— Вы позволите? Это совершенно безопасно.
Энрисса кивнула — ради того, чтобы узнать, кто все-таки убил герцога, она была бы готова и подвергнуться опасности, если требуется. Хранитель осторожно надел обруч на ее голову и приказал:
— Закройте глаза, ваше величество, и не пытайтесь проснуться.
* * *
Леар задремал на подоконнике — он даже не заметил, как охранник поднял его на руки и отнес на кровать. Все эти дни он вообще слабо различал явь и сон, границы стерлись, открыты ли глаза, закрыты ли — больше не имело значения. Он все время видел перед собой рассыпающуюся искрами лунную дорожку, и отчаянье сжимало сердце: он отпустил Элло одного, и брат упал вниз. Леар знал почему-то, что дорожка никогда бы не рассыпалась под его собственными ногами, вместе они дошли бы до конца. А теперь Элло нет, и мальчик чувствовал, что падает в пропасть, но никак не может достигнуть дна, и совершенно взрослый ужас подсказывал ему, что это падение будет тянуться всю жизнь. Одиночество и чувство вины сжигало изнутри, внешне бесстрастный, он корчился на внутреннем огне, пытаясь дотянуться до брата, но Элло не отвечал. И все же Леар не прекращал попыток, падение не может длиться вечно, не должно, вопреки страху, вопреки мраморной крышке гроба, вопреки бледному лицу отца, он найдет Элло, и они снова будут вместе. В пять лет Леар мог позволить себе не признавать беспощадное слово "невозможно". И он снова и снова дергал за оборвавшиеся нити, связывавшие его с братом, снова и снова протягивал руку в пустоту, сквозь облако искр, точно зная, что рано или поздно его пальцы встретят в пустоте другую руку.
И когда, наконец, это случилось, он не удивился, только сильно-сильно сжал протянутую ладонь:
— Ну где ты был так долго?
— Я не помню, — тихий голос Элло терялся в темноте. — Тут так холодно, — пожаловался он брату, — я никак не могу согреться.
— Возвращайся! — Потребовал Леар, — мне плохо.
— Я не могу! Я хочу, но не могу, — в голосе звучала безнадежность.
— Но ты должен вернуться! — Настаивал Леар, он не понимал, почему Элло совсем рядом, но не может вернуться по-настоящему, чтобы все было как раньше.
— Я вернусь, — все так же тихо ответил брат, и на какой-то миг его голос показался Леару чужим, неприятно-колючим, но наваждение тут же исчезло, — пусти меня, и я вернусь. Твоя рука — слишком мало.
Леар не понимал, чего от него хотят — разве он мешает Элло вернуться? Да он только об этом и мечтает! Он крепче сжал руку брата и потянул его к себе:
— Иди сюда! — Голос был готов прерваться плачем.
И Элло подошел. Леар по-прежнему не видел брата, только знал, что он здесь, совсем рядом. Теперь он тоже ощутил ужасный холод, о котором говорил Элло, холод настолько сильный, что он обжигал сильнее огня. В первый миг мальчик едва не отпрянул от неожиданной боли, но опомнился, и притянул брата к себе, обхватил его обеими рукам, словно боясь, что их снова оторвут друг от друга. Боль стала нестерпимой, Леар не сумел сдержать крик, голос Элло, повторявший "я иду", снова показался чужим, словно в горле брата поселилась змея и с шипом выплевывала слова в облачках жгучего яда. Мальчика опутали сотни невидимых щупальц, раскаленной проволокой пронзивших кожу и тянущихся дальше, в глубину, к сердцу. Теперь он не смог бы высвободиться, даже если бы захотел, невидимая сеть прочно связала его, заставив оцепенеть. Знакомый и чуждый одновременно голос с присвистом убеждал, уговаривал сдаться, уступить, открыться — и тогда они снова будут вместе. Леар уже понимал, что ЭТО, вползающее в него, не Элло, не его брат, не может быть его братом, Элло никогда бы не сделал ему так больно. Но он уже не мог ничего исправить — они непоправимо, неизбежно, неумолимо сливались в единое целое.
Наверное, он все-таки кричал, потому что конец кошмару положил стражник, растолкавший извивавшегося во сне от боли мальчика. Леар с трудом сел на кровати, с ужасом уставился на свои руки, все еще не веря, что это был только сон, что его руки не покрыты ожогами, а из ран не сочится кровь. А самым большим наслаждением оказалась тишина: охранник что-то торопливо втолковывал прибежавшему лекарю, няня тормошила мальчика, спрашивала, что с ним, Леар не отвечал, улыбаясь во весь рот. Этот шум не мешал наслаждаться настоящей тишиной — змея, проглотившая его брата, или брат, превратившийся в змею, чем бы ОНО ни было, но это существо, наконец, замолчало.
Энрисса разделяла каждое из этих чувств: и одиночество, и веру, и страх, и надежду, и наслаждение. Хранитель зря беспокоился — она не собиралась открывать глаза, вырываться из чужого сна, наоборот, жадно впитывала в себя пьянящие яркостью ощущения, уже не разделяя, где она, где Леар, где покойный Элло, наслаждаясь триединством. Теперь она понимала, что такое узы Аэллин: это избавление от одиночества навсегда — даже за гранью смерти.
Мальчик приближался к матери — медленно, как будто борясь с испугом, он все-таки подошел, стал перед нею, неуверенно позвал:
— Мама? — он с трудом узнавал в этой бледной неподвижной женщине, чье лицо утратило все краски, и даже темные волосы как бы потускнели, свою красавицу-мать.
Та ответила не сразу, она медлила, словно не верила своим глазам, потом по ее лицу пробежала прежняя улыбка, скулы пошли красными пятнами, она протянула сыну руку:
— Элло, слава богам.
Мальчик вцепился в ее руку, прижал к щеке и замер, уткнувшись в материнские колени. Тянулись мгновения, он ждал — мама поймет, что ошиблась, и сейчас она позовет его — но Соэнна молчала. Что-то сказала няня, мама ответила — но так и не окликнула его, Леара. И тогда страх, что она так и не узнает его, вырвался криком:
— Я не Элло, мама! Я Леар!
Что происходит, мама ведь никогда не путала их? Страшное подозрение впервые в жизни закралось в его душу: она не хочет, чтобы он был Леаром! Она не любит его! Ей нужен Элло, только Элло... и мальчик заплакал. А вкрадчивый голос заглушал судорожные всхлипывания, шептал в уши: да, ты прав, ты все понял, наконец-то все понял. Она не любит тебя, она плохая, теперь ты видишь?
И Энрисса не сомневалась: конечно, мать не любит его. Кто это придумал, что матери обязательно любят своих детей? Ее мать тоже не любила свою единственную дочь, иначе бы не умерла так рано, не оставила ее одну.
Отец улыбнулся сыну:
— Однако, милорд, вы выросли.
Леар зарделся от удовольствия: в самом деле, его ноги, прежде болтавшиеся в воздухе, теперь доставали до пола, когда он сидел за обеденным столом. Но тот же самый тихий голос, ставший уже привычным, прошептал: "Он только сейчас заметил. Ты не нужен ему, Леар, он так редко видит тебя, что ничего не замечает. Ты можешь вырасти, а можешь умереть — он ничего не заметит. Он и сейчас не думает о тебе, он даже не смотрит на тебя, ему нужна она" И Леар перехватил взгляд, которым его отец смотрел на его мать, и краска от похвалы сгустилась в краску стыда и возмущения. Он не мог понять, что так возмутило его в этом взгляде, но всеми порами кожи чувствовал что-то омерзительное и противное, запретное и волнующее, что-то, связывающее этих двоих между собой и исключающее его. В этот миг он как никогда раньше был чужим здесь.
Герцог, как обычно, ничего не заметил. Он с довольной улыбкой смотрел на сына, потом снял с пояса кинжал в металлических ножнах:
— Вы достаточно выросли для настоящего оружия. Деревянные мечи оставим для малышей, — он протянул сыну кинжал.
Мальчик, моментально забыв о том, что еще миг назад чуть ли не ненавидел своего отца, с замиранием сердца подставил ладони:
— Это м-мне?
— Кому же еще?
Да, да, как же мудр этот голос! Он прав, он прав во всем! Отцы тоже не любят своих детей, плод мимолетного вожделения, что служит потом для удовлетворения мужского тщеславия. Ну почему ей никто не объяснил эту простую истину в детстве — так, как Леару? Почему она послушно исполняла отцовскую волю, плакала, когда он был недоволен, год за годом пыталась заслужить если не любовь, то хотя бы похвалу?
Леар не спал. Он лежал, откинувшись на подушку, и слушал тишину. Он ждал, ждал, с каждой минутой теряя терпение. Днем голос, звучавший в его мыслях, только подсказывал, помогал ему самому догадаться, понять что-то важное. Ночью голос беседовал с ним, рассказывал удивительные истории о далеких землях, о других мирах, где живут люди, не похожие на людей, о подземных городах, залитых светом ярче солнечного, о летающих кораблях и пылающих звездах. Мальчик с жадностью впитывал знания, понимая, несмотря на свой малый возраст, что никогда не сможет никому рассказать про чудесные картины, возникающие перед его глазами... ему не поверят, а то и начнут лечить. Но этой ночью Леар жаждал не рассказа, а разговора. Он никак не мог забыть о чем думал весь день: он не нужен ни отцу, ни матери. Леар не хотел этому верить, он надеялся, что голос ошибся, и что сейчас все станет на свои места. Мама и папа не могут не любить своего сына.
— Ты так уверен в этом, мой мальчик?
— Но они любили меня!
— Это было раньше, пока вас было двое, а теперь ты один.
— Но я не один!
— Они не знают об этом.
— Я скажу им!
— И лекарь будет поить тебя горькими травами, а жрец читать молитвы, чтобы боги вернули тебе разум.
Леар вздрогнул:
— Но я не могу так больше, и Элло не может. Он не может все время прятаться. Сегодня утром он вышел, и мама узнала его. Она так обрадовалась... что это он, а не я!
— Да, это опасно. Вас двое, но люди видят только одного. Люди боятся всего непонятного.
Леар вздрогнул:
— Та эльфийка на празднике, она тоже так говорила.
Голос стал ближе и доверительнее, словно невидимый собеседник присел на край кровати:
— Тебя уже боятся, Леар. Ты знаешь, что люди делают с теми, кого боятся?
Страшные картины сменялись одна другой: люди, прикрученные цепями к столбам, сгорали на огне, метались по кругу, пытаясь закрыться руками от летящих в них камней, кричали в руках палачей. Их разрывали на части лошадьми и топили в нечистотах, вешали и погребали заживо, избивали и обливали грязью, ослепляли и клеймили, и будучи бесконечно далеко, Леар чувствовал их боль и страх, их гнев и отчаянье, их одиночество, и, самое страшное — их стыд за свою непохожесть на других.
— Я не хочу так! Слышишь? Не хочу! — Выкрикнул он, уже не думая, что может разбудить похрапывающего в кресле стражника.
— Это неизбежно, — в голосе собеседника гонгом звенела скорбь, словно Леара уже волокли на костер.
Никогда раньше Леару не было так страшно. Все вокруг казались ему врагами, хищными зверями, раззявившими пасти, только и ждущими, когда он оступится, упадет, рухнет вниз, чтобы загрызть его, разорвать на части, уничтожить. И голос, скорбящий по нему, по его брату, по всем, таким же, как он, как они, казался единственной точкой опоры, единственным спасением, единственной надеждой.
— Я не хочу, не хочу, не хочу, — словно в бреду повторял мальчик, а голос утешал его, увещевал, мягко, осторожно, как художник касается холста самым кончиком кисти.
Леар откинул одеяло, опустил ноги на пол — он не чувствовал холода каменных плит, он вообще ничего не чувствовал, кроме жгучего страха. Мальчик двигался медленно, как во сне. Голос превратился в неразличимый гул где-то на заднем плане, он уже не мог разобрать отдельные слова, но знал, что должен сделать то, что подсказывает голос, и тогда все будет хорошо, он сможет больше не бояться, и Элло тоже. Кинжал, отцовский подарок, лежал на столе, наполовину высунувшись из ножен. Леар вытащил его, отложил ножны в сторону — они не понадобятся. Засов оказался тяжелым, мальчик не смог открыть его одной рукой, пришлось положить кинжал на пол и со всей силы потянуть деревянный брусок двумя руками на себя, пока тот, наконец, не выскочил из скоб. Он толкнул дверь и вышел в коридор. Леар словно попал в заколдованное королевство из сказки, в которой злой маг погрузил всех в сон. Факелы на стенах казались застывшими, они давали свет, но Леар не видел привычного чада над языками пламени, не слышал треска. Стражники у стен стояли, не шевелясь, опираясь на свои мечи, словно старинные доспехи в оружейной зале.
Он почти бежал по скользким каменным плитам, не замечая, что касается их босыми ногами, нет, не бежал, летел. Легкость, охватившая все тело, опьяняла сильнее, чем подогретое вино с травами, которым лечили от простуды. Все, что существовало для него сейчас — кинжал в руках, металл рукояти нагрелся в его ладонях и приятно согревал пальцы. Он не задумываясь сворачивал в нужные коридоры, спускался по лестницам, проходил через пустые залы. Страх, охвативший его в детской, все нарастал и нарастал, до тех самых пор, когда человек переходит грань, позволяющую бояться чего бы-то ни было, и сейчас ужас в его душе сменился холодной отрешенностью, уверенностью, что цель совсем близко, и когда сделает, что должен — страх исчезнет навсегда.
Перед дверью в покои своей матери он остановился. Стражников поблизости не было, но он даже не удивился — все правильно, ведь он должен исполнить, стражники могли бы помешать, поэтому их и нет. В этот момент в душе мальчика не было места сомнению или неуверенности — только спокойная убежденность в правильности происходящего. Он потянул дверь на себя — та бесшумно открылась. На узкой лежанке у входа обычно спала горничная, но этой ночью ее там не было, Леар не знал, что герцог приказал отослать всю прислугу из покоев своей жены, но опять не удивился. Он прошел через гостиную, малый кабинет, музыкальный салон и увидел приоткрытую дверь в спальню. Проскользнул в щель, подошел к кровати.
Именно в этот миг луна проглянула сквозь облака, и он ясно увидел безмятежное лицо своей матери. Ее рука, лежавшая на смуглой груди Иннуона, в лунном свете казалась отлитой из серебра. Леар судорожно сглотнул, не понимая, где он и что он тут делает посреди ночи, но чувствуя, что происходит что-то неправильное. Наступившая тишина пугала его, голос, такой привычный и уверенный, замолчал и все, что он слышал теперь — собственное дыхание.
Элло появился внезапно, из темноты выкристаллизовался серебристый силуэт, облитый лунным светом. Он взял брата за руку:
— Ну что же ты?
Леар помотал головой — он не находил слов, а Элло улыбался такой привычной озорной улыбкой. Как всегда, когда подбивал брата на очередное безобразие. Брат вел его за собой, к изголовью кровати:
