Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка

Хорошо-то как! Тихо, темно. Влажный свежий воздух с озера. Ещё чуток и — свобода! Доберусь до лодочки — буду решать в подробностях. Как эту Софью к Андрею тащить, как волок, где мне столько... разного пообещали — проходить. Но главное: выбрался из этой западни, из этого... кубла владыкиного. С горлохватами и ухорезами.

Увы — пришлось возвращаться: бабы, охая и матерясь... э... виноват: поминая всуе Царицу Небесную — на телегу залезли, а вот дальше... Впихивая на бочку Софью вдруг поймал ощущение, что княгиня как-то... попку подставляет. Под мои ладошки. На следующем этапе — с бочки на стенку, проверил предметно. Точно: только чуть пискнула и вовсе не отодвигается. Мы как-то даже на пару-тройку мгновений зависли. Пока я ознакамливался. С кормовой частью Андреевой экс.

"Нравоучитель" из "кожаного свитка" был прав?! Инициатором и движущей силой всего этого бля... мда... блуда, из-за которого я тут в темноте всякой хренью занимаюсь, была именно она?!

— Долго вы там?

Нервный шёпот Манефы прервал мои занятия "кормовой географией".

Она задрала "убогой" подол подрясника и сматывала с её живота толстую верёвку. Попутно выдавая ей — послушнице здоровенных габаритов, но с детским лицом и, как я запомнил по прошлой нашей встрече, таким же умом — последние инструкции.

Я пытался рассмотреть Софью. Как-то её поведение и интонации не соответствовали моему представлению о матушке, убивающейся по своему дитяти. С другой стороны, княгиня Суздальская должна вполне владеть собой, уметь скрывать свои эмоции от посторонних. Командный тон, после стольких лет, проведённых в роли гранд-дамы, для неё наиболее привычен, естественен.

А вот реакция на мои поползновения... приятно, но...

Напоследок чмокнул Манефу в щёчку, пообещал ещё встретиться, посоветовал, "вдруг ежели что" — под кнутом не упираться, а бечь ко мне во Всеволжск, и съехал по верёвке вниз. Стены здесь невысоки, но прыгать в темноту... Да и с дамами такая акробатика не пройдёт.

Следом мне на руки съехали две моих спутницы.

Разница — просто по рукам бьёт. Одна — бревно-бревном. Поймал-поставил. А другая... И ручку мне на шею закинула, и в руках с изгибом провернулась, и, как бы невзначай, грудью прижалась. И, хоть я ещё ничего не сделал, даже — не сообразил, промурлыкала:

— Ну-ну, ишь, шустрый какой...

Сверху донеслось:

— Да поможет вам Богородица. Я буду молиться за вас.

Манефа, оставшаяся на стене, вытянула наверх верёвку, а мы, в густой темноте ночи, двинулись, вслед за "убогой", куда-то в сторону.

Ходьба в темноте по пересечённой местности... не относится к моему любимому времяпрепровождению. Но в какой-то момент возникло интересное развлечение: Софья споткнулась и мне пришлось её поддержать. Типа — под локоток. Но я промахнулся. Очень удачно.

Теперь я могу довольно точно сказать — какого размера бюстгальтер ей надо будет покупать. Ежели вдруг на пути встретится бюстгальтерный магазин. Процедура измерения, взвешивания, уточнения конфигурации и рельефности — никаких неудовольств не вызвала. Скорее, наоборот — была проявлена кое-какая инициатива. Для улучшения моих представлений. О глубине, высоте, диаметре и, прямо скажем, охвате.

Интегрированием по контуру — никогда не занимались? — Оч-чень увлекательное занятие. Особенно, ежели контур сам — мягко колеблется, прижимается и подставляется.

Софочка несколько сильнее стала пыхтеть, но вывернулась из моих рук только после возгласа нашей "убогой": та услышала, что мы отстали. Пришлось резвенько догонять.

Лихая бабёнка. И как Андрей с ней семнадцать лет прожил? Или это у неё с "голодухи" после года монастырского житья-бытья? Впрочем, ничего особо непристойного, мне позволено не было. Так только — подержался малость. "Динаму включила"? А как же мы в одной лодочке пойдём? Если она так и дальше будет... Я ж ведь не удержусь. Как потом с Андреем разговаривать?

Мы обходили город по длинной дуге. Какими-то буераками, кустарниками, болотцами. Потом под ногами заскрипел песок.

— Вёсла возьму. Ждите. Тута.

"Убогая" ткнула пальцем вниз и в два шага растворилась в окружающей темноте.

— Постой здесь. Мне на минуточку. В кустики.

И Софья аналогичным образом исчезла в другую сторону.

Какие в такой темноте "кустики"?! Зачем? Глаза выколоть? Или это просто эвфемизм? А сама отошла на пару шагов и присела? — Звуков нет. Не журчит.

— Пошли.

Рядом из темноты возникла наша проводница с двумя вёслами на плече.

— Погоди. Она отошла тут.

В этот момент в нескольких шагах от нас, в той стороне, куда удалилась в поисках кустиков княгиня-инокиня, раздался её громкий, командный голос:

— Здесь они! Сюда! Бегом!

Я... апнул.

Я стоял открыв рот. Говорят — так лучше слышно. Когда прислушиваюсь — у меня это инстинктивно. Тут рот закрылся. Со щелчком.

Вот бл...! Так это... получается... что она нас...

— Лодка где?! Выводи!

"Убогая" отшатнулась от моего шипения ей в лицо. Долго — пару секунд — непонимающе смотрела на меня. Потом, резко развернувшись, ткнула рукой в сторону:

— Тама.

Ё... мать! Неразличимые в темноте вёсла на её плече, при повороте врубили меня по уху. Очень твёрдо. И очень неожиданно. Я отлетел в сторону, запутался в идиотском подоле подрясника, споткнулся, упал лицом в песок.

Когда подскочил и смахнул мусор с глаз — было уже поздно: в той стороне, куда ушла Софья, где, и в самом деле, были какие-то кусты — загорелся факел. Его неровный, тусклый, красноватый свет озарил кусок озёрного пляжа, на котором мы стояли, часть водяного зеркала с почти незаметными, медленными, ленивыми волнами. Группу бородатых мужчин, выскакивающих из кустов на открытое место с дубинками и мечами в руках, Софью, стоящую возле кустов с протянутой в нашу сторону рукой, "убогую" с вёслами на плече и раскрытым ртом... Я кинулся в другую сторону.

Обманчивый, пляшущий свет факела превращал всякую неровность в глубокую тень, выглядевшую настоящим рвом, длинный подол путался в ногах, я сумел подхватить его руками, тут же споткнулся на ровном месте, упал, вскочил и, ещё не успев разогнуться до конца, получил удар в голову.

Как... как свет вырубили. У меня в мозгах — точно.

* * *

Эта "Святая Русь"... это такое место... дубьё в голову — постоянно. И постоянно — больно. Почему-то я не могу привыкнуть к этой боли. К острой короткой боли в момент удара.

Говорят — "вспышка", "взрыв"... не знаю... Для меня лично — именно так, как оно есть. Как удар окованного конца тяжёлой дубинки по кости. По моей, черепно-затылочной.

"Вспышка", "взрыв" — комплекс внешних раздражителей. Свет, звук, запах... Их много, они разные, доходят постепенно. Растягиваются во времени.

"Ё-моё! Красота-то какая!" — праздничный салют.

А здесь... До меня "раздражитель" доходит сразу. Одномоментно. Не бз-з-з-зды-ы-ы-ынь, о-о-о, а-а-а! ух-ух! ох-ох... А — тук. И — брык. "Брыка" — уже не чувствуешь.

Но очень хорошо, долго, подробно и разнообразно, чувствуешь возвращение в себя. "В себя", в этой ситуации — не то место, куда хочется вернуться. Совсем, знаете ли, не... "Прощайте, скалистые горы...". И век бы вас больше не видать. Погулять бы где, в кино, там, сходить, цветочки понюхать... Только — не "в себя".

Однако, когда бьют сапогом в солнечное, когда начинаешь судорожно захватывать ртом песок, вместо воздуха... А дышать-то им не удаётся. Почему-то... И пошли судорожные отплёвывания... А рук-то — нет. Потому что они... они где-то есть. Там, за спиной. Но опереться на них не удаётся. Потому что связаны. И кашель переходит в неудержимую, неостановимую, не дающую вздохнуть...

С этого и начался мой вляп в "Святую Русь". Знакомо, плавали-знаем. Но знания — полного иммунитета от мордобоя не обеспечивают.

Хорошо, что я сегодня только завтракал. Очень давно. И — легко.

* * *

— Подними. И морду ему утри.

Меня вздёргивают на колени. Чем-то жёстким, кожаным утирают лицо, сметая с ресниц песок.

Ничего. Фигня. На Волчанке хуже утирали. Там было страшнее. И от ощущений, и, главное, от непонимания, от внутренней паники при общении с мохнатыми троглодитами и трёхающими лошадьми. А здесь паники нет. Так... лёгкий ужас. Уж я-то теперь знаю! Это ж всего-навсего "Святая Русь"! Прорвёмся!

Меня снова сгибает приступ рвоты. Прямо к ногам стоящего передо мной представительного нестарого мужчины.

— Экое уродство. Монахиня-переросток. Да ещё и лысая.

— Что ж ты, Петенька, такой невнимательный. Видишь, а не разумеешь. Это ж не монахиня, и не девица, и не молодка...

Софья — это её замедленный, многообещающий, глубокий голос — обходит меня по кругу, опускается на колени у моего плеча и, ласково улыбнувшись мне в лицо, резко отдёргивает сбившийся на колени подол подрясника, запуская руку мне под одежду. Я, ещё не отошедший от удара по голове, от сотрясения, падения, от всего случившегося, чуть дёргаюсь, морщусь. Но она только сжимает крепче.

— Это, Петенька, юноша. Горячий, глупый. С очень миленькими... бубенчиками. Жеребчик. С головы кровь бежит, а промеж ног — уже стоит. Хо-о-док. Жено-люб. Блудо-дей. Раз-вра-атник.

Она произносит слова тягуче, с паузами, в каждой из которых равномерно мнёт, гладит, крутит... и моё тело, не управляемое ошарашенными произошедшим мозгами, отзывается на её характерные прикосновения.

— Покажь.

Мужики, держащие меня за плечи, опрокидывают навзничь. Вздёргивают вверх платье. Этот... Петенька глубокомысленно разглядывает открывшееся взгляду зрелище. Легонько тычет сапогом. Как я когда-то Божедара. Сопровождая уместными междометиями:

— ё!... ну них...! итить-молотить!...

"Что было — то и будет. И нет ничего нового под луной".

Но кто сказал, что в "старом" — наше место не изменится? Или хотя бы — его понимание? Я здесь, в "после Кащенки", уже пять лет. Для думающего человека — это много. Чтобы чуток научиться понимать. Хотя бы — куда смотреть, хотя бы — понимать видимое.

Я смотрю в сторону и вдруг понимаю — что я вижу. Тёмная куча в нескольких шагах от меня — тело нашей проводницы, "убогой". У неё в спине торчит короткое копьё. Один из мужчин подходит, упирается в спину покойнице сапогом, покачав, выдёргивает.

С другой стороны до меня доходят звуки спора. Мужчина, явно — духовный, с окованной дубинкой в руке, спорит о чём-то с этим "Петенькой". Тот резко обрывает препирательства:

— Инокини — ваши. Остальные — наши. Грузите.

Меня вздёргивают вертикально, я успеваю увидеть, как два монаха с дубьём на поясе, хватают нашу "убогую" за ноги и тянут её волоком по песку к озеру. Одежда покойницы задирается, монахи деловито тащат её за бесстыдно раздвинутые, полные, белые в неровном свете факела, ноги.

Кому тут стыдиться? Женщине? — "Мёртвые сраму не имут". Монахам? Так они службу сполняют. За их грехи ответит десятник. Или епископ. Или ГБ.

ГБ — за всё ответит. За всех.

Они даже не заходят в воду. Раскачивают тело за руки — за ноги, и кидают.

Тут же мелко! Она же не утонет!

За ночь течение снесёт покойницу вдоль берега, куда-нибудь к Которосли. Или где-то по дороге зацепится. На утренней зорьке будет какому-нибудь местному рыбачку подарочек: "Тятя-тятя, наши сети притащили мертвеца". Или — мертвячку? Как-то в женском роде у нас отсутствует... А пора: Неро — женский могильник. На моей памяти — постоянно. То — блудниц, то — монашек...

Меня снова бьют, одевают на голову мешок, выворачивают руки, так что я вынужден согнуться. "Поклон в пояс". Так вертухаи зеков водят. С первого же шага наступаю на подол, падаю. Меня снова бьют, поднимают, затыкают подол за ворот, тянут куда-то... снова роняют. Теперь в воду. Я захлёбываюсь, задыхаюсь, барахтаюсь... Меня держат. Дают вздохнуть. Судорожно. Заглотить кусочек воздуха с всхлипом... и снова втыкают головой в воду...

Говорят, что в последние мгновения перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь. Я — не вспоминаю. Значит — это ещё не смерть. Но как же больно! Когда лёгкие рвутся от удушья.

Меня то топили, то мордовали, то что-то спрашивали. Через мокрый мешок на голове — не слышно. Да я бы и не понял: когда дышать нечем — даже если бы пальцы ломать начали — не обратил бы внимания.

Проще надо, Ваня. Проще-прощее. Вообразил себе невесть что. Воевода Всеволжский, Зверь Лютый, царь и бог всея Стрелки, надежда всего прогрессивного человечества... а тебя — мордой. Хорошо что в воду, а не в дерьмо. Захлебнуться дерьмом — как-то... не оптимально.

Это ты там, у себя, на десяти верстах Дятловых гор — что-то из себя... А "здесь и сейчас" — просто вошь на гребешке.

"Сейчас" — всегда. "Здесь" — везде. Шаг — в любую сторону. "Конвой стреляет без предупреждения". "Конвой" — "Русь Святая". Та самая, которая — "в ризах образа", которая — "сосёт синь".

Кажется, я снова вырубился.

Очнулся от холода. Сводило всё тело, лязгали зубы, под коленями... какие-то деревяшки. Очень твёрдые, болючие. Свежий воздух. Насыщенный влагой. Ритмичный плеск, покачивание. Лодка?

С меня вдруг сорвали мешок. Резко стало светло. Просто ударило по глазам. Больно. Ошеломительно. И — холод от мокрой одежды. Такой, что стучащие зубы не остановить.

— Ты кто?

Голос мужской. Знакомый. Где-то я его...

— Не будешь говорить — опять искупаем.

— Б-буд-ду. Х-хол-лод-дно.

— Ни чё, потерпишь. Звать как?

Абсолютное пренебрежение. Вопрос, наполненный равнодушием до такой степени, что оно аж капает. Я осторожно попытался приоткрыть один глаз. Зря осторожничал — глаз не открылся. Заплыл. Здорово ж они меня... Второй... Потихоньку, через щёлочку, через реснички...

О! Ночной. Или правильнее — ночнушный? Ночеватый? "Петенька". Как он меня ночью сапогом потыкивал... По самому моему дорогому...

С-с-с... Спокойно.

Мужик, не получив ответа, досадливо хмыкнул, поднялся с корточек, повернулся. Сейчас скомандует — "за борт" и...

— И-и-и... Иван. З-зовут — И-иван.

— Гы-гы-гы... Иван. А бабой одет. Гы-гы-гы...

Приятно слышать здоровый мужской смех. Даже — идиотский. Кто-то из слуг.

— Не бабой, а монашкой.

Глубокий женский голос. Тоже знакомый. Это ж... княгиня! Улита, которая Софья! Которая... сволота. Нас всех... "Убогую" — зарезали! И кинули в озеро. Она ж никому ничего...

Не сесть толком, ни толком посмотреть — я не мог. Даже шевельнутся... Ой! Больно!

С-с-с... Что ж они с ногами-то моими...?

— Ты б, сестрица, отошла бы где сидела, не гуляла по лодии, да в разговор не влезала.

Оставалось слушать. И проверять — где у меня ещё болит. Мест, где у меня "ещё"... — становилось всё больше.

— Слышь ты, дурень. Ты с откудова?

Откудова-откудова... с оттелева, с Боголюбова.

— Из Боголюбова.

Не запутаться бы. Точно — с Боголюбова иду. Шёл.

— От князя, что ли?

— От него, от князь Андрея.

— А с чем послан?

— Про то сказать могу только бывшей княгине Улите, нынешней инокине Софье.

— Говори. Вот она я.