Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка

— Сядь, не торчи. Ну. В чём я ошибся?

Как-то мне... не то чтобы смешно. Совсем даже отнюдь! Трясёт-то не шуточно. Но схожесть с... с допросом Штирлица партайгеноссом Мюллером в подземельях гестапо по "17 мгновений весны"... Эта сдача оружия при входе...

Полная туфта! Совсем непохоже!

У Андрея в руках — его посох. Разновидность известной оружейной марки: "Этим — Иван Грозный убивает своего сына". Я ему совсем не сын, но... Там был сходный инструмент. Да и под меховым халатом — у него много чего может быть. У меня-то есть! Другое дело, что завалить его будет... очень непросто. А уж выбраться отсюда потом... только на танке.

Сначала построить танк. А уж после, если повезёт...

Фигня. Он — не "папаша Мюллер". А я, уж тем более — не Штирлиц. И малышки Кэт в природе не существует. Разговоров насчёт пользы массажа индийских йогов против головной боли — не будет. Не потому, что йогов здесь нет. Где-то они тут должны быть. Но голова у Суждальского князя — не болит. Не потому что — "кость болеть не может", а совсем наоборот — потому что в шапке. Никаких вмешательств со стороны, никакого "бога из машины", телефонного звонка — не будет. Нет вводящих, подводящих, предварительных, прощупывающих... разговоров. Я в этой разновидности разговорного жанра... по средневековым меркам — просто профан. И Андрей — отнюдь не высокопоставленный гос.чиновник. Хоть бы и Третьего Рейха. Он — государь. С замашками кавалериста. Для него привычно — в атаку. И — рубить.

В атаку он уже... Теперь моя... контратака.

— Анна родила мальчика. Крестили Юрием. Так?

— Так. Х-хм. Здесь сказали?

— Нет. Я только что, ночью пришёл лодкой. Никого не видал, ни с кем не толковал.

— Подсылы прежде донесли? Далековато ты дотянуться вздумал.

— Зачем подсылы? Я же просто знаю. Не отсюда — из пророчеств.

— Иезекиля...

Сколько злобы, презрения прозвучало в этом древнееврейском имени в устах православного князя...

— Из пророчеств... Ты — ложный пророк. Волк в овечьей шкуре. Язва, гноем текущая. Слова твои — яд разъедающий. Из-за тебя я отпустил Улиту, позволил ей принять постриг. Из-за тебя сыны мои смотрят на меня со злобой лютой, из-за тебя соратники мои веры мне не имеют, из-за тебя неисчислимые укоры от духовников, от людей праведных — пали на главу мою. Не о победах моих над басурманами да погаными люди толкуют, а о похоти беззаконной, старца обуявшей. Будто я — не слуга верный достославной Пречистой Девы, а — кобель старый, на молодых сучек падкий. Ты — лжец. Вот, послушал я, старый, словес твоих сладких, прельстился знаниями невиданными и сокрушён ныне. В унижении и поношении пребываю. То — твоя вина. И ты мне за это ответишь. Вынет из тебя Маноха душу. А заодно и расспросит: сам ли ты до такого злодейства додумался, аль подсказал кто?

— Красиво сказал, Андрейша. Как по "Писанию". Только... Ты бы помахивал. Неча все свои негоразды на меня складывать. Что ты — как баба бессмысленная? Та тоже во всех своих бедах мужа винит. Да только ты мне не жена, и я тебе не муж. Изволь за дела свои сам ответ держать. Я тебя с ясыней под венец за ручку не тянул. Улиту из заруба не звать — не мой совет. Как на тебя сыны твои смотрят — как воспитал, так и глядят. Или что у них животики пучило — тоже я виноват? Теперь — давай по делу. Я лжец? Где? Скажи мне прямо, в лицо — в чём я тебе солгал?

Андрей снова закидывал голову. Будто разглядывал меня ноздрями. Хорошо, что здесь оружейных стволов нет. Двуствольных. Сальная свечка на стенке застенка — чадила и воняла. В полутьме её огонька я видел ненависть князя.

Он не рычал, почти не скалился. Почти... просто смотрел. Лишь минимальные движения мимических мышц. Субмиллиметровые.

Достаточные, чтобы захлебнуться.

В океане презрения.

Достаточные, чтобы сгореть.

В огненном торнадо ненависти.

— Не о чем с тобой толковать. Ты — гад ползучий, искушавший душу мою. И в том — преуспевший. Но покаялся я и очистился. И развеялся морок лживый. А тебя, тварь сатанинскую, каблуком раздавлю. Как тарантула.

Это — катастрофа.

Это — смерть. Моя. И всего недопрогресснутого человечества.

Да фиг с ним, с человечеством! Но самому умирать...

Если он не будет со мной говорить — он не будет меня слушать. Он будет действовать так, как сочтёт нужным. На основании тех знаний, тех оценок, которые у него в мозгу. А они — неверны! Но он не узнает правду. Потому что не даст мне сказать. Защититься, оправдаться, просветить и убедить.

"Раздавить каблуком. Как тарантула".

Бздынь — полный.

А и — плевать.

Я равнодушно пожал плечами.

"Равнодушно" — это не пижонство, не игра на публику. Отгорело. От длительного осознания.

Много раз, ещё со времён Бряхимовского похода, потом — на Стрелке, сейчас вот, под "бермудским парусом" — я представлял возможность этого разговора. "Будет — не будет. Родит — не родит. Мальчика — девочку. Ану — не Ану". В десятке разных декораций, с сотнями вариантов поворотов, реплик, реакций. Я уже пережил эту смерть в своём воображении. Эти смерти. Много раз. Я уже устал от этого. Как он меня убивает. И так, и так, и эдак... Надоело.

У меня нынче — просто смена приоритетов. Временная, я надеюсь. "Меняю свою жизнь на свою правду". Довольно широко распространённый в истории человечества бартер. Глупость, наверное. Но собственная смерть... как-то не очень важна. Ну, повизжу на дыбе. С горящим веничком, с калёным железом. Может — час, может — день. Потом-то... "дальше — тишина".

"На том стою и не могу иначе, и да поможет мне Бог!".

Лютеру, произнёсшему эти слова в судилище, было тревожнее: поможет Бог или нет, как Он на это посмотрит, правильно ли Его понял... Я в бога не верю. Поэтому неопределённости не имею: мне никто не поможет. Кроме меня самого. "На том стою...". И так — до самой моей смерти.

Что-то многовато я стал на этой "Святой Руси" о смерти думать. Как-то она... постоянно рядом. Всё время — затылком чувствую. И уже перестаю судорожно пугаться. По Карлсону: "Обычное дело".

— Что ж, брат Андрей, жизнь — болезнь неизлечимая. Всегда заканчивается смертью. И моя, и твоя. "Раздавить каблуком..." — можно. Но ты не ответил. В чём лжа?

Ему... было противно. Омерзительно и отвратительно. Ему было тяжело открыть рот, шевелить языком, издавать звуки. Формулировать мысль. А не фонтан отвращения в мой адрес. Взять себя в руки, собраться, построить и бросить в меня связную, осмысленную фразу. Подлежащее, сказуемое, дополнение... А не поток слюней, которые сопровождают проявление шквала негативных эмоций.

* * *

Пока человек говорит — он не кусается.

"Поговори со мною мама.

О чём-нибудь поговори".

Сделай хоть какой-нибудь перерыв в изгрызании, понадкусывании, проедании...

Какое огромное счастье, что у хомнутых сапиенсов пищевой вход совмещён с аудио-выходом! Хотя конечно, есть мастера, которые и "польку-бабочку" сыграть могут. Пищевым выходом. Сохраняя, при этом, другие акустические возможности.

* * *

— Ты сказывал, что от меня детей быть не может. Что... лишай на берёзе. Что видывал в своих... видениях-пророчествах, про измены жены моей, Улиты. Сиё есть лжа. Лжа злокозненная, сатанинская. И сам ты — слуга Проклятого.

— Стоп. Чётче. Что здесь лжа? Что я слуга Князя Тьмы? — Да, это ложь. Что ты отпустил Улиту Кучковну в монастырь? — Сиё правда. Что я видел записи об изменах её в... в моих пророчествах — правда. Однако — ни ты, ни я — ни подтвердить, ни опровергнуть это ныне не можем. Что мы с тобой во многом схожи, что от меня детей не народится? — Сиё — правда. По нашему сходству, и от тебя детей может не быть — вот что я сказал. В чём лжа?

— Ты...! Ты сказал, что мои сыны — не мои!

— Нет! Я это — спросил! А решил так — ты сам!

Ничто так не раздражает человека в споре, как цитирование ему — его же. Ибо это аргумент не из серии — "про истину", но — про самого оппонента. "Я — дурак?! — Нет! Дурак — не я!". Очень опасное оружие в дискуссии.

Андрей был в ярости. У него плясали и кривились губы, бешено тискали посох пальцы. Подобно тому, как мяли рукоять и наглаживали клинок "меча Святого Бориса" в нашей беседе под Янином. Но — ни одного резкого движения, ни одного громкого звука. Бешеный Катай умеет держать в себе своё бешенство.

— Ты обманул меня. Хоть бы и не прямо, словами, но введя меня — твоего господина — в заблуждение. Сиё есть грех. За что и будешь казнён.

— Э-эх... в пятый раз. В пятый раз нашёл ты, брат, причину меня казнить. Зря ты это...

— Анна родила! От меня! Значит и другие дети мои — мои! Значит — я зря, попусту, по глупости свою жену венчанную...! Я об ней худо думал! Я ей казни страшные замысливал! Без вины — виноватил! Грех страшный! От тебя, от наушничества твоего! Сволота ты распоследняя! Сдохнешь, гадина!

* * *

"Вот эти пальчики — сказал Мюллер, — мы обнаружили на чемодане, в котором русская радистка хранила своё хозяйство...

— Ошибка исключена? — спросил Штирлиц... — А случайность?

— Возможна. Только доказательная случайность.

— Это объяснить очень трудно. Почти невозможно. Я бы на вашем месте не поверил бы ни одному моему объяснению — сочувствуя Мюллеру произнёс Штирлиц. — Я понимаю вас, группенфюрер. Я вас отлично понимаю. — Мюллер растерянно сморгнул.

— Я бы очень хотел получить от вас доказательный ответ, Штирлиц. Честное слово: я отношусь к вам с симпатией.

— Я верю вам, группенфюрер.

...

— Постарайтесь вспомнить, Штирлиц".

* * *

Я — не Штирлиц, мне вспоминать не надо. А вот одна русская женщина, хоть и не радистка Кэт, очень бы нам тут помогла. Развеять сомнения этого... "не-группенфюрера". Простого святого и благоверного русского князя. Который совсем не "папаша Мюллер". И давать время на размышления — "постарайтесь вспомнить" — он не будет.

И не надо — у меня время было. Что давать мне время на подготовку — я уже...

— Я высказал в Янине своё предположение. О твоём свойстве. Ты рассмеялся в ответ и привёл в опровержение моих слов — не утверждений, но предположений — своих детей. Я снова сделал предположение о... о неверности твоей жены. Сославшись на виденное как-то во сне писание. Которое есть поучительное, для душ юных, сочинение. Без твоего имени! Ты же взвился и уверовал. Ты! Сам! Узнал себя! Ты посчитал мои предположения — истиной! И уверовавшись в то, что моё "возможно" — правда еси — стал думать и действовать. Погоди! Дай досказать! Улита пошла в монастырь — ты не воспрепятствовал. Увидел наложницу в тягости — потащил к алтарю. Ты — потащил! Ты — не выждал время приличное! От спешки твоей — и суждения народные о твоей похотливости. Ты! Сам! Дал повод! Для таких слухов и сплетен. Теперь Анна родила сына. Ты предположил, что дитя от тебя, и снова, не по истине, не по знанию, но лишь по предположению твоему — собрался суд судить и казни казнить. Голову мне рубить, на дыбу вздёргивать. Ты! Не знаешь! Но уже — рубишь! По мысли своей, по воображению своему — не по сути! Хорошо ли это, Андрей? Ты ж — не девка красная на выданье. Для государя жить в мечтаниях, в выдумках — смерти подобно.

— Мечтания?! Какие мечтания?! Я — знаю! Я знаю, что эта... Анна — ни с кем, кроме меня, не была! Ты! "Мне Богородицей лжа заборонена"! Лжа! Образом светлым прикрываешься! Из преисподней выползень мерзостный!

— Факеншит уелбантуренный! В три христа бога мать...! Оставь Сатану в покое! У Анны ребёнок мог быть ещё от эмира! Что на это скажешь?!

Поломал. Я поломал поток бессмысленных препирательств. Хоть и с визгами, но перешёл к конкретным фактам. "Ты!... Ты!..." — пустое дело. Криком перекрикивать... Ну, предположим, перекричу я его. Андрей устанет. И негромко скажет:

— Взять. На дыбу.

Нет уж, лучше я первым... Не в смысле: "на дыбу", а в смысле перехода от акустики к семантике.

Успел. Едва-едва. Я тут не один такой умный.

Андрей шумно выдохнул. Чуть расправил плечи, чуть переступил сапогами и уже негромко, с немалой долей демонстративного сострадания к умственно отсталому, пожалел меня:

— Эх, Ваня. Что ж ты ко мне так... за дурака почитаешь? Ведь и расспрос проведён был. Анну с другими там... привезли в Бряхимов за три дня до боя. Эмир к ней не входил. Занят был сильно. И тому многие подтвердители есть. Барку ихнию сожгли, ты её нашёл, мне подарил. После — люди мои верные за нею хорошо присматривали. Вот и получается, Ванечка, что или дитё — моё. И ты — лжец. Или ты с Анной был, и дитё — от тебя. А ты — снова лжец. Падаль гадская! Покровом Богородицы прикрываться надумал!

Последние фразы он, вдруг остервенясь, прорычал мне в лицо, наклонившись ко мне всем корпусом. Брызги его слюны долетели до моего лица. Пришлось утираться. Демонстративно — одним пальчиком.

— Ну и здоров ты. Брызгаться. Все очи мне заплевал. Что, братец, прочихался злобой своей? Грозен ты, грозен. Мозгов бы ещё — цены б не было. Ты всё верно рассудил. Был Ибрагим, потом ты. Между вами — я. Спокойно! Я ей брюхо не надувал! И — не мог. Как тебе и сказывал прежде. Только вот представь: вот сели они в барку, вот барка поплыла, вот она горит, вот Анна по бережку бежит, вот я её нахожу и к тебе отвожу. Ничего не пропустил? А? Кто барку сжёг? От кого она по берегу бегала?

Я сделал паузу, внимательно вглядываясь в это чуть татарское, чуждое, средневековое, бородатое лицо. Постоянно высокомерно-презрительно запрокинутое. Становящееся с каждой прогулкой по краю моей смерти с его участием — всё более знакомым и родным. Скоро, поди, и облобызать в умилении потянет. Ещё подрасту немножко — в лобик целовать буду.

Я повторил, последовательно рубя для наглядности ребром одной ладони по другой:

— Вот — они от Бряхимова отчалили. Вот — я её на берегу нашёл и к тебе повёл. Что между?

Андрей напряжённо смотрел на меня. Пристально, изучающе. Ему сейчас совсем не интересно — вот зуб даю! — растут у меня в носу усы или нет. Он прокручивает виденные и воображаемые картинки того, годовой почти давности, эпизода. "Прокручивает" — перед мысленным взором. А нормальный, "физический взор"... ему нынче — хоть стенка, хоть иконка, хоть моя плешивая головёнка — всё едино.

— Сказывай.

О! Ух. Фу. Пробил.

Он велел мне говорить. Чтобы услышать. Сам. До сей поры я говорил против его воли. Насильно впихивал ему в уши мою правду. Теперь он готов услышать. Очень не факт, что — принять и поверить. Но — готов слушать!

В приёмнике и передатчике — важны обе стороны. А если приёмник слюнями брызжет... какая уж тут передача информации?

Канал связи — открылся. Теперь — инфу. Исключительно разборчиво и абсолютно достоверно.

— Выбравшись из Волги, после утопления нашей лодейки, я обсыхал на берегу. Услышал крики и пошёл. Там были две женщины и трое мужчин. Одна, служанка, была только что, перед приходом моим, зарублена. Вторую — Анну — насиловали. При мне — один кончил. В неё. Другой — на неё забрался. Мы повздорили, я тех троих мужей — зарезал. Как я подозреваю — не хватай меня за язык! Не знаю — предполагаю! Семя она получила от всех троих. Я её малость сполоснул в реке, пошёл к своим, по дороге встретил тебя. Ты захотел — я её тебе подарил. Всё.