Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка

Беспорядочно встряхивая головой, бегло вглядываясь по сторонам, то пытаясь свести бёдра и прекратить мои... поползновения, то, наоборот, с силой осаживаясь мне в ладонь, она ткнула рукой в сторону низенькой дверцы сарая рядом. И окончательно, "насовсем", смежила ресницы.

Всё, "хай воно горит" — она сложила с себя ответственность.

"И пусть весь мир подождёт". Или — пойдёт нафиг.

Я ещё как-то пытался... включить мозги... или что там у меня оставалось. Но она снова ухватила меня руками за шею, закинула ногу на поясницу и вцепилась мне в губы.

Понятно, что транспортировать женщину при таком хвате... — только при её активном участии! У меня в голове ещё никакие шестерёнки с пятерёнками не зацеплялись, но когда и вторая её нога оказалась у меня на поясе, а сама она чуть отклонилось в указанном направлении...

"Дорога — направление по которому русские собираются проехать".

Направление мне указали — сщас сделаю дорогу.

Закон, сами знаете какого английского Исаака — суров и повсеместен. Прикрывая, с трудом выдернутой из плотных объятий её бёдер рукой — её затылок, я, направляемый и подгоняемый более всего тем самым Исааком и центром тяжести нашей общей с ней системы, устремился к двери сараюшки. Которую и выбил с налёта своей тыковкой. Больше — нечем, всё остальное — занято.

Дверка хлопнула, мотнулась туда-сюда за моей спиной, но это уже было не интересно: имея центр тяжести, висящим у меня на животе... да ещё непрерывно выгибающийся... и впивающийся в губы и... и в куда попало... а на пальцах у неё — типа, когти... синяки, блин... спина — в полоску, морда — в крапинку... ну и фиг с ним... мне оставалось только подсовывать точку опоры. Точки. В смысле — ноги.

Мы стремительно проскочили насквозь этот... кажется — курятник. В конце сарая оказалась вторая дверка. Которую я тоже вышиб. Тем же самым. Дальше было что-то вроде амбара. Высокого. Полупустого. С кучей мешков в середине.

Скорость я уже набрал приличную, как истребитель в пикировании — взлетел без проблем. Мужчины вообще в таких ситуациях легко взлётывают. А потом, естественно, падают. Что я и сделал, споткнувшись. Врождённые инстинкты остаются при мне: ценное — женщину и водку — при падении надо сберечь. Поэтому я оказался на спине, она на мне, нос к носу.

Я ещё как-то пытался сообразить — где я, что я, к чему это я... Но Манефа рывком вытащила из под себя разделявшие нас тряпки и, с несколько озверелым выражением лица...

Правильное слово — обрушилась. На... ну, что торчало — то и попало.

Как ей удалось, при отсутствии опыта и навыка...? — Повезло. Мне. Я ж говорю: Богородица — щастит. А то ведь... могли быть невосстановимые потери. При таком произведеньице массочки скромной игуменьи на таковое же ускореньеце... Термин "членовредительство" — бывает очень точен.

А жо поделаешь? Только личным примером. По Кочергину: "Или закусив губу и поранив член, или глядя с прищуром на порносайт и намозолив потную ручонку". Я бы сам — может ещё и подумал... Но... А сайтов тут вообще никаких.

Как известно от того же Исаака: "сила действия равна силе противодействия". Хотя и приложены к разным телам.

Уточню: и к разным местам. Этих тел.

Если я просто зубами скрипнул от остроты и неожиданности ощущений, то Манефу пробрало... глубже. Вскрикнув, она упала мне на грудь. Пережив, за пару вздохов, свои, неудивительно болезненные ощущения, она, утратив свою озверелость и криво морщась, начала, было, подниматься, отодвигаться и сниматься.

Не в смысле: "сниматься в...", а в смысле: "сниматься с...". Но тут уж я воспротивился. Захватом за её "тазик бедренный". Пару раз мы перекатились, сваливаясь всё ниже, к подножию этой горы мешков с чем-то... сыпучим. Зерно какое-то. Рожь или овёс, сквозь мешки — задницей не разобрать. После чего, оказавшись в почти классике, я смог повести "первую скрипку".

Не Шуберт, конечно, со своими симфониями. Только "шу-уш, шу-уш..." от движения одежды по мешковине.

Сперва, кажется, она возражала. Потом — смирилась и терпела, потом, типа, начала оживать. Не суть. Суть... вы отбойный молоток остановить пробовали? — Можно. Если воздух перекрыть. Да и то... Я не профессионал-ныряльщик, но минут десять... этого дела... смогу и без воздуха.

Упав мокрым от пота лицом в пыльные мешки, я пытался отдышаться, остыть. И одновременно поглаживал прохладное тело женщины рядом. Как, всё-таки, занимательно меняется ощущение температуры в процессе... процесса.

— Ты как?

Она неопределённо двинула бровью, накрыла мою руку у неё на животе, своей рукой.

— Больно. Прошлый раз... лучше было.

Не фига себе! Прошлый раз — это когда мы с Христом её... Хотя — да. Божественная сила — очень способствует. А главное: прелюдия была длительная. И душевно разнообразная.

— Что ж, значит есть причина повторить и улучшить.

"Ещё раз и лучше" — давняя математическая мудрость. И не только в математике.

Она собралась что-то ответить, как вдруг взгляд её стал "слушающим". Через мгновение и я услышал: в курятнике кто-то ходил.

— Кого это там черти принесли?

— Молчи! Господи...!

Манефа судорожно завозилась, вытаскивая из-под себя одежду, пытаясь поправить сразу и платье, и платки, и найти слетевшие, во время нашей гимнастики, тапочки.

Тут дверка, невидимая нам из-за горки мешков, явственно стукнула. Недолгая пауза, ни звука, ни движения. Раздосадованный мужской голос:

— Нет никого. Утёк, сука.

И другой, усталый и сдержанно-нервный:

— Может, эта дура соврала. Не то место указала. А он сидит где — и над нами посмеивается.

— Ни чо. Не долго-то насмешничать. К лодейке-то выйдет. Ладно, пошли.

Дверка хлопнула, шаги удалились, Манефа, сидевшая замерев с открытым ртом, подскочила. И была сдёрнута мною снова на мешки. Она суетилась, дёргалась. Пришлось навалится на неё, закрывая рот ладонью. Суетня — усилилась. Кажется она, решила, что я приступил к немедленному исполнению своего математического обещания. Насчёт "ещё раз...".

Приятно, конечно, что мои способности так высоко ценят. Но — не. Не сейчас.

— Тихо. Там может быть засада.

Мой шёпот прямо ей в ухо, хоть и с задержкой, сопровождающейся елозеньем и взбрыкиванием, дошёл до сознания. Она затихла.

Мы внимательно послушали тишину.

Как справедливо сказано в "Трудно быть богом":

"Беззвучных засад не бывает".

Хомнутые сапиесы настолько грязные существа... Постоянно загрязняют собой воздух, воду и почву. И акустику — тоже.

А хорошо, знаете ли, лежать на взрослой, нехудой женщине. Приятно. Тепло и... и волнительно. Тут такие есть, если кто помнит, выпуклости и впуклости... С изгибами и колебаниями...

Она уже начала дышать... да и я тоже ощутил... в некоторых пострадавших местах и членах...

Пришлось слезать и залезать. На вершину горки.

"А лез — такой загадочный.

А слез — такой задумчивый".

Конечно, будешь задумчивым: никого нет. И в курятнике — аналогично.

Прежде, чем лезть дальше — хорошо бы понять. Типа: а что это было?

— Что тут у вас происходит? Откуда мужики по женскому монастырю — толпами шляются?

Постоянно перебивая сама себя междометиями по поводу целостности и чистоты своей одежды, несколько пострадавшей от наших... экзерсисов, мать Манефа ввела меня в курс дела.

Честно говоря, с этого бы и следовало начать. Но она так взволновалась от моего присутствия... а я — от её. От её обнажённого тела...

Ну и что — что одетая?! А под одеждой?! Я же помню!

Когда прошлым летом в монастырь привезли бывшую княгиню Суздальскую — Манефа сильно сомневалась и возражала. Нет, об истории из "кожаного свитка" она, конечно, ничего не знала. Но постриг княгини был чреват... А уж её характер... Однако: "объятия любви Христовой открыты для всех страждущих". Спорить с Феодором она не рискнула.

Соответствующие ритуалы были проведены в ускоренном темпе по сокращённой программе. Взамен длительного предварительного периода послушествования, приуготовления к роли свидетельницы "славы Божьей" (послушник, послух — от одного корня, смысл — свидетель), княгиню, даже не дав нормально попоститься, постригли прямо в инокини. Епископ, самолично проводивший ритуалы, немедленно снова уехал из Ростова, а Манефа осталась с новой "сестрой" в хозяйстве.

Отношения между женщинами сразу стали неприязненными. Княгиня не терпела ничьей воли над собой. Однако искусно прикрывала своеволие — показным смирением. Куда более опытная, искушённая в интригах и хитрых речах, старшая, высокородная... просто — более умная и жизни повидавшая, нежели Манефа, она, где — хитростью, где — лаской, подчинила себе большинство монастырских насельниц.

Манефа чувствовала, что созданный годами её жизни монастырь, в который она вкладывала столь много сил, времени, души своей, расползается и рассыпается. Уже и пресвитер, приходивший в монастырь отводить молебны, прежде заходил к сестре Софье, а уж затем к матери Манефе.

Возвращение к зиме Феодора в город, несколько смягчило конфликт. В монастыре были построены новые кельи. Куда, сквозь скрежет зубовный игуменьи, была отселена Софья. С присланной от епископа монахиней в роли служанки.

Такое отселение и радовало игуменью удалением непокорной инокини от остальных насельниц, и бесило проявлением особого статуса, экстерриториальностью высокопоставленной экс. И — необходимостью несколько менять прежний образ жизни, сложившийся в монастыре.

Одним из таких изменений была замена попа в монастырской церкви.

Монахини сразу зашушукались: высокий, статный, широкий в плечах, с длинными седыми волосами и большой окладистой, как серебро белой, бородой, священник — взволновал их души. Почти все насельницы сходу переменили платье на более привлекательное, целое, чистое и новое. Начали уже и глазки строить, и взоры томные кидать.

Нет-нет! Не следуя планам хитроумным, а просто по естеству своему. Внимание многих глаз, обращаемое на попа, позволило вскоре заметить, что седой красавец поп и новая монашка, прислужница Софьи, имеют какие-то общие дела, каждый день встречаются накоротке.

Ассоциации у русских людей... направлены однозначно. Домыслы обиженных в душе, доносимые до игуменьи, были многочисленны, а сообщаемые подробности — красочны. Манефу от них в жар кидало, спать не могла. Но более волновали не внутренние монастырские сплетни, и даже не вызываемые доносами разнообразные картинки собственного подсознания, а грязные слухи, которые начали распространяться в городе о монастырских жительницах вообще.

* * *

Уже и в 19 в. в семейной ссоре истово верующих старообрядцев звучит:

"В ските завсегда грех со спасеньем — по-соседски живут...

— Как возможно про честных стариц такую речь молвить? У матушки Манефы в обители спокон веку худого ничего не бывало.

— Много ты знаешь!.. А мы видали виды... Зачем исправник-то в Комаров кажду неделю наезжает... Даром, что ли?.. В Московкиной обители с белицами-то он от писанья, что ли, беседует?.. А Домне головщице за что шелковы платки дарит?.. А купчики московские зачем к Глафириным ездят?.. А?..

— Мало ль в Комарове святыни!.. Ей христиане и приезжают поклоняться.

— Уж исправник-от не тем ли святым местам ездит-поклоняться?... Домашка головщица, что ли, ему в лесу-то каноны читает?.. Аль за те каноны Семен-от Петрович шелковы платки ей дарит?".

* * *

Попытки привести к порядку — успеха не давали, обращения к епископу — заканчивались сперва увещеваниями, а после и криком ругательным на её голову. Уже и ярыжкам епископским был открыт ход в обитель. На возмущённые речи Манефы епископ ответил коротко:

— То — воля моя. Воспрепятствуешь — прокляну.

Случись такое прежде, до встречи со мною — Манефа бы просто смирилась. Привычная следовать воле пастыря, исполняла бы по слову его. Однако наше "согревание христа", а ещё более — необходимость хранить свою тайну, постоянно "выглядеть правильно", но не "быть". Поскольку — уже... Позволяло ей видеть в действиях людей и второй, скрываемый ими, смысл. Вынужденная обманывать сама — она стала различать и обманы других.

— Монахиня, которая с Софьей в келье живёт, она — приставленная! Вот те крест! От самого владыки! Кажный день попу нашему доносит. Про Софью. И про прочие дела обители нашей. Я точно знаю! А эта... как ты сказал? Сторожея? Вот так прямо и попёрлась?! Ох ты, господи всемогущий! Ну, там её и повязали. Наверняка. Та баба-то здоровая. Кулачище-то... мужика завалит. Чуть придавила твою Сторожею — та всё и рассказала. Вот и позвали стражников владыкиных. У него нонче такие... господи прости. Душегубы с горлохватами и ухорезами подвизались. Беда, Ваня. Найдут — до смерти замучают. Они, знашь сколь людей в городе смерти лютой предали?! Им закон — не указ. Господь всеблагой! Спаси и помилуй!

Та-ак. Это мы хорошо... вляпались. По самые ноздри. Хотя, конечно, если сравнивать с моим вляпом в "Святую Русь"... семечки-фантики.

— Ты погоди выть-то, не покойники. Пока ещё. Ну-ка встань. Платок сбился, поправь.

— Господи! Да на что мне красу-то наводить?! Перед кем?! Как в застенок владыкин потащат — перед катами красоваться?!

— Уймись. Ты сейчас успокоишься. И пойдёшь дальше дела свои игуменские делать. Спокойно. Как обычно. Будто нашей встречи и не было. Попробуй разузнать. Мне знать надо — где вещички мои, что со спутниками, с лодкой нашей, как отсюда выбраться. И из монастыря, и из Ростова. Не суетись. Спокойно. Я здесь подожду.

Она нервно моргала, собираясь что-то возразить, но передумывала. Я отряхнул её платье от налипших остьев, погладил по щеке:

— Успокойся. Всё будет хорошо. Иди.

Глава 410

Честно говоря, не ожидал от Феодора такой предусмотрительности. Монастырское житьё, само по себе, даёт достаточно ограничений доступа. Добавлять к этому ещё и внутренний уровень охраны — "бабищу-бревнищу", и внешний — мужчин-ярыжек, и постоянный контакт в виде попа-доносчика... Как-то в известных мне историях об уходе женщин в монастырь — таких многослойных систем контроля не упоминалось.

Или — постриг был очень не-добровольный? Или — ожидались попытки вызволить княгиню-инокиню со стороны? С чьей стороны? Андрей таких намерений не озвучивал.

Оглядевшись в полутьме амбара, чуть прибрав следы нашего бурного общения, я забрался на балку. И улёгся там. Пришлось несколько раз переукладываться — всё подол свисает. И оказался прав: едва приступил к бессмысленному занятию типа "виртуальное сношение ежиков" — построению гипотез о мотивах незнакомой мне женщины по имени Софья, о целях и возможностях неизвестных структур и персонажей вокруг неё, как двери амбара распахнулись, и внутрь ворвалась кучка вооружённых мужчин.

Они старательно заглядывали во все углы, даже кантовали мешки с зерном, но поднять головы — никто не догадался. Да и разглядеть меня, между стропилами и балками в полутьме помещения на высоте двух этажей, не просто.

Наслушался нелицеприятных эпитетов и характеристик в свой адрес: стражники были очень раздражены моей ненаблюдаемостью. А также — незадерживаемостью, неарестовываемостью, зубов невыбиваемостью и руко-ног невыдираемостью. Отчего им, беднягам, приходиться бить пятки, ломать головы, глотать пыль и штопать надранные задницы.