Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка

Не свезло. Ванька заявился. И я, с глубоким чувством удовлетворения от наступления исполнения справедливости, вернул ей её фразу из московского застенка:

— Вот и свиделись. Как и обещался. Дурочка. С кем ты спорить вздумала...

Она смигнула от света, прищурилась, дёрнулась. Но литвинчик крепко держал её за волосы. Потом, хвастаясь своими успехами в новой для него технике, до упора натянул её голову на себя. Чуть подождал, затягивая глубокое погружение, но его визави довольно резко и громко дал оценку изменению ритма.

Экс-княгиня имела, при этом, довольно глупый вид. С выпученными глазами и полуоттопыренными губами. Выглядеть интеллектуально в этой позиции... Бывает. Но — редко. Искоса посматривала на меня, пыхтела носом. Потом закрыла глаза, полностью отдаваясь нарастающему темпу её... пользователей.

Юзеры юзали безостановочно, переходя в режим сдвоенного отбойного молотка. Им бы асфальт вскрывать... Но где здесь найдёшь асфальт?

Я прикрыл ей лицо подолом мешковины и встал.

Ещё два дня назад, завывая от ужаса, разглядывая свой чёрно-багровый... часть своего тела, я был готов порвать её на части. Просто руками, зубами... Как я её ненавидел! Как я мечтал, чтобы она выла, орала и обделывалась... в моих руках. Треск ломаемых костей, хлюп выдавливаемых глаз, шлёп снимаемых кусков кожи... Ненавижу! Если бы она попалась мне в Кучково — в ломти, в ошмётки! С радостью, с удовольствием...

Но теперь... Если бы она умерла... всё было бы проще. Если бы... Без моего участия...

Рассказать про неё литвинам? Или — просто прирезать? Или...

— Господине. С этой бабой... Ты её знаешь? Может, сказать парням? Чтобы они её... Ну, отпустили.

— Зачем, Авундий? Ребята славно бились, сделали великое дело — Москву сожгли. Пусть отдыхают. Только... Присмотри. Чтобы не попортили. Как с матерью Кастуся было — не надо. И — чтобы не потерялась.

Может... Подсказать ему? Чтобы он как-нибудь... как родительницу Кастуся... Или — просто ножиком по горлу...?

Ваня, лгать не хорошо. Тебе лжа Богородицей заборонена. Не позволяй возникнуть такой ситуации, когда тебе придётся лгать. Вот зарубили бы её, как множество других москвичей и москвичек... или прикололи бы как старшего брата Якуна... или здесь бы — затрахали до смерти, порвали на кусочки, порезали на ленточки... А теперь — нельзя. Теперь я её видел. Теперь я должен...

Андрей-то ведь точно спросит! И что я отвечу? — То, что он ждёт. А вот что он ждёт?

Её смерти? От моей руки, при моём участии?

Или — её жизни?

На берегу вадовасы заканчивали делёжку добычи. К моему удивлению, потерь в личном составе от раздела имущества нет. А как шипели! А как скалились друг на друга!

* * *

Как говорил маленький мальчик, забравшийся под кровать, любовнику своей матери, когда папа неожиданно вернулся из командировки:

— Молчишь? А как дышал! Как дышал!

* * *

Кастусь, розовый от пережитого. Он в бою был спокойнее и увереннее. Елица с томагавком в руке. И двумя за поясом. Неподвижный, как пень лесной, Фанг в стороне на корточках. С пучком дротиков россыпью под правой рукой. Его ребята парочками по периметру...

— Вовремя пришёл. Поделили. Теперь выбирать будем. Вот три куны. На одной — крест, на другой — ярмо, на третьей — дом. Левая, средняя и правая кучи. Все видели?

Позвали седого, одноглазого, с рубленным лицом, воина. На пальцах... Жгли? Или — отморозил? Подушечки — сплошные шрамы. Кинули куны в шлем, потрясли.

— Первый — князю.

— Второй — воинам.

— Третий — гостю.

Кто в восторге вопит, кто рычит в злобе. Вадовасы возле своей кучи собрались. Теперь им её делить по отрядам.

— Как забирать будешь, э... господин Воевода Всеволжский?

— Кастусь, брось титулование. Мы не на тинге, чтобы зваться да манерничать. Когда будете делить полон?

— Э... ну...

— Давай сразу. У меня ещё дела есть.

Какие у меня могут быть здесь "ещё дела"? Но Кастусь пошёл к вадовасам, полчаса с ними спорил, добился. Снова пошла жеребьёвка. Они не смогли разделить женщин на равноценные группы, поэтому "жеребили" — каждую.

У меня была смутная надежда... Заберёт её какой-нибудь... тот же давешний "подгоняльщик". И всё — я чист! Увезли в Литву Московскую, продать не схотели, войска со мной не было... Извини-прости, княже, шукай свою экс-благоверную сам.

* * *

"Бог — не фраер" — народная мудрость. "Просите — и обрящете". — А если нет? Если — не просил? — А, пофиг! "Призовая игра! Тьфу-тьфу".

В здешней жизни отсутствует очень важный для меня, душевно родной, образ. Образ "чемодана без ручки". Есть, наверное, нечто похожее. Но когда сам, в зимней одежде, со старым картонным советским чемоданом, битком набитом всяким... как я теперь понимаю — барахлом, до неподъёмного состояния, и ты с ним сквозь московское метро, в час пик... и тут ручка у него... хряк... Это надо... пропотеть самому.

* * *

— Ну что, Софочка? Пошли мыться.

Она только мычала и пыхтела. Молодёжь, по счастью, не применяла к ней сколько-нибудь серьёзных мер воздействия. Из категории: "последствия — необратимы". Но юношеский энтузиазм... в сочетании с количеством... Кое-какие синяки она схлопотала. В интересных для молодёжи местах.

Умыл, прополоскал, побрил. Наголо. Обгоревшие волосы в этой местности после вчерашних событий — явная улика.

Сунул ей сохранившийся в вернувшемся ко мне мешке ошейник:

— Холопская гривна. Наденешь — станешь скотиной двуногой. Робой. Моей. На шею. Приложи и поверни. Сама.

Я избегаю силком надевать на людей символ рабства. Лучше, если они делают сами, по своей воле, своими руками. Добровольно.

Она смотрела на меня замученными, опухшими, красными глазами. Бой, пожар, забавы... ни сна, ни отдыха. Потом перевела взгляд на группку молодых литвинов чуть в стороне, у леса. Те, с сильным любопытством, интересовались нашими манипуляциями.

Объяснения не нужны, угрозы — тоже. Есть только надежда. Что этот странный лысый... не кинет сразу свою животинку на растерзание молодым лесным волкам. Потом — может быть. Но не сейчас.

Она свела на затылке концы обруча, он защёлкнулся.

Я произнёс положенные слова, о подчинении, о владении, об истинных ценностях настоящего раба. И понял — ерунда. Да, сейчас она совершенно затраха... э... замучена, испугана, потрясена. Гибелью своего дома, семьи, мгновенным, неожиданным изменением своего положения среди людей, пожаром Москвы, близостью смерти, потоком насилия, мучений... Сравнимо с потрясением моих муромских девок, взятых при разгроме каравана "конюхов солнечной лошади". Только здесь — много больше, резче.

Однако, для неё эта внешняя вата тупости, душевного и телесного крайнего утомления — только оболочка. До "якорей" её души — не добралось. Возможно потому, что они иные, чем у большинства здешних людей. Дом, род, семья, честь, статус, православие, вкусная еда, красивая одежда... даже — собственное тело, физическая боль — всё это, конечно, имеет значение. Но... не фундамент души.

Никакие ритуалы, словесные формулы, клятвы и обеты — на неё не действуют. Ей — плевать. Она терпит, она выказывает покорность, она постарается запомнить правила, чтобы избежать наказания. Но едва она очухается, чуть оживёт — она попытается вывернуться. Обмануть, перехитрить, сбежать, убить... подчинить меня.

Большое мягкое белое немолодое женское тело с отвисшим жирком, синяками и ссадинами. Пни — колышется. И в нём душа — прочнее оружейной стали.

Дамасская сабля. Послушно гнётся в кольцо, с готовностью звенит от лёгкого толчка. И неслышно, незаметно отрезает пальцы любой, неверно протянутой к ней руке.

Вот же, нашёл я себе... змею за пазуху.

Ку-ку, гадюка! Тебе там тёпленько?

И как Андрей с ней столько лет прожил? — Вопрос риторический. Ответ известен: неординарный человек и пару себе такую же подбирает. Даже — не желая и не понимая.

Выпросил у литвинов лодочку, прибарахлился малость, более всего — носильными вещами и провиантом, чуток потолковал с Фангом.

Этот... битый волхв... тот ещё источник информации. Такие и в гестапо молчат. Его надо раскручивать и раскурочивать. Как Могуту. Только ещё хуже. Горящим поленом по морде довести до песенного состояния — тогда можно нормально общаться. Но не здесь же! Вот только баллад с былинами мне нынче не хватает!

Однако, кое-какие подробности нынешнего положения дел у Московской Литвы я понял.

Кастусь добился мира, но не всевластия. Баланс интересов, "политическая тренога", а не "вертикаль власти". Дружина у него — самая большая. Но сильно меньше суммарных сил возможных... оппонентов. Этап резни в разновидности "война братьев" — закончился. Братья-конкуренты — мертвы. И ситуация зашла в тупик. Противники обессилели. Теперь все кучкуются, оппозиция ищет лидеров и вербует союзников.

Последний год идёт напряжённая дипломатическая игра. С раздачей подарков, обещаний и запугиванием. В кругу трёх десятков выживших вадовасов.

Я бы собрал всех предводителей в одно место и истребил. Как я сделал в Каловой заводи с Яксерго. По мертвецам — дешевле новой войны вышло бы. Но Кастусь... то ли — не может, то ли — не хочет. Силёнок маловато, репутацией дорожит, следует обычаям, опасается потерять поддержку... Не благородно, родственники, соплеменники, боевые товарищи... Нервы у всех на пределе. Слишком многие считают, что по справедливости им должны дать больше, чем у них есть.

По их, сию-местному, сию-минутному, сию-родовому представлению о справедливости.

Грустно. Я бы предпочёл, чтобы у Елицы с Кастусем всё было хорошо. Спокойно, мирно, обеспечено.

Я могу им чем-то помочь? — Идиотский вопрос! Это не моя земля! Не моё дело! Кто-то где-то что-то... нахрена мне об этом мозги сушить?! Это их проблемы!

Всё верно. Но... это мои люди.

Вадовасы растащили свою кучу на десяток куч поменьше. Люди Кастуся под присмотром Елицы успешно рассортировали и упаковали долю своего князя. Зря, поторопились.

— Князь Кестут, господа вадовасы, доблестные воины. Вы уже слышали, что князь Кестут гостил у меня в поместье моего отца. Это было недолгое, но важное для нас обоих время.

Ещё бы! Там умер во время боя со мной, в моём присутствии — его отец, там затрахали до смерти, в моё отсутствие — его мать. А потом я, погребальным костром его отца, подчинил его душу, выжег её в пепел и послал Елицу, изменившую и предавшую меня наложницу, смести "песок" рассыпавшейся личности в кучку, слепить "из того что было" — князя, воина, мужчину. Добавил к этой парочке битого боевого волхва Фанга, дрогнувшего перед "гроздью калины". И вытолкнул троих несовместимых, ещё вчера совершенно чужих друг другу, только что переживших тяжелейшие личностные кризисы, разрушение собственных морально-этических устоев, людей — решать проблему. "А кто это у нас будет князем Литвы Московской? А?". В условиях острого династического кризиса, выражающего столетиями тлеющий религиозно-идеологический многосторонний конфликт, осложнённый иностранным вмешательством.

"Важное время". Таки — да.

— С тех пор у нас сложились добрые, дружеские отношения. Я немного помогал князю Кестуту в его делах. И вот — он глава вашего народа. Ныне, когда у меня возникли... сложности — ваш князь явил истинное благородство. Доблесть, осторожность, ум. Как и надлежит являть истинному владетелю и князю. И недюжинное чутьё. Которое так радует меня в моём друге Кестуте. И вот — я стою перед вами. Живой и здоровый, оружный и бронный. Дом ваших врагов — стал пепелищем. А вы набиваете ваши лодки богатой добычей. Вы видите: наша с Кестутом дружба — приводит к успехам. К славе, к победам. Поэтому мы всегда будем ценить и укреплять её.

Я внимательно послушал перевод Елицы. Она старательно сохраняла официальный вид и тон, но я вижу — у неё розовеет ухо. Надеюсь — от удовольствия.

Я не могу высказывать здесь прямые угрозы, но не дураки — поймут. Наехавший на Кастуся — станет моим врагом. Со всеми из факта "вражества" вытекающими. Пример недалече: пепелище сгоревшей Москвы. Может быть, это даст Кастусю в критический момент сотню-другую союзных топоров.

"Долг — платежом красен". Я ему — свою жизнь должен. Ну и ещё по мелочи: смерти моих врагов.

— Ныне наши пути расходятся. Вы отправляетесь вверх по реке к своим домам, я — вниз, в свой город. Напоследок хочу сделать маленький подарок моему другу. Вот моя часть добычи. Кестут, друг мой, прими всё это в дар. От чистого сердца, от восхищения твоей храбростью, твоим благородством, твоей прозорливостью. В знак моей искренней дружбы.

Кастусь распахнул глаза. Покраснел — эти белокожие ребята очень быстро и ярко краснеют. Подошёл ко мне, и мы обнялись. Он был искренне, до слёз, растроган. Я его понимаю: когда делаешь добро малознакомому человеку — никогда не знаешь: будет ли твоя жертва — временем, силами, деньгами, репутацией... — оценена.

Сделать — надо. По собственному внутреннему чувству. И благодарности-то не ждёшь. Но...

Народ ахнул. И возмущённо забурчал:

— Неправильно...! Не по справедливости...! Уговору не было...! Тащи гостевое майно в нашу кучу...

Увы, общая часть добычи воинов была уже поделена и растащена по вадовасским кучкам. Они бы перетерпели повторение делёжки, напряглись и моё бы растащили. Но я громко, глядя в глаза резко высунувшемуся в первый ряд "подгоняльщику" уточнил:

— По справедливости, по общему согласию, вы разделили добычу. Это — моё. Есть кто против? — Нету. Со своим майном я могу поступить так, как я решу. Или кто-то вздумает указывать, как мне в моих сапогах портянки мотать? — Нету таких. Я не спрашиваю вашего мнения — я объявляю своё решение: это — мой подарок князю Кестуту. Или кто-то собрался ограничить мою волю в моей кишени? — Нету таких. Всё, княже, прими и используй. На пользу и на радость.

Добыча взята знатная. У Кастуся и так хороший куш. А теперь — вдвое. Главы родов — жадны и продажны. За ними — их кланы, люди, которые всегда хотят: "дай! дай ещё!". Этой кучей барахла Кастусь перекупит кое-кого из вадовасов. Или спровоцирует на преждевременное выступление противников. Награбленное в Москве — укрепит его власть и поможет выжить.

Кастусь, довольный как кот после сметаны, ходил среди людей, задравши нос. Елица кинулась благодарить, но я остановил:

— Да ладно тебе. Лишь бы на пользу, "всё в дом, всё в дом". Ты лучше прикинь — а сколько ж это в гривнах будет? Хоть примерно.

— Ну... Я ж цен на Руси не знаю... Ну... где-то... с полтыщи.

— Всего-то?! Девочка, ты вспомни — сколько ты тогда своему... ухажёру из моих вотчинных подземелий вытащить собиралась.

Она резко вспыхнула. Вспоминая ту давнюю историю.

Собственную глупость.

Предательство меня.

Предательство себя.

— Вишь, цена схожая, а дело разное. Потому что тот — тебя обманывал. А этот — настоящий. Держись его. И — поддерживай.

Конечно, "жаба" моя — билась, рвалась и воплем вопила. Но я её сдерживал. Чисто чутьём "правильности".

То, что, года не прошло, как оно ко мне вернулось... И снова ушло. А после сторицей аукнулось... Так, что и до сих пор расхлёбываем и славимся.