— Да вы просто... просто тварь! — Соэнна с запинкой подобрала одно из самых известных ей обидных слов.
— Ну что вы, миледи, я всего лишь любящий и послушный сын. Спокойной ночи, можете поплакать в подушку, но не увлекайтесь, испортите цвет лица, — он подошел к дальней стене, сдвинул одну из панелей и, уже стоя в проеме потайного хода, повернулся к жене, — ах да, и не пытайтесь последовать за мной этим путем. Тут, знаете ли, попадаются крысы, а ключа от внешней решетки у вас все равно нет.
Оставшись одна, Соэнна, против ожиданий своего супруга, не разрыдалась. Слез не было, ни единой слезинки, и хочешь, не заплачешь. "Как же я его ненавижу, — думала девушка, сидя на крае кровати и комкая в руках накидку, — как же я его ненавижу!" Никогда раньше она не испытывала ничего подобного, своенравная домашняя девочка, окруженная заботой близких, любимица родителей. Теперь она твердо знала, что или добьется своего, или хоть сейчас в петлю. Иннуон уничтожит ее и даже не поморщится, для него что-то значат только собственные желания, и пусть не прикрывается сыновней любовью! Плевать ему и на мать тоже, она ведь не просто так его женить торопилась, а чтобы род продолжился. Значит, одна союзница у нее есть. Соэнна решила, что станет полноправной герцогиней Суэрсен, женой и матерью, или погибнет, но тогда уже постарается прихватить мужа с собой. Как там сказали: "до грани смерти"? С такими мыслями девушка незаметно погрузилась в сон.
* * *
Иннуон тем временем, закутавшись в плащ, торопливо шел по коридору. Он не боялся, что его заметят: в замке было столько народа, что мужчина в черном плаще не вызвал бы удивления даже в столь поздний, точнее, в уже столь ранний час. Мало ли куда и к кому спешит гость, останавливать его — себе дороже, чем-чем, а особым терпением знатные господа никогда не отличались. Если господин к служанке торопится, так никакого скандала не будет, а если к даме сердца тайком пробирается? Нет уж, лучше ничего не видеть и не слышать, здоровее будешь. Но капюшон герцог, на всякий случай надвинул на лицо, утром и так будет достаточно шума, не хватало еще, чтобы кто-то узнал, с кем он проведет брачную ночь. Дверь в покои Ивенны он открыл без стука, в отличие от матери, молодая герцогиня терпеть не могла дамского общества и двух своих фрейлин отправляла на ночь спать в их комнаты, да и днем использовала всякую возможность остаться в одиночестве. А няня Марион спала так крепко, что ее саму украсть было можно, да и в любом случае не стала бы поднимать крик. Сестра, как он и ожидал, не спала. Она сидела за столом, перебирая стопку писем, он издали узнал свой подчерк. Ивенна, не оборачиваясь, назвала его по имени:
— Иннуон, — она всегда узнавала его, даже не видя, не то по шагам, не то каким-то загадочным чутьем.
— Я.
— Ты не должен быть здесь сейчас. Ты вообще не должен здесь быть.
— Но я пришел.
— Ты ведь сказал, что не придешь больше.
— Я увидел ее, и понял, что не могу. Не гони меня, Ивушка.
— Разве я когда-нибудь могла тебя прогнать? Но это должен быть последний раз.
— Да, да, — он знал, что сдержит слово. Да и Ивенна понимала, что привело ее брата сюда сегодня — мальчишеское упрямство, стремление во всем пойти наперекор. Но что толку от ее понимания? Она медленно поднялась навстречу Иннуону, отогнав прочь грустные мысли. Времени для размышлений будет предостаточно — все оставшиеся одинокие ночи ее жизни.
* * *
Утром Соэнну разбудил громкий, торжественный стук в дверь. Она с ужасом повернула голову — хвала Семерым, блудный супруг лежал рядом, уткнувшись носом в подушку и сладко спал. Она бесцеремонно толкнула его в бок, Иннуон потянулся и сел на кровати, сна — ни в одном глазу. Он крикнул в сторону двери:
— Вы можете войти, господа и дамы.
Первыми в комнату вошли встревоженные родители, герцогине хватило одного взгляда на сына, чтобы почувствовать боль в спине. Слишком уж довольная улыбка проскользнула по губам Иннуона. Ивенна постаралась затесаться среди родственников, заполнивших комнату следом за родителями. Она единственная, кроме Иннуона, знала, что сейчас случится, и против воли испытывала сочувствие к невестке. Бедная девочка не заслужила такого позора. Молодые поднялись, протиснувшиеся через толпу слуги поспешно набросили на них утренние одеяния, а отец Соэнны с ужасом уставился на девственно-чистую брачную простынь. Иннуон с наслаждением перехватил его взгляд, в комнате воцарилась тишина, лицо графини Олейны пошло багровыми пятнами, Соэнна молчала, уставившись в пол. Наконец, Иннуон счел, что с его новых родственников на сегодня достаточно:
— Не беспокойтесь, граф, хотя я и не убедился лично в целомудренности вашей дочери, я нисколько в ней не сомневаюсь.
Граф Айн с изумлением уставился на своего зятя: он что, вот так прямо и спокойно признается в своей мужской несостоятельности?!
— Вынужден вам попенять, любезный родич, вы невольно ввели меня в заблуждение, когда написали матушке, что ваша дочь вошла в надлежащий возраст.
— Но это подтвердил лекарь и жрец из храма Эарнира! Как и надлежит в подобных случаях!
— О, я не сомневаюсь, что ваша дочь вполне созрела для того, чтобы познать мужчину. Но готова ли она к тяготам деторождения в столь юном возрасте?
— В ее возрасте у меня на руках уже был первенец! — с возмущением вмешалась в разговор графиня.
— Не спорю, очевидно, у вашего супруга не было поводов сомневаться в крепости вашего здоровья. Моя же прекрасная жена поразила меня своей хрупкостью. Я не хочу рисковать ее здоровьем, а то и жизнью. Право же, нам некуда спешить, мы молоды и можем подождать несколько лет, чтобы родить здоровых и крепких детей.
Одного взгляда на широкие бедра и высокую грудь Соэнны было достаточно, чтобы понять, что она вполне созрела для материнства. Девушки из знатных семей рано вступали в брак и рано рожали детей, и четырнадцатилетняя девица как раз считалась в самом подходящем для этого возрасте. Но как прикажете доказывать очевидное? Иннуон безукоризненно владел собой — его лицо выражало лишь искреннюю заботу и непритворное огорчение: и рад бы, да не могу. Леди Сибилла поняла, что пора прекращать спектакль, и без того о случившемся скоро будет знать вся империя, она приняла самое разумное решение — сделала вид, что ничего не произошло:
— Господа, давайте оставим молодых, пусть спокойно переоденутся к завтраку.
— Но, — растерянно поинтересовалась одна из тетушек со стороны невесты, — что делать с простынею? Ее же нельзя вывесить так!
— Значит, мы не будем ее вывешивать. Вы же слышали, что сказал герцог?
Пожилая дама поспешно отступила, за ней потянулись остальные гости, леди Сибилла задержалась на пороге, пропустив вперед дочь, и наградила сына долгим, внимательным взглядом, не обещающим герцогу ничего хорошего.
XXIV
Возвращение домой заняло у Квейга больше времени, чем он рассчитывал. Морской путь по-прежнему был закрыт, пришлось заново проделать то же самое путешествие, только в обратном направлении. С одной стороны каждый день, затраченный на дорогу, отодвигал встречу с разгневанным родителем, с другой стороны — чем позже Квейг вернется, тем сильнее будет гнев отца. Не выбирать из двух зол никак не получалось, и Квейг решил не оттягивать неизбежное, но погода упорно не принимала во внимание его устремления. Домой он вернулся уже в разгар жаркого лета, полностью пропустив короткую весну. Солнце успело выжечь траву по обочинам дороги, деревья давно отцвели, а на зеленой кожице недоспелых абрикосов во всю проступала соблазнительная желтизна. Привычная жара несколько успокоила Квейга, он по опыту знал, что в такую погоду попросту не хватает сил на бурное проявление чувств, появилась надежда, что гроза, хотя полностью мимо не пройдет, будет гораздо тише, чем ожидалось.
До замка оставалось несколько часов езды, Квейг потрепал по морде уставшего коня — бедное животное мучалось от жары, утром овес почти нетронутый остался в кормушке, а теплая вода не утоляла жажду. Юноша по привычке остановил коня на знакомом пригорке — он каждый раз задерживался здесь, чтобы посмотреть издалека на сверкающие в солнечных лучах башенки герцогского дворца. На первый взгляд все было как обычно: сверкали драгоценные флюгера, мерцал розовый мрамор, но что-то казалось странным, непривычным, не таким, как всегда и Квейг никак не мог ухватить эту неправильность. Он упрямо всматривался в далекие силуэты башен, щурясь от солнца, пока, наконец, не понял — на башнях спущены флаги.
Его встречали перед воротами, капитан стражи и несколько солдат. Капитан отсалютовал новому господину:
— Приветствую вас дома, ваше сиятельство. — Бесстрастный голос капитана ничем не выдал укора, сквозившего во взгляде. Не его дело указывать герцогу, как тому поступать, если совесть есть — и сам поймет, что натворил, а если нет — то и упрекать бесполезно. Квейг бросил поводья подоспевшему конюху и спросил:
— Когда?
— Да вот уже четвертый день как схоронили. Ждать никак нельзя было по такой жаре.
— Матушка?
— Плоха совсем, да вы сами увидите. Она все тянула с погребением, вас ждала, а сразу после похорон — заперлась у себя, никого не пускает, даже дочерей.
Квейг с трудом сглотнул, отгоняя подступивший к горлу спазм — не сейчас, на глазах у своих людей. Для них он прежде всего герцог, а уже потом упрямый мальчишка, оставшийся без отца.
Капитан достаточно прожил на этом свете, чтобы понимать, что творится на душе у молодого герцога:
— Вы ступайте домой, вам она откроет. Сразу и лекаря к ней отрядите, мало ли что.
Квейг кивнул, на скорбь не было времени: сначала мать и сестры, потом сходить на могилу, затем нужно собрать советников. А потом придется ехать в столицу, подтверждать присягу рода Эльотоно. Ну почему же все так не вовремя?! Юноша осознавал правоту отца: герцог из него сейчас никакой, он с собой-то управиться не может, где ему герцогством управлять? Но и делать нечего, кроме него — некому, и придется справиться, не опозорить отца, чтобы не получилось, как в Инхоре. Известие об отставке и новом назначении генерала Айрэ Иннуон получил курьерской почтой сразу после свадьбы, и они еще успели выпить за удачу графа Инхор, впрочем, в том, что удача и дальше будет сопутствовать не знавшему поражений Ланлоссу, Иннуон сомневался. Ничего хорошего в Инхоре нового графа не ждало, дай боги, чтобы жив остался.
Квейг поднялся на второй этаж, в покои матери. Перед закрытой дверью спальни лекарь спорил с управляющим:
— Четыре дня прошло, нужно ломать дверь!
— Ни в коем случае, — возражал управляющий, — вы что, с ума сошли?
— Это вы с ума сошли! Еще одни похороны не терпится увидеть?
Увидев молодого герцога, оба спорщика замолчали. Квейг мрачно посмотрел на управляющего и постучал в дверь, в ответ послышался голос матери, усталый и хриплый:
— Ступайте, я же сказала, что никого не хочу видеть!
— Мама, открой, это я.
Ждать пришлось долго, Квейг уже собирался послать управляющего за слугами и выломать дверь, когда герцогиня, наконец, впустила его в комнату. В спальне стояла страшная духота, все окна были закрыты и задернуты занавесями, от тяжелого воздуха тут же начинала болеть голова. Квейг с ужасом смотрел на свою мать и не узнавал ее. Несколько месяцев назад это была красивая, полная сил женщина, выглядящая намного моложе своих шестидесяти лет, сейчас же его встретила седая растрепанная старуха. Она с укоризной обратилась к сыну:
— Ты уже был у отца? Он будет сердиться, ты должен был сначала пойти к нему, а потом ко мне.
— Я... я только что приехал, мама.
— Это неважно, тебя так долго не было. Отец ждет, ему нельзя волноваться, он так сильно кашляет последние дни.
— Но...
— Иди к нему, не бойся, он не будет тебя ругать.
Что-то подсказало Квейгу, что ему лучше не спорить:
— Хорошо, мама, я сейчас поднимусь к нему. А тебе надо отдохнуть, я привел лекаря, он даст тебе лекарство, и ты поспишь. Теперь я дома, ничего уже не случится.
— Нет-нет, я не могу спать, столько нужно сделать! Твой отец теперь так плохо ест, мне нужно на кухню, проследить, а то ему опять приготовят пряное жаркое.
— Я прослежу сам, мама, а ты сделай, как я говорю.
Женщина недоверчиво посмотрела на него, но, потом, все-таки, согласно кивнула:
— Ну, хорошо, хорошо, я отдохну, а ты иди, не заставляй отца ждать.
Квейг вышел из комнаты, жадно вдохнул прохладный воздух, лекарь виновато смотрел на герцога.
— Идите к ней, сделайте, все что нужно. И проветрите комнату, там нечем дышать. Снимите внутренний засов, и пусть при герцогине постоянно кто-нибудь будет, даже когда она спит.
— Да-да, конечно. Вы не беспокойтесь, ваше сиятельство, такое иногда случается от большого горя. Герцогиня просто не хочет признавать, что ее супруг скончался. Это пройдет, со временем. Сейчас ей нужен полный покой.
Увы, особой уверенности в голосе лекаря Квейг не услышал. Он развернулся и, торопливо, почти бегом вышел из коридора, уже не заботясь о том, видит ли его кто-нибудь, пробежал по верхней галерее, толкнул дверь своей комнаты и упал на кровать. Происходящее казалось дурным сном, сейчас он проснется, и все будет как прежде: отец — жив, мать — здорова, сестры... Он же еще не видел сестер, им должно быть еще тяжелее, они ведь маленькие. И он обещал матери пойти к отцу, прямо сейчас. Герцог не может позволить себе роскошь реветь, уткнувшись в подушку. Да и не только герцог, любой мужчина должен достойно встречать удары судьбы. Он поднялся, вытер мокрое лицо, по быстрому смыл конский пот и грязь, переоделся.
Где искать могилу отца, он знал — морских лордов из поколения в поколение хоронили на побережье, так, чтобы морская вода постепенно просачивалась под гранитные плиты надгробий и уносила прах в море. На памятнике был высечен девиз рода Эльотоно: "Повелевая волнами", имя и две даты: 1216 — 1289. "Железный пес" прожил долгую жизнь — семьдесят три года, и пятьдесят из них он правил герцогством. Стоя над могилой отца, Квейг впервые задумался, сколько лет ему отвели боги. Ответа он не знал, скорее всего, его ожидали еще долгие годы жизни, но здесь и сейчас, двадцатилетний герцог Квэ-Эро со всей ясностью осознал, что между ним и смертью больше никого нет. Он — верхняя ступень лестницы, ведущей в небо, верхняя и единственная. Когда у него появятся сыновья и внуки, он перестанет быть один, но ничто в мире уже не сдвинет его на ступеньку ниже. Теперь он знал, что справится. Он переживет смерть отца и безумие матери, выдаст замуж сестер и станет достойным правителем своего герцогства. И больше никогда в жизни не позволит себе действовать, поддавшись первому порыву. Увы, благие намерения чаще всего приводят к алтарю Ареда, но в тот миг юноша искренне верил, что сумеет измениться.
XXV
Последние несколько недель Ванр Пасуаш чувствовал себя самым удачливым и талантливым человеком в мире. О такой карьере он даже и не мечтал, когда с одной сменой белья и пустыми карманами приехал в столицу. И, хотя его нынешняя должность, в отличие от должности младшего секретаря, не была занесена в канцелярские ведомости, он знал, что не променяет ее и на место в Высоком Совете. Впрочем, рано или поздно это место ему и так достанется, нужно только подождать, а ждать Ванр умел. Пока же молодой человек неторопливо закреплял достигнутый успех. Он понимал, что должен по-прежнему оставаться для Энриссы незаменимым во всех отношениях. Уже потерявшая девство наместница вполне может заметить, что в мире есть и другие мужчины, а вот второго такого секретаря она не найдет нигде. Посему Ванр всеми возможными способами доказывал свою незаменимость, при этом соблюдая вынужденную осторожность — он хотел сохранить и голову, и другие части тела в целости и сохранности. Закон, строго карающий любого, покусившегося на честь наместницы, не признавал исключений и Ванр опасался, что ему, быть может, придется дорого заплатить за стремительную карьеру. Единственное, что его несколько утешало — закон так же строго карал и согрешившую наместницу, так что Энрисса стремилась сохранить тайну ничуть не меньше своего любовника. Они встречались редко и с величайшими предосторожностями, а на людях даже самый внимательный наблюдатель не заметил бы в отношениях наместницы и ее секретаря ничего необычного — Энрисса с детства умела владеть собой, а Ванр быстро научился, пройдя суровую школу на службе. Молодой человек сладко сощурился — порой он жалел, что вынужден сдерживать свои порывы: наместница оказалась великолепной любовницей, полной скрытого огня, и при этом нежной и ласковой. Энрисса внутренним чутьем сумела понять и провести четкую границу между делом и постелью: в минуты любви она превращалась в другую женщину, а вернувшись к бумагам и государственным проблемам — затягивала себя в броню холодной надменности, которую Ванр еще не так давно принимал за ее подлинную сущность. Ванр отодвинул от себя стопку бумаг, поднялся, потянулся, разминая затекшую спину — многочасовое сидение за столом все чаще давало о себе знать, прошелся по кабинету — да, у скромного младшего секретаря Пасуаша теперь был собственный кабинет, такой, что и министры позавидуют. Он посмотрел на клепсидру — пора идти переодеваться к вечерней аудиенции. Наместница приказала ему быть у нее сегодня в восемь и без бумаг. В своих покоях он открыл дверь гардеробной и начал задумчиво перебирать костюмы. В последнее время он несколько прибавил в весе — сказывался сидячий образ жизни. О, ничего существенного, но появилась некоторая солидность в облике, но от любимых светлых тонов пришлось отказаться. Впрочем, теперь он мог себе позволить заменить половину гардероба и даже не заметить траты. Он выбрал коричневый костюм, скромно украшенный золотой нитью, с удовольствием сменил рубашку — третий раз за день, провел щеткой по волосам, поправив чуть растрепавшуюся прическу, и подошел к зеркалу. Собственное отражение не вызвало у него никаких нареканий: приятный молодой человек с аккуратной бородкой, одетый по последней моде. Ну что ж, не стоит заставлять даму ждать, тем более что сегодня наместница явно вызывает его не для доклада.
