Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка

Всегда говорил: правильно организованная благотворительность — чрезвычайно выгодное дело. Ни с торгом, ни с войной — по прибыльности не сравнить. Надобно только людей видеть — кому помогать.

Лодчёнка. Ботник. Тип... не мерский, но — похоже. Чуть глубже и ровнее. Душегубка. Я про это такое уже... неоднократно и красочно. Весло, пара мешков, Софочка...

— Э... Господин Воевода Всеволжский, я пошлю с тобой десяток своих воинов.

— Кастусь! Окстись! Куда пошлёшь?! Мимо московского пожарища лодочкой?! И что посадские мужики сделают? Когда снова литвинов увидят?

— Ночью, тайно пройдёте.

— Луна. Вчера облака были, сегодня... А дальше? Коломна? А потом? Мимо рязанских городков? Твоих бойцов взять — как на лбу написать: "Приходите, режемся". Ни один... не то что боярин — всякая кочка на болоте — мимо не пройдёт, поинтересуется: а что это вы тут делаете? А куда идёте? А зачем? Спасибо, но мне "звон" не нужен.

Литвины внимательно смотрели, как я укладывал вещи в лодку, удивлённо переглянулись, когда застегнул на Софье наручники за спиной. Обнялся со своими, позвал всех во Всеволжск в гости захаживать. Вытолкнули.

"Вот сижу, держу весло -

Через миг отчалю,

Сердце бедное свело

Скоpбью и печалью".

Уже отчалил. Увидимся ли?

Глава 417

Нуте-с, а пойдём-ка мы по-благородному, прям по стрежню Москва-реки. "Плыла, качалась лодочка" мимо Яузы, вдоль да по Оке-реченьке, прямиком к Волге-матушке.

— Как наручники, Софочка? Не жмёт.

— Жмёт. Больно. Сними.

— Нет. Лодка у нас — душегубка. Один твой неправильный крик — переверну лоханку. Я-то выплыву, а ты, со скованными руками — нет.

— Гос-споди! Да на что мне хоть какие противу господина своего могучего да славного да пригожего да всяка роба даже и мечтать не может...

Я сплюнул за борт. Ещё разок. Хорошенько, от души.

— Видишь, а не понимаешь, слышишь, а не разумеешь. Ведь слыхала же про Воеводу Всеволжского. Про то, что мне лжа — Богородицей заборонена. Я же сам тебе про то говорил! Меня от всякой лжи — наизнанку выворачивает. Тебе охота в моей блевотине поплескаться?

Она изумлённо рассматривала меня. Уверен, что сотни раз в её жизни бывали уверения разных собеседников:

— Вот тебе крест! Истинная правда! Господом богом клянуся! Никакой лжи! Да как же можно — княгине и соврать?! Коль обману — чтоб разорвало и покарало! Како враньё? — Хошь, землю есть буду?!

На "Святой Руси" в ходу множество словесных формул, клятв, ритуалов для подтверждения истинности произнесённого. Да хоть крестное целование! И все — имеют многочисленные примеры нарушения и неисполнения. Ложности. А вот "клятвы на блевотине" — нету. Верно Иисус говорил: "Не клянитесь. И пусть будет ваше "да" — да, а "нет" — нет".

— Что ты со мной сделаешь?

Во-от! А то "горбатого лепить" вздумала — "всяка роба даже и мечтать...".

Пошёл "коренной вопрос текущего момента". Причём, она характерно пропускает промежуточные ступени — набор статусов обычной рабыни не рассматривается по определению. "Навоз кидать, щи варить..." — игнорируется априорно. Иначе — формулировка вопроса... да и тон его — были бы другими.

— А что ты хочешь?

— Я... я... отпусти меня, Ванечка! Век бога молить за тебя буду, по святым местам пойду, свечки за здоровье твоё поставлю...

Факеншит! Опять взялась "дурочку заправлять"! Или она не понимает требуемого уровня? Или... просто неумна? Может, я переоцениваю эту женщину?

— Отпустить — не забота. За шиворот да из лодки. Всей твоей свободы — пока пузыри пускаешь.

Смотрит напряжённо. Встревожена. Пытается просчитать, предугадать. Не понимает. Меня не понимает. Моих целей и возможностей.

В Ростове она думала — юнца из слуг князевых прихватили. Дурачок выслужиться попытался. К такому — чуть прижаться, потереться — "и делай с ним что хошь!".

Мда... Ну, типа — "да". Так оно и получилось. По сю пору стыдно.

Потом — "Воевода Всеволжский". Какая-то мутная креатура князя Андрея. Мало ли таких проходимцев по земле шляется? Город, де, у него строится! Брешет. Того города, поди, три землянки на болоте. Ещё и врёт, что он князю Андрею сводный брат, и Боголюбский про то знает. Ну дурень же! Всем известно, что Боголюбский — братьев, даже и законных, на дух не выносит. Это ж все знают! Прощелыга мелкий одноразовый.

Но вот, встала Литва Московская за Неглинной. Потребовала сменять проходимца на брата Петеньку. Значит — что-то в этом плешивом есть... Помимо языка подвешенного и уда... взнузданного. А потом Кучково взяли. Сожгли, разграбили.

Мир перевернулся — всякая шелупонь да нищебродь города берёт!

— Самое лучшее, тётушка, что ты можешь захотеть — твоя собственная смерть. Ноги у тебя свободны, вывернулась за борт и камнем ко дну. Глубины здесь хватит. Утопилась — и концы в воду.

Не боится. И даже не пытается играть страх. Кривится недоверчиво. Не верит в близость своей смерти?

— Отказаться от жизни, всевышним даденной — грех страшный.

— Тебе ли о грехах плакаться? У тебя вся жизнь — грехи тяжкие, неотмолимые. Одним — больше, одним — меньше... Даже и черти в пекле — на две сковородки разом не посадят.

— С чего это ты меня такой уж окаянной грешницей почитаешь? Ну, бывало... кое-когда. Однако же в церковь во всякое светлое воскресенье хаживала, святое причастие принимала, милостыню нищим и убогим раздавала щедро, на храмы жертвовала... Господь милостив — простит.

— С чего? — Изволь. Родилась ты в роду знатном, в дому богатом. Жила весело, припеваючи. Как сыр в масле каталася. Старшая боярышня! Ни в чём отказу не было. Отец-то, Степан Кучка, поди, души в дочке не чаял?

Её взгляд на мгновение дёрнулся, затуманился. Похоже — я прав, похоже — "згадувала баба як дивкой была". Представилось Софочке её счастливое детство. И — взбесило. Контрастом с нынешней действительностью.

— Да тебе-то что?! Да! Батюшка мне радовался! Баловал! Умницей-разумницей, красавицей писанной называл! Да, он меня — любил! Удостоверился?! Дальше-то чего?

— Ты, Софочка, не кричи на меня, я ж ныне господин тебе. Хозяин души и тела. Довелось мне в эту зиму, там, в моих дебрях лесных, выучится новой манере. Берём, понимаешь ли, человечка ненужного, заводим ему ручонки бестолковые за спину. Вот как у тебя нынче. И молотом или вот, обухом топора, разбиваем локоточек. Дробим, знаешь ли, косточки. Хочешь попробовать?

Отвернулась, молчит, пыхтит рассержено. Холопка гонористая. Дура.

Стоп. Не дура. Игрунья. Манипуляторша. Играет обиду на угрозу. Шажок на пути к равенству. "Скотинка двуногая" может, естественно, обижаться на хозяина — человеческие эмоции от ошейника не умирают. А вот показывать свою обиду — претензия на внимание.

"Ты мои обиды видишь — учитывай".

Так что? Раздробить ей локтевые суставы? Топор-то я у литвинов взял.

Я хмыкнул и плеснул веслом. От холодной речной водицы она ахнула, похлопала глазами и губами.

Завладев, таким нехитрым способом, вниманием аудитории, продолжил:

— Папенька тебя баловал-лелеял. А ты его, при первой же возможности — предала.

— Нет! Не предавала я его!

Что в этом "задушевном" крике — от правды души, что — от осознаваемой и тщательно скрываемой даже от себя вины, что — от игры на публику, на меня?

Как, всё-таки, проще с электрическим током! Сунул два пальца в розетку — сразу всё понятно.

— Отцу твоему, по приказу Юрия Долгорукого, отрубили голову. Что должна была сделать честная девушка из славного племени вятичей? — Отомстить. За честь, за кровь, за жизнь главы рода. За своего любящего и любимого отца. А ты — от плахи да под венец. Отца ещё и землёй не засыпали, а ты уже фатой накрылась.

Попробую, всё-таки пробить эту стерву. Не своим топором, а её собственным. Не топором, конечно — воспоминанием. Её картинками, её чувствами. Мои-то ей сейчас... до одного места.

— "На свадебный на стол пошёл пирог поминный". А ты так "в замуж" рвалась, что наоборот. Свадебные угощения — на Степановых поминках доедали. Люди говорят: "Свадьба не поминки — можно повторить". Или отложить. Но тебе горело. Помнишь свои клятвенны речи в церкви? "Я клянусь быть с тобой в радости и печали, болезни и здравии, в богатстве и бедности, любить тебя и оберегать наш союз до конца жизни". Ты говорила это сыну убийцы своего отца. Разве на пиру ты не называла свёкра, Долгорукого: милый батюшка? Речи с ним вела — ласковы, взгляды кидала — умильны. Хотя душа твоего — родного! — отца ещё бродила по нашей грешной земле. Рядом! По вашему же подворью! Вкруг столов свадебных! Каково ей было это видеть и слышать?

— Я не виновата! Я не хотела! Это они! Братья требовали! Кричали, угрожали... Если бы я не пошла — нас бы всех...

— Ага. Так ты, полная исключительно страха и ужаса, отвращения и стенания, смиренно отдала тело своё нежное девичье на растерзание льву рыкающему — князю Андрею? Уподобившись древним христианским девственницам, коих злобные римские язычники бросали к зверям диким в клетки? Не верю, Софочка. Если не перестанешь врать — обблюю с ног до головы. Не корысти ради, не пользы для, а исключительно по воле Пресвятой Богородицы. И помыться не дам. Так и будешь ходить... в лапше на ушах.

Не думаю, что она знакома со словом "лапша". Это блюдо тюркское, на Руси появилось поздно. А макароны вообще — от Потёмкина. Идиомы она не поняла, а вот картинку... чего-то там, плохо пережёванное, на ушах — представила.

— Итак, ты пошла в проститутки... э... в курвы. Начала получать выгоду. От предоставления своей дырки в пользование клиенту. А братцы твои — примерили на себя личины сводников. Ты старалась, зарабатывая себе кусок пожирнее. И делилась с братцами, выпрашивая им должности подоходнее. Тут Андрей ушёл на войну. И ты скурвилась окончательно — заблудила с родными братьями.

— Нет! Это не я! Это они! Это Якун! Андрей только уехал... Он... у нас месяц такой был... Только приохотил, распалил... Я так по нему тосковала! Места не находила! Якун пришёл... пощупал, говорит: сиськи не растут, блевать не тянет — порожняя ходишь. Ежели не родишь — выгонят. Нахрен ты кому тогда нужна будешь. Становись раком, дура. Я как представила, что выгонят, что я своего больше... что вся жизнь моя вообще...

— А Петенька?

— А что Петенька? Петенька дурак. Смолоду таким был. Якун... снова приходит через день. Он уж женат был. У меня, говорит, девки родятся. Давай Петенька попробует. Княжич нужен.

Как это мило, как это по-женски. Виноват муж, который "приохотил", брат, который "сказал". Все — не она. А вот русская мудрость утверждает:

"Пока сучка не всхочет — кобель не вскочит".

* * *

Квинтэссенция аристократизма. Поскольку наследственная аристократия без наследников существовать не может.

В эту эпоху одна из Великих Княгинь Киевских настолько испугалась отсутствием немедленной после брака беременности, что подсунула мужу, в качестве сына и наследника, младенца от нагулявшей его где-то служанки. Мальчик вырос в одного из самых ярких русских князей этой эпохи, стал персонажем "Слова о полку", назначен в отцы-основатели "незалежной" Украины. Он так достал окружающих, что его мать сама публично открыла тайну его рождения. После чего последовали народные возмущения, осложнённые интервенцией и пожарами.

Как мы с ним разбирались... об этом позднее.

* * *

Похоже, что летопись справедливо называет второго главного соучастника убийства Боголюбского — зятем Якуна, Петром. Если у Якуна рождались девки, то должны были и зятья появиться.

— И как ты потом с Андреем?

— Как-как... Молча. В слезах вся. Когда он из похода вернулся — я уже в тягости была. Первенцем нашим, Изяславом ходила. Андрей покрутился... Меня — то тошнит, то плачу, то в отхожем месте сижу... Тяжко мне было. Вы! Вам, мужикам, этого не понять! Первый раз! В те мои годы! Половина баб с этого помирает!

— Орать перестань. Сколько тебе лет было, когда ты под венец пошла?

— Мне пятнадцати не было! Я вовсе сопливкой была! Света белого не видала! Жизни не разумела!

Основание Москвы — апрель 1147 года. Значит Софья — 1133 года рождения. Сейчас ей 32. Грузновата несколько — малоподвижный образ жизни.

Пришлось снова плеснуть на неё веслом. Прямо в распахнутый рот, в искажённое гримасой злобы и неизбывной жалости к себе лицо, в полные слёз глаза.

Актриса. Этюд — истерика несправедливо обиженной женщины. "Обиженной" — жизнью.

Я бы — поверил. Но "Святая Русь" высветила глобальность одной части из ленинской формулировки "революционной ситуации": "Обнищание выше обычного...". Плохо — не то, что плохо. Плохо — то, что хуже прежнего.

Миллион женщин в этой стране, в этом народе живут так, что любые беды, которые могли бы обрушиться на голову Софьи — для них недосягаемое блаженство. Трудновообразимое счастье. Родить в пятнадцать лет? Так все так живут! Это — уже взрослая, часто — в 12-13. Смертность от родов на уровне половины? — Так испокон веку на Руси заведено, так с отцов-дедов бысть есть. На всё воля божья. Выгонят? — Куда? В зимний лес к волкам? На паперть церковную? Или — в отчий дом? Не клята, не мята, мужем каждый день не бита, куском хлеба не попрекаема... Вернулась бы в Кучково. В запечку. А то и второй раз замуж бы сходила — примеры тому есть.

Православие, с его проповедью умаления, уничижения духа и плоти, с восхвалением посмертия — делает любые земные ценности малозначимыми. Смерть, особенно — в страданиях, унижениях и молитвах — горячо желаемая цель, освобождение от муки пребывания в мире тварном, в юдоли слёз, "пропуск в царство божие".

Но Софочка пошла другим путём.

Теперь она играет истерику. Для одного зрителя — меня. Смысл тот же — "проверка на прогиб", попытка завладеть вниманием, поднять статус.

Господин, озаботься моим душевным состоянием, восприми мои эмоции, утешь, пожалей и успокой. Увидь не "орудие говорящее", не — мясо-молочное с двумя дойками, но душу человеческую. Такую же, как у тебя.

— Постарайся запомнить — не ори. Я не люблю шума. Не ври — меня с этого рвёт. Ты поняла?

Молчит, встряхивает головой, чтобы сбросить речную воду с ресниц. Ещё раз плескаю веслом. Хорошо окатило.

— Когда я спрашиваю — я хочу получить ответ. Точный и честный. А не обиженное молчание.

— А-ах! Ну... ну ты и... зверь!

— Нет, Софочка. Я — не зверь. Я — "Лютый Зверь". И ты попала мне в лапы.

Протянул руку, схватил её за лодыжку, сдёрнул пониже, чтобы над бортом не торчала — Москву проходим.

По пепелищу бродят люди, снуют между посадами и бывшим городом какие-то фигуры с мешками. Выжившие — ищут своё, остальные — чужое. Растаскивают гожее по своим домам.

Да уж, устроил я... Как "Дед Мороз" — подарки мешками. Не только литвинам, но и здешним посадским.

Традиционно внутри города живёт более богатая часть поселения. Теперь большинство из богачей погибли. Их имущество частью погорело, частью увезено победителями. Но на сгоревших подворьях хозяйственный глаз может найти очень много полезного.