Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка

Чем я в этом... в "Святой Руси" постоянно выживаю? Какими приёмами? — Первое, что в голову пришло: выплёвываю новую информацию. И... и смена фокуса внимания. Здесь — темы беседы.

— А ты и есть тетушка. Как называют сестру матери?

— Ты часом, не заговариваться ли начал? Кровь — в головку ударила, а моча — в голову? У меня сестёр нет.

— Нынче нет. А прежде — была. Ты вспомни-то! Как тебя замуж за Андрея выдавали, так и сестрицу твою младшую, здесь же, в Кучково, под венец повели. Вспоминай! Она ж, поди, в твоём платье к алтарю шла!

— Ульяна-то? Так она померла давно. Сразу же, в тот же год. Там где-то, на Черниговщине. А мужа её и вовсе почти сразу убили. Из-за неё-то всё, из-за глупости да вздорности еёной оно так и случилось.

Ну вот, хоть имя узнал. Бедной женщины. Надеюсь, ей на небесах не будет слишком стыдно, что я здесь её — своей родительницей называю. Было у Степана Кучки две дочки — Улита да Ульяна. Как Степану голову срубили, так его дочки замуж повыходили.

— Всё — что?

— Да всё! Родителей не послушалась, побежала, куда не велено, кошку ей, вишь ты, нужно стало. Попалась. Отца подвела. Дура.

Она вдруг прервала своё лениво-томное неторопливое движение на мне, вместе с ностальгическими воспоминаниями детства, и напряжённо уставилась мне в лицо.

— Погоди. Если ты... Если Ульяна... Так ты, выходит, Андрею брат единокровный? Ишь ты... А не высоко ли ты лезешь? Ма-альчик миленький, мо-олоденький... Андрей про такие слова узнает — голову оторвёт. Чтобы к Юрьевичам не примазывался.

— Андрей — знает. Я ему сам сказал.

Она прекратила своё покачивание и изумлённо уставилась на меня. Нахмурилась, на лбу стали видны три вертикальных морщины, отражая напряжённую работу мозга.

— Так вот оно что... "Воевода Всеволжский", "Княжья Смерть"... и живой остался, и удел получил...

Она снова уставилась куда-то в угол.

Мой "выпрыг из-под топора" в Янине, основание Всеволжска, дружелюбие и поддержка, явленные князем Андреем при возвращении из похода, доходили до неё "странными" слухами. Теперь эти "странности" нашли очевидное, для любого вятшего, да и вообще — для любого в патриархальном обществе, объяснение.

Сородича нельзя бросать. Обладая таким же, как и ты, родовым именем, что есть здесь безусловная ценность, он может своей нищетой, неустроенностью, вздорностью, изменой... нанести ущерб и тебе, твоей репутации. Род — это "они все там такие!". Надо или публично отказаться от родства, выгнать "до не видать вовсе", "извергнуть из рода", либо, принимая родство, поддерживать. Чтобы на вопрос:

— Кем вам приходиться Пульхерья Николавна?

Без страха и сомнений отвечать:

— Троюродная тётушка по линии двоюродного шурина младшей невестки сводного брата!

И не ожидать продолжения типа:

— Она мне денег должна! Рупь гони, родственник!

Отсутствие смертной казни за убийство князя Володши, наделение меня землёй, "уделом" на Стрелке, однозначно означало, что Андрей принял моё родство. Тогда наказание выглядит соразмерно преступлению: "вышак для рюриковича" — изгнание с Руси. То есть — Боголюбский признал меня своим единокровным братом. Только так Софья может понять ситуацию. И весь мой бред насчёт рождения от её сестры Ульяны — перестаёт быть бредом, а становится весьма убедительным заявлением. Достоверность которого подтверждает один из самых авторитетных источников "Святой Руси" — князь Суздальский Андрей Боголюбский.

Напряжённо размышляя, она продолжила свои прежние движения. То чуть приподнимаясь, то чуть проворачиваясь. То чуть сжимая мышцы внутри себя. У меня от этого... к горлу подкатывала паника — все болит, горит и тянет. О, ещё — и резать начало!

Я всё ждал, когда ж до неё дойдёт. Ну, что я, типа, сын её родной сестры, племянник вроде. И брат её бывшего мужа. Чай, родня. Типа, мы тут инцестом занимаемся. Вроде даже — двойным. А уж что инокине — тешить ретивое, ублажать плоть, веселить сатану, разжигать похоть... да ещё таким противуестественным и кровосмесительным способом...

— Тётушка! Слезь нахрен с хрена! Больно же!

Наконец, она опустила взгляд. Обдумала и по полочкам разложила. Радостно, будто впервые увидела, произнесла:

— Ой, как хорошо-то! Племянничек объявился! А и доброго ж молодца Ульяна принесла. Я и не думала, что из такой замухрышки что приличное выродится. А ничего получилося. Похож-похож... Точно — в матушку пошёл. Носик, подбородочек... А вот глазки тёмноваты. И лобик... тут, в батюшку, в покойника. В Юрия свет Владимировича. Которого Долгоруким прозывают. Точно говорят — длинная у него рука была. Любил он, бывалоча, по простому, по семейному, ручкой-то отеческой, бабам под подолы лазить. Лих свёкрушка у меня был, лих. Ну так что, племянничек — или тебя деверьком звать? — расскажи-ка мне по родственному, чего Андрей задумал?

Ба-алин! Фа-акеншит! Она, что, дура, издевается?! Я ж...! У меня ж...!

Была бы зима — в снег сунул бы. Для уменьшения опухлости. А тут... придётся просить колодезной воды. Вёдрами. Я здесь других средств для уменьшения опухоли... А ведь ещё и простудить можно... если перелечиться. Здешние лекари... Итить и уелбантуривать!

Ваня! Погоди сам лечиться — сперва других "отлечи".

Прежде всего: я преувеличиваю важность кровных родственных связей. По меньшей мере: в среде самой высшей аристократии "Святой Руси". Или это специфика именно Боголюбского и его окружения? В Янине мне князя Андрея не удалось пробить ни намёками на родство, ни ассоциациями с переселением душ. Даже — души его любимого брата Ивана.

Но как выкрутиться из-под этой злобной стервы? "Из-под" — в прямом и переносном смысле.

"Правда вас освободит, но сначала сделает ничтожными".

Класс! Моя ситуация. Откуда у Джеймса Гарфилда, 20-го президента США такие допросно-следственные мудрости?

"Ничто так не очищает душу, как чистосердечное раскаяние". "Чистосердечное признание — облегчает вину". Правда — увеличивает срок.

Сначала "делаюсь ничтожным": выбрасываю клятвы, заветы и принципы. Ломаюсь, сдаюсь и раскалываюсь. Исключительно из заботы о члене. Да не правительства! Исключительно — своего. Самоликвидируюсь. Потом, по Гарфилду, жду освобождения.

— Скажу. Только вязку сними.

— Не-а. Как сниму — ты тут так визжать будешь... на стенку полезешь, ничего сказать не сможешь.

Это ж откуда, интересно, у неё такой опыт? Это, что же, она так и с другими...? И с кем же? "Чёрная вдова"?

Самки пауков этого вида поедают самцов после спаривания. А мне она... просто гангрену устроит. "Само отвалится".

— Ладно. Но чтобы потом — сразу.

— Само собой.

Она, наконец, слезла с меня. Довольно хмыкнула, начала завязывать шнурки своего нагрудника, игриво взглядывая из-под поднятых локтей:

— Ну так чего? Сказывай.

— Андрей знает, что ты была любовницей обоих своих братьев. И что дети — от них.

— Что?!

— Я предполагаю, что для разговора об этом он и послал меня за тобой.

— Вот значит как...

Она не заплакала, не закричала, не начала хлопать себя по ляжкам или бегать по комнате. Просто снова смотрела мимо меня в стену. Автоматически, не видя, завязывая шнурки своего нагрудника сзади на шее.

— Кто донёс?

— Вязку сними. Ты обещала.

— Говори! Не то сдохнешь тут!

Никакой игривости. Ни в лице, ни в голосе. Паучиха. Нет — волчица. Ишь как скалится злобно. Только насчёт "сдохнешь"... Вот это она зря.

У меня после "вляпа" сложился несколько странный взгляд. На жизнь и на смерть. Мне очень жалко потерять часть себя. Какую-то. Моего человека, мою землю, мой член... Любой член моего тела.

"Как жить?! Как жить?!".

А вот — "не жить", "потеряться" целиком, вообще, умереть... Нет, не радует. Но смерть столько раз за эти годы стояла за моими плечами... столько раз это случалось с моими знакомыми здесь, у меня на глазах... "Летай иль ползай — конец известен...". Известная неизбежность может быть неприятной. Но перестаёт быть страшной. С нею, с мыслью о ней — свыкаешься.

"Лучше ужасный конец, чем ужас без конца".

Эк меня... Иггдрасилькнуло. Или правильнее — "святорусскнуло"?

Полазивши по "мировому дереву", обратившись "к исконно-посконным основам и истокам" — чётче понимаешь краткосрочность и ограниченную осмысленность человеческого бытия.

Очень ограниченную осмысленность.

— Скажу. Когда снимешь. И всё от... отойдёт. И не сверкай на меня очами! Не молония небесная. Тетушка! Или ты думаешь, что ты упрямее меня?! Или мы с тобой не с одного замеса?! Сдохну, а не скажу!

Несколько мгновений она презрительно смотрела на меня.

— Дурачок. С кем спорить вздумал...

Не ищите здесь логического смысла. Ей знание имени доносчика было, возможно, важной информацией. Но несравнимо менее важной, чем для меня — моя жизнь, возможные мучения перед скорой смертью. Здесь, как часто случается между людьми, было просто столкновение двух волей человеческих. Двух гоноров. Кто кого переупрямит.

Глупость, конечно. Но мне, после того как она не выполнила своё первое обещание об освобождении моего члена... "Единожды солгавший — кто тебе поверит?".

Она была уверена, что сломавшись раз — я посыплюсь и дальше. Так, обычно, и происходит. Увы, "тётушка", "Святая Русь" — даёт опыт. И воспитывает иммунитет. У тех, кто способен пережить такие... "прививки".

Она развернулась и пошла к выходу, ожидая, вероятно, моего призыва.

"Ах-ах! Не уходи! Вернись-вернись! Я всё прощу!".

А у меня... у меня наступил ступор. В форме "буриданова осла". С одной стороны — нельзя не признать... с другой стороны — нельзя не признаться...

С одной стороны — страх и боль, с другой — гордость и упрямство.

"Так оставьте ненужные споры

Я себе уже всё доказал...".

В смысле: сильнее моего упрямство — только моя смерть. Но им никогда не встретиться.

"Пока мы есть — смерти нет, когда смерть есть — нас нет". — Кто это сказал?! Эпикур?! — Молодец, грек! Я тебя всегда уважал. Особенно в раннем древнегреческом варианте.

Я — ДДДД! Долбодятел длительного действия! На этом стою! И стоять буду!

Ну, или лежать. Как сейчас.

Софья постояла перед закрытой дверью, послушала моё пыхтение и... и вышла. Дверь захлопнулась.

Ап-ап... А как же...?! А я...?! А меня...?!!! Тетушка! Вернися! Я всё прощу! Я всё скажу!

Был бы я послабее привязан — вырвался бы и вслед побежал. Впрочем, если бы я мог вырваться — я бы и сам справился со своей проблемой.

Проблема торчала, опухала, болела. И внушала панический ужас своим цветом.

Мысли и чувства того момента... были острыми. Хорошо запоминающимися. Из тех, к которым очень не хочется потом возвращаться. Которые и называют — "жизненный опыт".

"Всё что нас не убивает — делает нас сильнее". А также — толще и краснее. В некоторых местах.

"Возраст — это количество неприятностей, которое удалось пережить".

Я стал ещё чуть-чуть взрослее. "Очертил голову" и "приготовился к смерти". По поводу опухающего фаллоса.

Повод... несколько не героический. Но, на мой взгляд, вполне... достойный.

Понятно, что процесс будет, возможно, долгим, мучительным, многостадийным... Но при первой же возможности я перерву ей хрип. Как делал на Стрелке. Или — иначе. Не важно. И — умру. Что — естественно.

* * *

" — Половина браков, сынок, заканчивается разводом.

— А вторая половина?

— Э-э-э... Смертью.

— Мама! Я никогда не женюсь!".

* * *

Минут через пять пришёл мой лекарь-мучитель. Похмыкивая, снял Софочкин шнурок. И тут...

Она таки была права — я чуть не разорвал цепи. Как тот пролетариат. Или — угнетаемые колониализмом народы свободолюбивой Африки. Похоже, у них была та же проблема. Тоже... хотелось залезть на стенку.

"Всё проходит" — сколько же раз мне приходится повторять мудрого Соломона в этой "Святой Руси"?! — Прошла и боль. И от опухоли и застойных явлений, и от разошедшейся раны на спине, и от пострадавших от моих рывков, ссадин на кистях, лодыжках, шее... Осталось только тупое ощущение по всему телу, по всей душе. Как у Дездемоны после её избиения Отеллой чулком с песком в до-Шекспировском оригинале.

Только там бедняжка умерла. А я — нет. Мне ещё придётся старательно нюхать. Чтобы сказать: "труп врага хорошо пахнет". Долг у меня такой. Перед самим собой.

Лечебные процедуры сопровождались периодическим заливанием в меня какой-то гадости силосно-отварного типа. После чего я, явно, утратил остроту боли. И — остроту мышления. Тепло, спокойно, тупо. "Деревянно".

Глава 414

Пробуждение было неожиданным. Вдруг в подземелье явилась куча народа. С оружием. Со светом. С шумом. Принялись громко о чём-то разговаривать. Раздражает... чрезвычайно. Как жужжание комара в темноте. Стада комаров.

Меня, совершенно ошеломлённого всей этой суетой и мельтешнёй, довольно резко начали кантовать. Отцепили, перецепили, всунули в какие-то тряпки, заткнули кляп, набросили мешок, повели, потащили. То довольно резко подхватывая под вывернутые за спину руки и поднимая так, что я почти не касался земли, то, наоборот, сгибая, за те же руки, так, что голова оказывалась ниже пояса.

— Мешок сними. Морду его покажь.

Мешок с моей головы сдёрнули. На меня обрушилось... лавина обрушилась! Свет! Звуки! Запахи! Восхитительный простор раннего майского дня!

Мы стояли на стене Кремля у Боровицкой башни.

Я тщетно пытался проморгаться, сбросить с ресниц непрерывно текущие, от яркого света, слёзы. Понять и воспринять всё это... пространство, мир божий, людей, строения. Пейзаж с ландшафтом.

От крепостных ворот к пристани на Неглинке шла вниз с холма утоптанная дорога. По ней меня и тащили в Москву. Выше дороги вдоль стены крепости торчали два десятка подворий — ближний посад. Через него проходила улица, которая, ответвляясь от пристанской вправо, вела по подошве холма к наплавному мосту через речку выше посада. А за мостом...

За мостом дорога раздваивалась: одна шла вдоль Москва-реки, поднималась на "лысый хвост" противоположного борта речной долины и уходила за его гребень вдоль опушки растущего там леска. Ниже неё, от Неглинки вдоль Москва-реки, тянулся в три улицы второй, дальний посад, раза в три больше подгородного.

Вторая дорога поворачивала за мостом почти под прямым углом вправо и поднималась на увал по распадку, отдаляясь от Неглинки и скрываясь в лесу на гребне.

Рисунок Аполлинария Васнецова даёт довольно точную картинку рельефа Москвы 12 в.

Между заречными дорогами, ниже опушки леска, по склону тамошнего холма за нешироким лужком стоял ряд воинов. Большой отряд в сотни три человек, хорошо бронных и оружных. Три-четыре палки с сильно вытянутыми вымпелами в разных местах строя. И большое, тяжёлое, слегка пошевеливаемое ветерком, знамя в середине. Возле кучки людей впереди линии воинов.

Якун, к которому меня и притащили, скомандовал слуге, тот кинулся бегом со стены.

Кучкович задумчиво теребил темляк висевшей у него на боку сабли. Это вот ею он будет через десять лет резать Боголюбского? Нет, основные удары будет наносить его зять. Хороший саблист: почти все удары нанесены под одним углом — 40-45 градусов к поверхности тела князя. А Якун будет действовать мечом. Но тоже по сабельному — нанося резанные, "протянутые", а не рубленные или колотые раны. Что ж им было не резать безоружного, бездоспешного, в ночной рубашке Андрея? Кровушки вволю выпустить.