Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка

Мономах сажает сына в Белгороде. Это богатый, большой город — треть Киева.

Андрея ставят в Вышгороде. Древнем, славном, но — маленьком поселении. Разница в площади городов, и, соответственно, в доступных ресурсах — раз в двадцать-тридцать.

Фактически Долгорукий загоняет сына в ловушку.

Вышгород — это честь, это древнее, славное, святое место. Это "Северные ворота столицы". Это доверие — с этого направления наиболее велика внешняя угроза.

А по сути — конура цепного пса. Оттуда можно только гавкать да рвать проходящих. Подняться самому, набрать и умножить дружину — не с чего.

А дальше? Вот Долгорукий умрёт и... Андрей, ломая "закон", полезет "на стол" в Киеве? С чем? С той сотней гридней, которую можно прокормить в Вышгороде? Против резко враждебного киевского населения? Против тысяч непрерывно скалящихся на него — кыпчака, "Бешеного Китая" — "чёрных клобуков"?

"Киевская тренога" Мономаха — система баланса политических сил: "чёрные клобуки", "киевляне", "княжья дружина". Две "ноги треноги" — против, третьей — нет.

Долгорукий не дал Андрею ресурсов — большого богатого города — на Юге. И отобрал, своим завещанием, доступ к ресурсам на Севере, в Залесье.

Впереди у Андрея — позор, нищета, заклание. Преступление против "Закона Русскаго" — вокняжение не по "лествице", избиение гражданского населения — враждебных киевлян, собственный неизбежный разгром многократно превосходящими силами торков и княжеских дружин. Безудельность, жизнь "из милости за печкой" у кого-то из младших братьев.

Вот такую судьбу готовит своему сыну Юрий Долгорукий.

* * *

Они все видели его несколько покатый лоб, блистающие, в моменты ярости, глаза, высокомерную осанку. Они все над ним посмеивались:

— До седых волос дожил, а своего удела не сыскал. Только и годен, чтоб головёнку под вражий удар подставлять. Шелом-то — в куски, а лобешник — меч не берёт. В мозге, видать, одна чугунина. Годен только у князь Юрия на посылках бегать. В подручниках.

Не в подручниках — в противниках. Не из-за власти, земель, доходов... По своим характерам.

По своим ценностям и допустимостям, по образу жизни, по социальным ролям... они — враги. Но этого не видно. Как и не видно со стороны того, что за этим чуть покатым лбом трудится очень неплохой ум. С весьма нетривиальными, для святорусской господы, мыслями. С постепенно меняющимися "границами допустимого".

Снаружи: типичный пожилой кавалерист-рубака. "Как одену портупею — всё тупею и тупею". Внутри — мятущаяся, пребывающая в напряженном борении сама с собой и с миром, душа. И острый, последовательный интеллект.

Все нормальные русские князья стремились в Киев, к высшему "столу", к высшей должности в княжеской иерархии. Андрей никогда не был "нормальным". Это его свойство прорывалось во множестве дел.

"Ежели стол не идёт к человеку, то человек идёт к столу" — писал некогда Изя Блескучий, оправдывая свой захват Киева.

Андрей, "сходив к столу", утащил "стол" за собой. Даже и став Великим Князем Киевским, он остался во Владимире.

То, что Залесье, не смотря на "духовную" Долгорукого, не смотря на присутствие в Суздале вдовы и младших сыновей, признало Андрея князем, пережило высылку "гречников" и "торцеватых" племянников Андрея, что, фактически, ликвидировало саму основу для введения в Залесье удельщины, что есть основной тренд, основное стремление боярства во всех русских землях — есть, в немалой степени, результат страстной проповеди, поддержки Феодора.

Насколько это было непросто — видно из Никоновской летописи:

"И тако изгна братию свою, хотя един быти властель во всей Ростовской и Суждальской земле, сице же и прежних мужей отца своего овех изгна, овех же в темницах затвори; и бысть брань люта в Ростовьской и в Суждальской земли".

"Бешеный Федя" в этой "брань люта" был "Бешеному Китаю" — важнейшим соратником. Пожалуй, более близким и важным, чем Сергий Радонежский — Дмитрию Донскому.

"Неблагодарность — из числа самых тяжких грехов". Андрею — несвойственна.

Другая причина невозможности отправки Феодора к Манохе — общая "святорусская".

Русские князья не казнят русских иерархов. Русская церковь отделена от государства. В том смысле, что церковные — неподсудны светскому суду. "Да не вступает владетель в то". В "то" — что творится в монастырях, церквях, епископских дворах. Я уже цитировал "Устав церковный". Даже изгнание или пожизненное заключение может быть применено рюриковичами друг к другу. Но не к епископам. Им — только церковный суд. Высший суд — митрополичий. Именно так будет в РИ решена судьба зарвавшегося "бешеного Феди".

Давнее соратничество, благодарность за оказанную помощь и юридическая, освящённая верой и традицией, неприкосновенность епископа — не позволяют князю Андрею применить к Феодору "силовые меры воздействия".

Итого: "допрос третьей степени" — невозможен дважды.

Вот и стоит перед окном этот невысокий, крепкого телосложения, с ярко выраженным сколиозом, человек. Смотрит, не видя, в темноватое стекло и рвёт себе душу:

— Друг?

— Нет, враг!

— Врага — казнить!

— Нет, нельзя.

"Рука не поднимается" — старинное русское выражение.

Интересно: а если ногой? Не в смысле: "приподнять ножку и пометить", а — пяткой? В лоб. Или, там, коленом по почкам? — Ах, да — капоэйры с карате здесь не знают.

— Тебе виднее, но уверен ли ты? Может, понял неправильно или, там, у него зубы болели.

— Поэтому, Иване, ты пойдёшь в Ростов. И привезёшь её сюда.

Что?! А... э... ё!

Где найти мне слов не затёртых, чтобы выразить, хоть бы и лишь частично, всю меру своего недоумения, удивления и изумления...? А так же — раздражения, возмущения и посылания.

Смысл приказа понятен. Как в частушке:

"А я пошла с другим. Ему не верится.

Он подошёл ко мне удостовериться".

Андрею охота "удостовериться". Путём личного общения со своей экс.

Но я-то здесь причём?!

Первая реакция — чисто инстинктивная: мужик, ты с какого дуба-ясеня упал?! У меня своих дел... в гору глянуть неколи! У меня там этногенез выкипает! А стекло ещё и варить не начали!

И я ещё много всяких умных слов сказать могу. И аргументов с доводами — просто охапками навалять.

Можно понять причины решения Андрея: он не уверен в своём окружении в ситуации конфликта с епископом, не хочет расширять круг посвящённых в "это дело", у меня — репутация человека ловкого...

Все мои "мозговые шевеления" — значения не имеют: он — решил. Он — начальник.

* * *

"У всякой женщины должно быть пять мужчин. Муж, друг, любовник, гинеколог. Мужу — ничего не рассказывает, и ничего не показывает. Другу — всё рассказывает, ничего не показывает... И пятый — начальник. Как он скажет — так и будет".

* * *

Так на кой — воздух переводить и сотрясать?!

— Когда?

Вот тут он оторвался от бесконечного разглядывания кругляша бутылочного стекла в окошке. Повернулся всем корпусом, посмотрел испытующе.

— Завтра. Утром. Затемно.

— Как?

— Лодочкой. От пристани. Один. С моим слугой и её служанкой.

— Баба в лодии...

— Она её знает. Иначе... не пойдёт. Силком... крайний случай. Слуга — верный. Тебя — мало здесь знают. Но... Уж больно приметлив. Пойдёшь тайно. Переоденься. Цацки свои возьми. Которыми ты сегодня тысяцкого... Денег...

— Не надо. Свои есть.

Ё-моё! Вот сейчас мне это всё...! Как серпом по...

Ваня, эмоции позже. Есть позиции, которые надо закрыть нынче же. Как бы оно потом не...

— Есть забота. Калауз на меня вызверился. За то, что я — твой человек. Пытался прошлой осенью прихватить мой караван, который из вотчины Акима Рябины к Стрелке по Оке шёл. Сейчас, как лёд сошёл, пойдёт второй. Пошли человека в Коломну или, лучше, Серпейск, который бы присмотрел. И проводил до Стрелки.

— Ладно. Нынче же пошлю.

— Другое дело. Я вокруг Стрелки ставлю вышки сигнальные. Для бережения от разных... находников. Вниз по Волге — до устья Ветлуги. Надо и вверх. Прикажи воеводе Радилу в Городце на Волге, мне в том помочь.

— А смысл? В тех вышках?

— От Стрелки сюда верховой гонец довезёт грамотку... дня за два. Если повезёт сильно. По вышкам слово дойдёт... часа за два.

Тут я несколько... осторожничаю. Передача 45 условных сигналов из Петербурга в Варшаву при ясной погоде занимала 22 минуты. Через 1200 вёрст и полторы сотни станций. Здесь — втрое-вчетверо меньшое расстояние. Но... лишнего обещать не буду — не проверено ещё. Да и азбука у меня другая — битовая.

— Хм... Тогда ставить надо и досюда. И до Мурома. Живчик — как?

— Об этом разговора не было. Между нами — мордва на Оке живёт. Сперва с ними разберусь.

— А к Городцу зачем?

— Жду с Верху воров. Э... новгородцев. Хочу знать наперёд. Ежели позволишь — хочу и с Костромы вести быстро получать.

— Широко берёшь. Надо смотреть. Твой Лазарь в этом понимает?

— Лазарь — нет. Николай, купчина мой — видал, знает. Я ему нынче ночью распишу...

— Лады. Послушаю.

— Третье дело. Сосед подставил посла моего, Лазаря. Присоветовал взять людей в челядь. Люди — дрянь. Шиши заволжские оказались. Соседу в делах разбойных — сотоварищи. Прикажи того соседа-боярина... прижать.

— Наслышан. Из татей живые остались? Отдай Манохе.

— Ещё одно. Служанка Лазаря порезала свою юбку красную на ленточки, да ленточки продавала дурням местным за серебро. Пропуски, де, для провоза рабов через Стрелку. Много продала. На ней вины нет: кто десяток гривен за ленточку отдал — сам дурак. Каки при том слова сказаны были, глазки подмигнуты, плечики пожаты.... Рукобития — не было. Плательщики — противу тебя воры. По вашему с эмиром уговору, христианам в басурманских землях более 40 дней быть нельзя. А раб — себе не хозяин. Я от слова твоего — не отступлю. Опять же: для досмотра лодей мне надобно корабельщиков ссадить на берег. На моей земле встал — вольный человек. И от своего слова — я не отступлюсь. Хай будет... сильный. Возьми дурней в... в казни. Перепись им есть. Или скажи им, чтобы на лоскуты от юбки не уповали. Наперёд скажи, чтобы после не злобились.

— Умна у тебя служаночка. Помню её. За весь поход — ни разу голоса не слыхал. Не подаришь?

— Э-эх... Андрейша, тебе одного раза мало? Анна...

Это был мой прокол. Ошибка из самых тяжёлых. Огромнейшие "упущенные возможности".

Кабы подарил бы я Цыбу князю — стала бы она моей ниточкой к его душе. Цыба — девушка неглупая и внимательная. Могла бы занять достойное место. И в постели Андрея, и в душе его. Хоть и сказано о нём: "не давал воли женщинам над разумом своим", а народ говорит: "ночная кукушка — всех перекукует", "капля — камень точит". Капала бы ему на мозги потихонечку — он бы и отзывчивее к нуждам моим был. Да хоть просто смотрела, да слушала, да мне пересказывала — что там, в княжьем тереме, побулькивает, какие там кашки да супчики завариваются — уже выгода огромная.

Из вятших многие и мечтать не могли, чтобы свою жену или дочь — государю в постель сунуть. А мне вот предложено было! А я отказался. И ведь наперёд, ещё после Божедара, продумывал как бы к какому государю "лезвие с верёвочкой" подвести. А как сложилося — не сыграл. Стереотипы мои давние, инстинкты "правильности" — воспрепятствовали. Умом выгоду понимаю. Но — потом. А тогда, вот в то мгновение, "чуйка" сказала — нет. "Баба — тоже человек", люди — не вещи, чтобы дарить их. Моих людей — никому не отдам.

Упустил возможность.

Ей-то? — И ей лучше было бы. Ну, поплакала бы недельку-другую да и привыкла. А в Боголюбово на княжьем верху жить... редко кому такое счастье. И мне — немалая выгода была бы. Прямой ход к государеву уху — дорогого стоит. Можно цену посчитать. В деньгах, в городах, в жизнях человеческих...

Но вот же, по прежним своим привычкам — гуманистнулся и общечеловекнулся. Не готов оказался, прошляпил.

А может и нет, может, придавили бы Цыбу в тереме по-тихому. Или "забота о чести жонкиной" у Андрея сработала бы. А то — подставили бы теремные — девку под гнев княжеский. Да и меня с ней вместе.

Жалею? — Нет, девочка, не жалею. Манеры такой — о содеянном жалеть — у меня нету. Вышло б иначе — об другом бы печалился. История сослагательного наклонения не имеет. И моя личная — тоже.

— Да. Досыть. Подарки твои... как наш тысяцкий с лавкой. Прицепится и не отвяжешься.

Хмыкнул, вспоминая разорение своей малой трапезной "райским медведем с дубовым хвостом". Посерьёзнел, возвращаясь мыслями к купцам:

— Дурни... пусть идут. Перепись — мне пришли. Поинтересуюсь. Мне воров — не жалко. Закон они знают. Делай с ними что хочешь. Только... девку убери с отсюдова. Не убережёшь, придавят.

— Спасибо за совет. Ещё прошу: отмени холопство в земле Суздальской. Рабство — вредно. Владельцу раба — в первую голову.

Андрей снова отвернулся от меня к окну. Постоял, молча разглядывая густой свинцовый переплёт, сцепил руки за спиной, сжал, так что побелели костяшки пальцев, приподнялся на носках, раз-другой...

— Ты что, думаешь, я сам этого не знаю? Не может человек быть добрым слугой двум господам сразу. Не может человек быть рабом — и божьим, и человечьим. Сей обычай — противу самой сути христианской, противу духа божьего, коий в человека вдохнут еси. Не может сотворённое по образу и подобию божьему в скотском состоянии пребывать. Не должно. Но... Ваня, есть закон русский. И всяк князь — тому закону — слуга истовый. И аз грешный, меж прочими. Суть моя — в господу служении и закона исполнении. В "Русской Правде" — рабы есть. Стало быть, есть они и в землях моих. И покудава "Правду" не изменить — так оно и будет. Тебе, брат, хорошо. Ты — Нерусь, как хотишь — так и воротишь. А мне так... не можно. Как бы сердце моё к тому ни лежало. Вот и кручусь. Будто в тенетах ловчих.

Вот уж не думал, что тот же образ — образ сети, опутавшего, не дающего шевельнуться, сделать, как хочется — кокона паучьей паутины, паутины святорусского общества — образ, мучивший меня в Пердуновке, в моих первых делах и глупых планах — услышу от святорусского князя, от одного из ярчайших представителей, символов этой эпохи! Хотя, если подумать...

Андрей Боголюбский и стал таким символом потому, что рвал эту паутину, менял её. Почему и остался в истории куда более заметной величиной, чем множество "нормальных" русских князей.

Для меня эта личная позиция Андрея — была чрезвычайно важна. Суздальские князья, активно привлекавшие и поддерживающие переселенцев, всегда были враждебны к экспорту рабов. А вот укрывательство беглых, "со Стрелки — выдачи нету", обеспечивалось именно этой, христианской нормой: "не может быть подобие божие — скотом двуногим". Не резонами экономическими, а верой души.

Через несколько лет, добиваясь запрета на вывоз людей русских из "Святой Руси", ограничения и отмены рабства, я был уверен в поддержке Боголюбского, в его "душевном согласии", приводил доводы, ему понятные, часто — от него же услышанные. Совмещая аргументы как мирские, так и божеские.