— С удовольствием сделаю это, ваше высочество. Однако я слышал, что Вы хотели, чтобы Вас учили в области медицинской науки. Рюль весьма занят, в то время как обучение юных медиков, это моё занятие. Могу ли я предложить вашему высочеству свою помощь в получении образования.
— О, я буду рад этому несказанно. Однако мне предстоит получить соответствующее разрешение у государя.
— Не беспокойтесь, ваше высочество, я сам озабочусь этим.
* * *
17 января 1827, Санкт-Петербург
Весь понедельник прошёл для наследника престола в учёбе. Тяжелее и интереснее всего прошла очередная беседа со Сперанским. Теперь, когда позади остался весь суматошный день можно было спокойно переварить ужин зделать несколько записей в дневнике и одно большое дело. Только перед самым ужином Юрьевич принёс великому князю письмо от Грибоедова. Теперь самое время было ознакомиться с ним и по возможности незамедлительно написать ответ.
"Грибоедов это Персия. Он считает полезным для себя поддерживать со мной ничего не значащую вежливую переписку, и это очень хорошо. Нужно только превратить её в более дельную. И дай бог мне удастся создать треугольник я-Грибоедов-Паскевич. Впрочем, как мне рассказали, Грибоедов и так с Паскевичем в родственных отношениях, так что эта сторона треугольника готова. Осталось только этот отрезок подтянуть к себе. А посему писать, писать и писать."
Он не ушёл из столовой, ему почему— то нравилось разбираться с делами здесь за большим столом, нежели в учебной комнате за столиком для письма. "Большого начальника всегда тянет к большому креслу и большому столу" — подумал он. Семён Алексеевич подал письмо и встал, ожидая дальнейших распоряжений. Великий князь жестом посадил начальника своей канцелярии, и также молча, потребовал от Агафонова добавить света.
Устроившись между двух больших канделябров, он углубился в чтение. Александр Сергеевич явно стремился написать много, но не о чём. Он довольно подробно описывал быт в Тифлисе, последнюю встречу с Паскевичем, и передавал от Ивана Фёдоровича приветствия и извинения за длительное молчание. При всей своей безобидности адресованное ребёнку письмо содержало детали, которые Александр Сергеевич упомянул мимоходом, но возможно с глубоким смыслом. Где-то мельком проскочило, что с подачи Паскевича государь прочит его заниматься дипломатическими делами в Персии. Чуть ниже он посетовал на излишнюю медлительность со стороны Несельроде. Вскользь упоминал Ермолова, с которым оказался дружен, сетуя на судьбу, столь безжалостную к "этому преданному слуге". Саша так и не понял, намеренно ли Грибоедов закидывал удочки или это вышло само собой, но он твёрдо решил попасться на крючки.
— Востриков! Письменные принадлежности принеси, — И уже обращаясь к Юрьевичу. — Семён Алексеевич, я хочу незамедлительно написать ответ. Прошу Вас сделать с него список для моего архива, а сам отправить скорейшим образом. Кстати кого Вы определили в моей канцелярии на ведение кавказских дел?
— Я полагаю назначить Вилентайна. Он весьма старателен.
— Я в целом доверяю Вашему выбору, но мне хотелось бы обсудить его с Вами. Поскольку выбор исполнителя мне представляется важным.
— Как Вам будет угодно, — на лице Юрьевича застыла улыбка, но интонация в конце срезалась, указывая на возникшее напряжение.
— Как Вы знаете, в работе моей канцелярии есть несколько направлений. Дальневосточным заняты Вы и Парнышев, — дождавшись кивка от Юрьевича, великий князь продолжил. — В своё время Вы спрашивали о причинах моего выбора. Настало время их пояснить. Я не буду удивлён, если теперь познакомившись со своими подчинёнными по ближе вы дадите Парнышеву весьма нелестную характеристику.
— Вы правы, ваше высочество, он весьма небрежен и медлителен. Я неоднократно уже делал ему замечания.
— А о ком ещё Вы можете отозваться столь же нелестно?
— Дорт весьма небрежен и позволяет себе опаздывать на службу. Зарубцкий, тоже совершает много ошибок, но он находит в себе силы признавать их и стремиться исправиться.
— Это Вас не удивляет?
— Что?
— Из четырёх человек направленных в мою канцелярию, трое оказались весьма плохи, а один великолепен. Вам не кажется, это странным? В то время как, будь я управляющим канцелярией его величества, то направил бы или всех самых лучших, радея за наследника, или избавил бы себя от самых нерадивых подчинённых.
— Очевидно, Вилентайн, обратился с прошением, надеясь, что в канцелярии вашего высочества его достоинства будут быстрее замечены и служба станет более успешной.
— Я тоже так полагаю, и меня смущает это.
— Чем же?
Наследник престола вздохнул. Долго и внимательно рассматривал лицо Юрьевича. Как бы смутившись, упёр взгляд в стол и, ещё раз тяжело вздохнув, произнёс, время от времени бросая исподлобья испытующие взгляды:
— Семён Алексеевич, наступит время, когда я стану первым человеком в империи, и люди, что находятся подле меня, станут вторыми. Но произойдёт это очень не скоро. Всяко не раньше, чем я стану совершеннолетним. Пока же я не являюсь даже вторым. Сейчас перейти из канцелярии первого в России человека, в мою — потешную, это как уехать из Санкт-Петербурга в Тамбов. Мне не верится, что это можно сделать ради карьеры. Вилентайн либо чрезмерно дальновиден, либо наивен. В любом случае он вызывает опасения. Дальневосточные или Кавказские дела связаны государственной политикой, и доверить их ему я не могу. Пусть занимается Батово, учётом моих расходов или учёбой, а к делам государевым я остерегаюсь его подпускать.
— Это весьма дальновидно, ваше высочество. Тогда полагаю поручить это Дорту, — брови Юрьевича слегка ушли вверх, придав лицу странное выражение, чем-то похожее на удивленное. — Что же касается Вилентайна, я предлагаю обратиться к Александру Христофоровичу.
Великий князь кивнул и взялся за перо. Разговор сам собой прекратился. Юрьевич молча ожидал пока из под пера не появятся последние буквы.
"Что же написать Вам, любезный Александр Сергеевич...
А так и начнём.
17 января 1827, Санкт-Петербург
Любезный Александр Сергеевич! Сегодня получил ваше письмо и крайне обрадован им. Спешу своим ответом выразить Вам свою радость. Описание Тифлиса и окрестностей доставило мне несказанное удовольствие. Буду крайне признателен Вам, если далее Вы будете просвещать меня об обычаях и нравах, бытующих среди местного населения. Нам, живущим в Санкт-Петербурге, так сложно понять жизнь чеченцев, адыгов, черкесов и прочих горцев, а без такого понимания невозможно установить прочный мир на Кавказе. Не с меньшим нетерпением я жду от Вас рассказа о народе персиянском. Мне интересно всё о нём, как ест, в чём ходит, что делает. В каких областях растят лошадей и почём ими торгуют, в каких хлопок, в каких железо добывают. Не сочтите это за праздное мальчишеское любопытство, хотя во многом то оно и есть. Вижу я необходимость вечной дружбы с персидским шахом. Должен он стать государю российскому младшим братом, а Персия верным союзником России в Азии. Поскольку соперничество между Персией и Великой Портой ещё не окончено, то много общего есть у наших государств.
Однако же передайте Ивану Фёдоровичу, что я, лишь зная его занятость, принимаю от него извинения. И пусть он вместо писем шлёт в Петербург реляции о славе русского оружия, это извинит его молчание, сколь бы длительным оно не было. Решительность его действий восторгает меня. Только так и можно бить супостата в Азии, но то касаемо лишь врага организованного, для коего взятие Тегерана положит конец сопротивлению. В войне же с горскими племенами прошу его быть осторожнее, поскольку невозможно саблей разрубить воду. Их надлежит медленно и уверенно теснить в горы. Не вижу для Ивана Фёдоровича ничего зазорного перенять у Ермолова его способ ведения войны с горцами, ежели государь пожелает отозвать Алексея Петровича с Кавказа. А пока же он там, желаю каждому во славу Императора и России заниматься тем, что у него лучше выходит: Паскевичу бить персов, Ермолову — горцев. Тогда для каждого хватит наград у нашего государя.
Наши же дела в Санкт-Петербурге скучны и серы. Нового не бывает почти ничего, да и мне, по молодости лет, многое становится известным лишь случайно. И чем чаще получаю от Вас весточки, тем ценнее для меня становятся Ваши письма. Прошу простить меня за краткость и сбивчивость слога, чувства переполняют меня.
Ваш юный друг. Александр.
... достаточно. Ответ дан, и сделано это незамедлительно, а вслед напишу второе письмо чуть позже. Только сначала поговорю с Папа и Несельроде."
Великий князь передал письмо Юрьевичу, который спрятал бумагу в папку.
— Семён Алексеевич, подготовьте мне справку о генерале Ермолове.
— Что именно Вы хотите узнать? — Юрьевич удивлённо вскинул брови.
— Всё, что только возможно, включая слухи и сплетни. Всё, что Вы способны мне доложить через три дня.
— Буду стараться, ваше высочество.
* * *
21 января 1827, Санкт-Петербург
К Медицинской Хирургической академии Великий князь подъехал верхом на Буране, в сопровождении Мердера и Юрьевича. Он привычно воспользовался случаем совместить необходимость с классом по выездке. В кабинете у Виллие его ожидали медики, участвующие в операции. Наскоро поздоровавшись, наследник нетерпеливо спросил:
— Готово? Начинаем?
Буш ответил за всех:
— Мы готовы. Можем начинать.
— Прекрасно! Тогда начинаем! — внезапно великий князь замер задумавшись о чём-то. Он внимательно посмотрел на свои руки. Понюхал их и обратился к Бушу: — Иван Фёдорович, распорядитесь принести мыла и тёплой воды. Мне необходимо умыть руки.
Видя лёгкое замешательство на лице врача, Саша поспешно пояснил:
— Я приехал верхом, и мои руки пахнут лошадью. Я не думаю, что мне придётся лично оперировать или хотя бы подавать инструменты, но случиться может всякое. И конский пот, если он попадёт в рану, не пойдёт на пользу больному. Поэтому я бы хотел вымыть руки.
— Я распоряжусь! — выразил энтузиазм Буш.
Виллие ещё раз проговорил ход операции, определяя действия каждого. От великого князя уже ничего не зависело, он тихо сидел, наблюдая за этой подготовкой, а врачи были увлечены озвучиванием своих ролей. Через минут пятнадцать Виллие повёл всех в операционную, возле которой их уже ожидал Буш, санитар с водой и десяток молодых людей. Великий князь помыл руки и тщательно вытер их. Буш сразу же последовал его примеру. Остальные врачи посмотрели на это несколько озадачено. Наконец взглянув на свои ладони и сказав: "хуже не будет", главный оператор Арендт тщательно вымыл и вытер руки. Виллие лишь пожал плечами. Больше желающих помыться среди врачей не нашлось. Испытывая на себе давление от взгляда наследника престола, чуткий Юрьевич присоединился к сообществу чистых рук. Его примеру последовал Мердер.
Яков Васильевич пригласил всех в операционную. Это помещение представляло собой весьма просторную комнату с огромным окном и стеклянным куполом. Помимо входа из коридора она имела ещё один, ведший в соседнюю комнату. По середине находился операционный стол возле которого своим места заняли врачи. Вдоль стен были установлены длинные лавки разной высоты, и все незадействованные люди расположились на них. Первыми это сделали студенты, они встали на лавки ногами, тем самым оказавшись существенно выше операционного стола. Николай Фёдорович Арендт походил вокруг стола, проверил насколько удобно лежат инструменты и сказал:
— Я готов.
Дверь в соседнюю комнату открыли, от туда донеслось басовитое пение священника, и два дюжих санитара внесли на плечах Гордея. Его оголили и уложили на стол. Буяльский одел на больного маску и замер в ожидании. Все посмотрели на Виллие. Он вздохнул, перекрестился и сказал:
— С богом!
Саша не стал забираться на хоры, поскольку ничего высмотреть не ожидал. Он очень сильно волновался, и был слегка бледен. Его внимание было целиком обращено к Буяльскому. Но к своему изумлению он чётко разгледел как скальпель раздвигает кожу. И ему тут же стало дурно. Он побледнел как полотно. Сознание стало затягивать какой-то липкой ватой, мысли стали путаться. Не в силах оторвать взгляда от скальпеля, он развернулся к дверям и выскочил в коридор. Юрьевич вбежал следом за ним, и нагнал воспитанника метров через двадцать. Саша уже не бежал. Он опирался на подоконник низко склонив голову. Его рвало. Неспешным шагом к ним подошёл Мердер и сунул великому князю что-то под нос. Резкий запах выдернул Сашу из тумана.
— Всё хорошо, Карл Карлович. Я уже пришёл в себя. Позвольте умыться.
Великий князь помылся и отдышался. Он посмотрел на лёгкую улыбку Мердера и от чего-то разозлился. Он сделал шаг назад в операционную, но Мердер преградил ему путь.
— Я намерен вернуться.
— Полагаю, мой милый друг, что Вам достаточно переживаний на сегодня.
— Я затеял эту операцию и мне надлежит быть там до конца.
— Вы уже сделали всё, что могли для больного. Остальное не в Ваших силах. Вы будете только отвлекать медиков от их дела. Позвольте им закончить самим. А мы подождём окончания операции в кабинете Якова Васильевича.
Минут через двадцать шумная ватага врачей, обменивающихся какими-то колкостями, ввалилась в кабинет Виллие.
— Всё прошло успешно! — объявил хозяин кабинета. — Николай Фёдорович был просто великолепен. Остальное в руках Господа. А теперь, я предлагаю отобедать.
* * *
24 января 1827, Санкт-Петербург
Карл Карлович наблюдал за уроком фехтования своих воспитанников. Он был чем-то сильно озабочен, взгляд его, направленный на мальчиков, уходил куда-то сквозь них. Его окаменевшее лицо не реагировало ни на победы великого князя, ни на поражения, ни на крики боли. Он дождался окончания класса и встал, обращаясь к великому князю:
— Ваше высочество, я ожидаю Вас, дабы доложить о плане будущего учения. Посему прошу скорее привести себя в порядок для этого разговора.
Умывшись и переодевшись в чистое, Саша сел подле воспитателя и замер в ожидании. Мердер начал говорить не сразу:
— Иван Фёдорович Буш, настойчиво просит меня включить в Ваше обучение класс медицины... — он замолчал на некоторое время, наверное, ожидая реплики от наследника престола, но не дождавшись продолжил: — Весь порядок учения, придуманный Василием Андреевичем, стал полностью негоден. С одобрения государя, решил я изменить его. Добавить классы естественной истории, статистики и медицины, и класс истории теперь будет читать Арсеньев. А также решил государь в дополнение к классам приглашать Вас на заседания государственного совета, синода и на беседы к министрам и их товарищам. Однако есть опасения, будет ли это Вам полезно, готовы ли Вы к этому, имеете ли Вы должное стремление.
— Тогда, полагаю необходимо убедиться в моей готовности. Назначьте экзамен. Что же до моих желаний, то я искренне рад возможности от бесплодного ученья приблизиться к реальным делам. Оценивая свой труд по видимым итогам осваивать науки не в пример легче.
