Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка

При всём моем безграничном гумнонизме и общечеловекнутости — сочувствия к ним не ощутил. Почему-то.

Не смотря на множество эмоциональных высказываний этих "горлохватов и ухорезов", ситуация не прояснилась: я не был уверен ни в захвате Манефы, как мне померещилось сразу после их появления здесь, ни в роли Софьи в происходящем.

Свидетели в Боголюбово дружно говорили о добровольности обета и пострижения княгини. Собственная аналитика говорила другое. Но можно ли верить суждениям 21 века в веке 12-ом? Корректны ли мысли атеиста о мотивах действий человека верующего? Измышления дерьмократа, либераста и, между нами, натурального простолюдина (в душе) и пролетария (повсеместно) — о допустимом и предпочтительном у аристократов?

Мне, к примеру, стреляться со стыда — никогда в голову... Не в смысле пули, а в смысле идеи. Им жить, видите ли, стыдно! Мне — стыднее умереть, дела не доделав.

Я хочу сперва увидеть смерть врага. А вот "белая кость" чуть что — что в висок, что в роток — постоянно. Как говорят.

Похоже, Сторожею прибрали. Вероятно, и Хрипуна с лодочкой. Жалко: там вещички мои — "огрызки", зажигалка, наручники... И морду я ему набить собирался...

Плевать. "На весь век — одна голова" — русская народная мудрость. Ей и последуем.

Сидеть на жёрдочке, в смысле — лежать на балке, было скучно и неудобно. Хотелось кушать и пить. И вообще... Ску-у-учно.

Разные гипотезы, по поводу происходящего вокруг, возникали и тихо складывались стопочкой в моём мозгу. Поскольку не могли быть доказаны или опровергнуты. Полоса солнечного света из щели незакрытых ворот амбара постепенно сдвигалась. Светило дошло до зенита. Не в смысле футбольном, а в смысле астрономическом. И пошло себе дальше. А я ждал, прислушиваясь к звукам во дворе монастыря и бурчанию у себя в животе.

Вариантов было два: или придёт Манефа и... и чего-нибудь скажет. Или — не придёт. Тогда, как стемнеет, я постараюсь выбраться отсюда сам. Тут, конечно, есть монастырские псы. Которых я, после смерти Варвары в Смоленске... Но люди — страшнее.

Самые страшные — самые благородные. В смысле: епископ и князь. У них больше возможностей сделать мне гадость. И больше ума, больше навыка... делать гадости людям.

Феодор должен был, по моему разумению, послать следом за мной людей, которые бы меня в дороге прирезали. Но это самый первый, самый примитивный уровень моих гипотез о действиях "Бешеного Феди".

Следующий шаг: он послал гонца, меня словят здесь, в Ростове, и, в каком-нибудь тихом подземелье, неторопливо выпотрошат. Во всех смыслах этого кулинарного глагола.

Есть третий, более изощрённый вариант: меня попугают поисками, позволят взять Софью и уйти. Прибрав моих сопровождающих для уменьшения мировой энтропии, возможностей Ваньки-лысого и источников "звона". На пути из Ростова, подальше, чтобы и мыслей в сторону епископа не было, явятся вдруг лихие разбойнички и Ваньку зарежут. А тут чисто случайно, как я столкнулся в Вержавском походе со смоленским окольничим, явится стража. И тех разбойничков посечёт до смерти. Отнесут стражи порядка князю Андрею мою буйну голову:

— Гля, княже, чего на Нерли нашли-то. Тыковка "Воеводы Всеволжского". Видать, по воровским делам в тех местах лазил. Ты-то ему на Русь ходить запретил.

Тут есть два под-варианта. Андрею могут принести две головы — мою и Софьи. А могут — одну мою.

— А был с ним кто?

— Говорят люди — бабёнка какая-то была. Куда делась — не ведаем. Видать, в реке утопла.

Вот уж точно — "концы в воду".

А после, в подходящее время, Софочку вдруг вытаскивают. Из скита лесного на свет божий. И взговорит она таковы слова:

— Деточки мои милые! Сыночки мои ублюдочные! Слушайте отца нашего духовного, епископа Феденьку. А не слушайте мужика злого, вам чужого, Андрея Юрьевича!

Забавно, что вариант — "ликвидация на отходе" также вполне соответствовал моему пониманию интересов князя. Когда не епископские, а княжеские люди, или люди ими направленные, встречают меня на путях.

Ваньку "разбойники" извели, неизвестную бабёнку — в лес тёмный утащили. Искали её, искали, да не сподобились. А Софья, оказавшись в каком-нибудь "разбойничьем вертепе", чувствуя приближение смерти, причастится и исповедуются. После чего мирно "отдаст богу душу".

Княжеские сомнения разрешились исповедью, два "носителя информации" более не носят ничего, кроме грехов своих перед престолом царя небесного. Уже легче.

Моё гипотезирование о планах Андрея есть полный бред. Ибо я предполагаю, что Андрей думает рационально. А он — истинно-верующий. То есть, с моей позиции — псих сумасшедший. Он вполне рационален, но — в только рамках той религиозной картины мира, которая у него в голове. Где любые материальные приобретения — прах и тлен. Где высшая ценность — безгрешность его души. Причём не вообще, а в конкретный момент. В момент его смерти.

Если любое деяние, каким бы грехом он его не считал, успеет отмолить — чист и праведен.

По Серафиму Саровскому: "Разница между закоренелым грешником и святым праведником в том, что праведник успел покаяться".

Велик ли грех придавить Ваньку-плешивого при выполнении порученного ему задания? — Нет. Вот съесть сальца кусочек в пятницу — это "да"! Это, безусловно, грех тяжкий — оскоромился. Вот этого господь, без моления, говения и на коленях много часов стояния — не простит. А Ванька... ну, кинуть записочку с именем попу. Чтоб упомянул при "заупокой".

Тем более... сам-то этот Ванька... есть в нём какой-то душок... серный. Знания непонятные, новизны эти, какой-то "свиток кожаный", от церкви святой на осьмнадцать лет отлучение, "хочу быть ложным пророком"... А Ванька-то часом — не засланный? В смысле: от Князя Тьмы? Так, может, и не грех вовсе, может — богоугодное дело? Может, даже и награда какая будет? За труды праведные... А нет — отмолю.

Конечно, смерть "Воеводы Всеволжского" создаст проблемы. С городком его, с грамотками тайными по ларчикам... Но, если с нами бог, то кто против нас? Все эти заботы — суета сует и всяческая суета. Разрешатся к удовольствию нашему попущением божьим. А вот будет ли оно? Попущение и благоволение? От этого зависит судьба души князя Андрея, место её на Страшном суде.

В мире нет ничего более драгоценного для него, нежели посмертный путь его души. Который, как всем известно, облегчается покаянием, постом, причащением... и богатыми вкладами в монастыри и церкви. Что, для князя Суздальского, вполне по силам.

Мои суждения о действиях епископа и князя оказались ложными. Но не бесполезными. Ибо заставили вспомнить и наполнить возможной конкретикой подзабываемую мною во Всеволжске максиму: "если на Руси — люди, то я — нелюдь". Что разница между моей и их этическими системами столь велика, что понимать аборигенов я могу только весьма ограничено. Каждый местный — как полянка в лесу: то ли пройдёшь весело, то ли в трясину с головой ныркнешь.

"Нет ничего более драгоценного...".

Пришёл день, когда я спросил у Боголюбского:

— Разве ты не пожертвуешь за это всем? Разве ты не отдашь за это душу свою хоть бы и Сатане?

Он не ответил. Но запомнил. Что даже для него, истинно православного государя, есть в мире вещи, дороже его собственной души.

Уже на закате услышал, как по монастырскому двору прошла толпа мужчин, звякая оружием. Ну и хорошо: стража епископская убралась. Ёжику понятно, что оставлять особей "мужеска пола" в женском монастыре на ночь... Можно, конечно. Но это уже чуть другой уровень экстремальности. И последующей потери репутации в глазах окружающего православного населения.

Отзвонили вечерю, по двору прокатилась волна негромких голосов женщин, расходящихся по кельям своим. В сгущающихся сумерках вдруг качнулась воротина амбара:

— Ванечка. Где ты? Ваня... Ой!

Голос Манефы был полон тревоги, волнения и любви.

— Т-с-с...

Я аккуратненько свесился с балки и спрыгнул у неё за спиной. Вроде, за воротами нет никого.

— Ой, испугал-то как...

Она прильнула ко мне. И... И довольно скоро оттолкнула меня.

— Нет! Не надо! Не сейчас! Ваня! Господин мой! Пойдём! Софья ждёт!

Мда... Пришлось оторваться.

Как жаль! "Позавтракаем любовью" у нас получилось несколько... "блин — комом". Может, "поужинаем" лучше? "Ужин на двоих"...

— А она-то причём?

"Зачем нам кузнец? — Кузнец нам не нужен".

Как оказалось, Софья улучила минутку и переговорила с игуменьей "под рукой". Плакалась и просила помощи. Пребывая в неизбывном душевном волнении о детях своих. Ибо, по суждению её, князь Андрей послал за ней гонца потому именно, что с сынами беда неведомая случилась. Может, младшенький, Глебушка, заболел тяжко, злобной мачехой замученный. Может даже и в предсмертии своём — матушку единственную кличет, а её с Ростова не пускают, велят владыку ждать. А там дитё малое, роженное-няньченное...

Горькие слёзы матери, проливаемые о мучениях сыночка своего, тронули сердце Манефы. Софья же, отринув прежнюю свою высокомерную манеру, нижайше просила прощения у игуменьи за дурные дела да за злые слова, прежде сделанные и произнесённые. Даже и на колени пасть пыталася в раскаивании душевном. Ибо злобствовала по недомыслию, ибо, по приходу своему в обитель, полагала Манефу — "псом цепным владыкиным", а все упрёки её — стремлением злорадостным унизить да ущипить бедную инокиню, заточённую в монастырь волею сурового и жестокосердного Феодора.

Растроганная жалобными мольбами и горючими слезами бывшей княгини, мать Манефа и сама всплакнула с ней на пару. После же поклялась помочь душе страждущей. Для чего велела Софье ждать, после наступления темноты, у ворот монастырских, собравшися в дорогу.

В рассказе была деталь, которая мне показалась странной: а с чего это Софья пошла к нелюбимой ею игуменье просить помощи? Но Манефа просто объяснила: пребывающая в паническом беспокойстве о своих сыновьях мать — кинется упрашивать любого, кто, в её горячечном воображении, помочь может.

Другой вопрос: а что ж Софья — Сторожею не расспросила о сынах? — тоже получил правдоподобный ответ: "приставленная" монашка сразу мою спутницу захомутала, с княгиней поговорить толком не дала.

Манефа подгоняла меня, заставляя переодеться в принесённые ею тряпки. Подрясник, на мой вкус — весьма неудобен. Камилавка с кафтырём... да ещё большой тёмный платок сверху... Монастырская одежда ещё более "стреноженная", нежели просто женская. Нормально двигаться, видеть, слышать... просто дышать в ней — для меня проблемно.

Вспомнился мне Киев и Фатима, выгуливавшая "княжну персиянскую" по боярскому двору в пыльном мешке с решёткой-намордником из конского волоса. Смысл тот же: ничего не видеть, ничего не слышать, ничего никому не сказать. Ходить меленько, медленно, степенно, благочинно и благолепно, смирно и смиренно...

"Кобылица молодая,

Честь кавказского тавра,

Что ты мчишься удалая?

И тебе пришла пора;

Не косись пугливым оком,

Ног на воздух не мечи,

В поле гладком и широком

Своенравно не скачи.

Погоди тебя заставлю

Я смириться подо мной,

В мерный круг

Твой бег направлю,

Укороченной уздой!".

Смысл один — что инокине божьей, что наложнице гаремной: наряды — "укороченная узда". Чтобы — "смирилась подо мной".

Говорят, что основатель литературного русского языка вывел здесь, в образе "кобылицы молодой", известную великосветскую красавицу, коея отвергала знаки внимания гения отечественной, знаете ли, словесности. Гений наш, как известно, отличался не только гениальностью, но и трудолюбием с плодовитостью. Что и было натурально явлено в форме "и тебе пришла пора".

Манефа подгоняла и поторапливала, тащила за руку, суетливо оправляя косо и неумело надетые тряпки.

— Ванечка, родненький, давай-давай, быстрее, не дай господи — увидит кто... вылезают посреди ночи из келий... не спиться им, бестолочам... пойдём-пойдём, миленький, в воротах убогая моя стоит... она вас до лодочки проводит... из города выведу... извини, родненький, только лодочку и смогла найти, самому грести придётся... вот серебра чуток на дорожку...

— Манефа, ты что-нибудь Софье про меня сказывала?

— Нет... как можно, миленький, я ж с прошлого раза помню — про тебя, про нас — ни слова... сказала — гонец княжеский... а кто, что... ой!

Из тени монастырских ворот нам на встречу шагнула довольно высокая крепкая женщина в тёмном монастырском одеянии.

— Так вот ты какой... гонец Андреев. Вещи свои возьми. Ярыжки владыкины у меня в сенях бросили.

Она подала мне узел. Знакомый. В нём всю дорогу хранились мои вещи, взятые из Боголюбова. Внутри прощупываются мои "огрызки"... кафтанчик "броненосный"... мелочёвка... а вот горловина завязана не по-моему. Затянуто намертво.

— А как же сторожиха твоя? Не шумнёт?

— Не. Набегалась за день, орясина. Спит без задних ног.

Софья внимательно посмотрела по сторонам, негромко властно скомандовала:

— Поспешим же. Не то — прознают изверги.

Так я впервые увидел эту легендарную женщину. Слава о её красоте и уме пережила столетия. Множество летописей, слухов, сплетен, народных преданий приписывают ей преступления, которых она не совершала, и умалчивают о реально содеянном. О её влиянии на важнейшие события этой эпохи.

Так было в РИ. Однако в полной мере её таланты развернулись в моей АИ. Где я, зная и видя столь необычайного человека, просто не мог позволить себе оставить сей блистающий диамант втуне, не подобрать ей достойной оправы. Дела, чтобы и ей — по плечу и в радость, и мне, с Русью Святой — на пользу.

Манефа, вздрагивая от каждого шороха, вывела нас за ворота монастыря, и компания черниц, шелестя подолами, тёмной струйкой потекла по погружённым в темноту переулкам славного города Ростова Великого.

"Чёрное в чёрном".

Дамы периодически ойкали, охали и крестились, я — утирался. Всё-таки тащить два мешка — со своим "приданым" и с "тормозком на дорожку" — тёпло. Особенно — в этих... тряпках. А уж нае... споткнуться на здешних колеях в таком макси... и с занятыми грузом руками... м-мать!... просто запросто!

Трасса нашего движения была хорошо слышна — собаки во дворах громко интересовались друг у друга:

— А что это за придурки ночами по городу шляются? Может — тати какие? Может уже и хозяев будить пора?

Но мы шелестели мимо, и псы, обменявшись мнениями и комментариями, затихали. В какой-то момент все остановились. Я пытался справиться со сбившейся под платками на глаза камилавкой. На моём лысом черепе... а теперь ещё и мокром... зацепить шапочку...

Жаркий шёпот Манефы прямо в ухо был наполнен... нет, вы неправильно подумали — отнюдь не страстными признаниями в любви, а конкретными производственными командами:

— Хватай, катай, таскай, кантуй.

Есть, всё-таки, в каждой игуменье немножко от прапорщика. Хотя и без "ляминия".

У забора в тени стояла брошенная телега с парой пустых бочек. Дружно, всей бригадой, в смысле — с помощью "убогой", я перекатил её метров на пять к городской стене. Откантовал бочку и залез на стену.