И вот поэт ушел, ушел в когти демонов их странного Гольвадийского ада где бог мертвых стал Властелином зла. Ушел, ибо ради великих целей он творил зло, и за зло отправился в преисподнюю, унося с собой свои благие намерения.
Реймунд упал рядом с телом поверженного врага, делая вид, что его удар был случаен. Подняться ему помогли уже секунданты, и, поднимаясь, он уже видел — де Мелонье бесповоротно мертв. Стург знал — священники Единого, некоторые из них, соответствующего храма — например, Бога Целителя, могут воскрешать. Но лишь не больше чем через 10-20 минут после смерти, и то только те, которые обладают великой силой, а таких поблизости нет. Возможно, смогла бы Жанетта, если бы ее святость не была направлена исключительно на разрушение. Ни магия, ни колдовство, ни иные мистические силы уже не смогут воскресить того, кто лишился половины мозга. Дело сделано.
Решительно отказавшись от помощи бывших секундантов, а ныне по сути сообщников убийства, Стург пошатываясь, изображая шок, отправился в лес: "Прогуляться и прийти в себя, а потом к доктору конечно".
В лесу он заглянул под вяз и обнаружил... отсутствие тела, что ж.
"Значит, алмарцы тоже кое-что могут. Ноль-ноль. Надеюсь, мы более не встретимся, уполномоченный ночной гость".
Судьба четверых.
Той ночью каждый из бывших друзей Антуана де Рано поступил сообразно велениям сердца и разума. Кто-то по совести, кто-то по приказу страха.
Дирк де Кабестэ, единственный умелый дуэлянт, наблюдая за боем, понял, что лейтенант не тот, за кого себя выдает, еще раньше жертвы. Ради былой и зыбкой памяти дружбы он бросился, когда все закончилось, к раненному человеку, которого уже не считал ни другом, ни драгуном де Рано. И раньше прочих убедился, что на холодных, залитых дождем выщербленных каменных плитах двора, сидит не человек, а зверь, свирепый хищник в человеческом обличье. Дирк испытал страх, честь аристократа и простая человеческая честность требовали задержать негодяя. Но Дирк не хотел отправиться вслед за поэтом.
Вместе с Торном де Шальгари, бретер поднял изувеченное тело заносчивого ученого и молча, не обращая внимания на слова друга, распинавшегося о том, что к трагедии, вероятно, привели скользкий пол и тяжесть клинка, доставил мертвеца в замок графини. Перепоручив беседу с бледной, взволнованной мэтрессой своему недалекому приятелю, фехтовальщик удалился.
Через двадцать минут блужданий по замку, он обнаружил брата Бенедикта беседующим с Жанеттой де Пуатье в уединении галереи северной башни. По их виду — легкому румянцу на лице охотницы на ведьм, заметному даже в багровом отблеске факельного света, и раздраженно сжавшимся кулакам норманита, бретер понял, что помешал скоро свершиться греху прелюбодеяния.
Коротко и жестко, Дирк де Кабестэ уведомил защитника поэта, что его подопечный мертв. Убит Антуаном де Рано, оказавшимся самозванцем. Это деяние, которое считал низким, бретер совершил, чтобы избавиться от гадкого чувства собственного позора, вызванного страхом.
Действия де Кабестэ принесли ему пользу: позже, когда всем прочим пришлось пройти суровую инквизицию разгневанной де Пуатье, он избежал излишнего рвения охотницы и заработал даже определенную репутацию друга церкви.
Не желая более оставаться в родной провинции, когда расследование дела завершилось, Дирк отправился в Люзецию, где поступил в Алый драгунский полк. В чин лейтенанта по протекции церкви, почему-то ему казалось важным искупить позор мундира этого славного подразделения. После долгой и многотрудной службы, считая славу достаточной, а все долги давно утраченными, полковник Дирк де Кабестэ уволился со службы в 830 году от о.а.и. и пропал из поля зрения биографов через три года, когда в стране разразилась революция.
Торн де Шальгри сбивчиво, с обилием лишних деталей поведал шокированной, почти убитой горем графине о дуэли де Рано и Алана. Ему же в тот вечер выпало утешать сестру несчастного поэта, поскольку норманита Бенедикта нигде не могли уйти, а маркиз — патрон Бартоллы, тем временем успокаивал горе своей будущей жены графини. Именно добряку Торну удалось увидеть, как на утро боль и шок сменились в глазах Лили блеском безумия, и теплыми словами своими умерить странные поползновения девушки, возможно, тем самым сохранив ее жизнь, но сохранив не для добра.
Через пару лет Торн, опечаленный переменами в прочих своих друзьях, на которых повлияла дуэль или же просто течение лет, отправился в Морпаньяк, где постиг высокое искусство кулинарии. Позже он появился в Люзеции, при дворе, найдя заслуженное место среди королевских поваров. В столице Шваркараса он нередко кормил своего друга капитана Дирка вкусными обедами, вспоминая старые деньки. А затем уехал в Алмарскую Империю, став придворным кулинаром одного из эрцегрцогов, обожавших затейливые соусы шваркарасской кухни. Торн прожил длинную, размеренную жизнь, всегда с удивлением и непониманием вспоминая, почему столь многих расстроила смерть выжиги де Мелонье.
Алекс де Гизари был очень взволнован произошедшим. Смерть де Мелонье он воспринял воплощением десницы Рока, а "оборотня" де Рано призраком, посланным забрать жизнь поэта, ибо истинные таланты должны умирать молодыми, в лучах нетленной славы.
Той же ночью он сел за рабочий стол, в своем небольшом, уютном доме и при оранжевом блеске скоротечного свечного света, создал свое единственное, нетленное творение "Зависть преисподней". Этот стих стал началом и финалом поэтической карьеры Алекса, пожалуй сослужив ему неверную славу.
Де Гизари не стал ни колдуном, ни чиновником, но очень скоро его произведение попало в руки герцога Кампани, а затем дошло до самого короля. Век славы стихотворца был недолог, единственный яркий отблеск его таланта привлек большое внимание, его приглашали в свиты властьимущих, слушали в салонах и обсуждали в свете. Но никогда более вдохновение не смогло вновь пробиться через академический формализм поэта. Прочие его стихи, технически совершенные, но лишенные чувства, быстро наскучили, его затмили другие таланты, а Алекс, убежденный в собственном величии, и жестоко обиженный светом, стал жестоким и ненавидимым студентами преподавателем в одном из крупнейших университетов Шваркараса, в провинции Юзац. До самой смерти в 870 году от о.а.и., он сравнивал любое свое и чужое произведение с тем выдающимся стихом, находил отвратным и горько плакал по ночам, не имея возможности вновь узреть блеск совершенства.
Марк де Эль той ночью отправился в свой особняк. Он был груб со слугами и приказал закрыть все двери, никого не выпуская и не впуская. Убедившись, что его "постоялец" еще вечером забрал все свои вещи и коня, Марк понял, что крупно просчитался. Если Дирк де Кабестэ испытал страх перед поддельным де Рано, то Марк скорее погрузился в пучину ужаса. Он осознал, что каким-то образом оказался вовлечен в события, сколь важные, столь и губительные. Он понял, что гибель от этого дела можно обрести много вернее, чем служебные выгоды.
Марк бросился в свой кабинет, походя приказав затопить камин, дрожащими руками, трижды роняя ключ, он отпер особое отделение стола и изъял письма с доносами. Удивленные слуги уже через двадцать минут, отталкивая друг друга от замочной скважины, наблюдали, как хозяин торопливо рвет какие-то документы и бросает их в камин, нервно вороша плотно исписанные листы, в попытке заставить плотную бумагу гореть быстрее.
Затем Марк выпил без закуски бутыль виноградной водки и заснул тяжелым пьяным сном, стеная сквозь зубы.
Через пару дней он имел сложную и длительную беседу с Жанеттой де Пуатье. Марк сначала притворялся, что ничего не знал, затем валил вину на свою служанку-заю, которую предоставил де Рано. Что стоило несчастной жизни и страшных мучений. Наконец он во всем признался, был бит плетьми за глупость, гордыню и нерасторопность, и отпущен, поскольку Жанетта справедлива рассудила, что Марк не доносил не из злого умысла, а по причинам скверного, стяжательного характера.
Сломленный допросами и самими событиями дуэли, де Эль впал в меланхолию, очень скоро стал бесполезен графине как сенешаль, начал прикладываться к бутылке. Постепенно трезвый де Эль начал казаться жителям графства чем-то неестественным. Через несколько лет бывший сенешаль слег и скоро отошел в мир иной тихим пьяницей.
Через полгода после печальных событий дуэли, маркиз де Шаронье и графиня Никкори-Сато сыграли свадьбу. Их дочь унаследовала оба владения, и стала одной из самых важных фигур Кампани, с которой считался сам герцог.
Трюмная критика.
Он мчался к морю так, будто его преследовали демоны, но нет, это было кое-что по-страшнее — его преследовал Бенедикт. Цепной пес, точнее, цепной смерч церкви. Он гнал Стурга, отставая иногда не более, чем на полчаса. Но в Морпаньяке агент Альянса сумел уйти, он сел на шхуну в Ригельвандо, и оставил преследователя с носом. Наверное, вера помогает тогда, когда цель праведна, норманит же был ведом лишь долгом.
Старая шхуна резала волну форштевнем, отчаянно скрипя снастями. Трюм был полон жизни, запахов, звуков и темноты. Куцый фонарик выхватывал из тьмы огромную тушу мяса, вернее стальных, покрытых татуировками и шрамами мышц, гигант упирался головой в доски верхней палубы, при том он сидел, а старые ящики с гнилой солониной и сукном из Шваркараса стонали под его весом. Этот гигант был куратором Реймунда, уместившегося на бочке напротив. Стург звал гетербага просто "Мэтр":
— Мудак. — Рокочущий голос легко перекрыл скрип судна.
— Да, мэтр, — Реймунд был подавлен, он и сам осознавал свои ошибки... И много больше ошибок его угнетала ответственность за тот путь, который он избрал для достижения цели.
— Первое. Мы не встреваем в политику, вообще и в принципе. Мы не косим под шпионов, престолонаследников, ублюдков знатных фигур и прочую шушеру, якобы важную для всей этой, называющейся людским миром, клоаки. Мы не берем таких обликов, когда это может повлиять на их политику. Это правило. Ты его знал, но нарушил. Не умел трактовать. И потому мудак.
— Да, мэтр. — Реймунд соглашался, убийца-прагматик в нем ясно осознавал, сколь несовершенен был план, способный вызвать международный скандал и привлечь нежелательное внимание.
— Мы этого не делаем по простой причине — мы сильны и опасны для всех, и именно потому мы нейтральны, просто делаем работу, и не привлекаем внимание. Ты видел — если они захотят, у них есть не менее сильные и не менее хитрые, чем наши агенты, слуги. А значит, если нам придадут слишком много значения, нас раздавят. Несмотря на все наши силы, древние традиции и опыт. Даже, если мы переубиваем их королей, министров, герцогов и принцев, они нас все равно раздавят. Это, к сожалению, сила "государства", даже сильнейший не сдюжит массу. И потому мы этого не делаем. И не даем себя в этом заподозрить. Понял?
— Да, мэтр.
— Далее. Второе амплуа вполне ничего. Но лучше брать кого-то, кого вообще нельзя заподозрить. Впрочем, это неважно. Тут ты не облажался.
— Спасибо, мэтр.
— Помочь священнице, потом дать ей взятку и упросить отвлечь норманита, да так, что она ничего не заподозрила. Браво.
Некоторое время наставник молчал. Наверху ругались матросы и периодически слышались короткие, громкие приказы капитана.
— Любовь. Чувства. Эмоции. С моей точки — перебор. Уж больно подло. Но эффективно. Значит приемлемо. Особенно мне понравилась мысль подкупить быдлоганов, чтоб они сестру поэта снасильничали. Молодец, что убил их всех. Только мертвые не выдают лишнего.
— Банальность, мэтр.
— Заткнись. Я старый великан. Люблю простые истины. В целом, ты отсдавался на твердую четверку, но если мы поимеем проблемы с алмарской разведкой, я тебя отдам в Эллумис на четыре года в сексуальное рабство.
— Вы не сможете выдать меня за мальчика, мэтр.
— Я что-нибудь придумаю. — Хриплый смех сотряс трюм и распугал крыс, оплакивавших товарку, утопшую в гнилой воде.
— Да, мэтр, — Реймунд рискнул улыбнуться.
— И последнее. Ты дал себя убить. — Посуровел гетербаг.
— Не было других шансов, мэтр.
— И правильно, что дал, хотя лучше б он увидел твой труп. Но это при других обстоятельствах. В целом, тут ты не сглупил, так что держи. — На огромной ладони, под светом фонарика блестело бриллиантовое сердечко.
— Но, мэтр, это же ваше...
— Мое. Три остается. Ничего, мне хватит. Я выхожу из дела. А ты меня заменишь. Мочи их, Реймунд. Не стесняйся, их жизни без смысла, глупость и алчность правит ими, может хоть переродятся, эти — Рокочущий смех напугал корабельного кота, кравшегося к бочке с солониной. — Невинноубиенные, во что-то более приличное. В общем пользуйся.
Сердечко упал в руку Реймунда:
— Благодарю, мэтр!
Некоторое время трюм отдыхал от праздных человеческих разговоров, наслаждаясь морской, рабочей тишиной.
— Мэтр, — Реймунд собрался с силами и решил поговорить о том, что волновало его больше всего.
— Знаю. — ответил наставник, совершенно не удивленный, — Ты не Бэгрис. Не получаешь от этого удовольствия. Мне тоже было тяжело в первый раз. Наше дело Реймунд, оно очень непростое. Тут даже не скажешь "кто-то должен". Лучше бы этим никто не занимался. Это великая сила и великая мерзость. Наш Альянс. И да — иногда приходится вываляться в грязи. А иногда даже начинаешь тонуть в ней.
— Мэтр, путь, который я избрал...
— Ты избрал сам, и теперь сам ответишь за свои дела. Да, это выбор. Как бы просто это не звучало. Но дело всегда именно в выборе. Первое задание — самый важный урок, Стург. Раньше выбирали за тебя. Ты делал разные мерзости, — он осекся, — впрочем, не будем об этом. Все, что ты делал — ты совершал по чужому приказу. Покориться или умереть, научиться или умереть. Это наш путь. К сожалению, другого нет. Может мы много грешили в прошлой жизни. Может, повезет в следующий раз. Но сейчас есть то, что есть. Я знаю — ты жив потому, что считаешь условия подходящим компромиссом.
Гетербаг замолчал, тяжело переводя дыхание, похоже, тема взволновала старого, непробиваемого наставника.
— Но первое задание — это последнее испытание. У тебя есть опыт, есть сила, есть средства. Остается научиться делать выбор. Сколько в тебе останется от человека? Чем ты готов пожертвовать ради цели? Альянс отнял у тебя достаточно, пока учил. Все что осталось — твое. Ты сам решаешь, что достойно, а что губительно. И сам выбираешь путь к цели. Ты попробовал, и, похоже, понял. Есть нечто, что стоит между человеком и механизмом смерти. Ты совершил ошибку, и ты понял ее. Прости себя на первый раз и не повторяй больше. Выбирай дорогу так, чтобы к финалу доходил человек, а не бездушная тварь. Да, наше дело — сплошной мрак. Но каждый из нас сам решает, сколько мрака он несет в себе, и сколько мрака он принесет в мир. Это наш путь и наша доля.
— Спасибо, мэтр, — сказал Реймунд, — Я буду помнить.
Ему не стало легче. Пожалуй, даже стало еще гаже. Он сам предал этих женщин, и сам убил де Мелонье, предварительно заставив того страдать. И значит, вся ответственность лежит на нем. На Реймунде Стурге. Сейчас, и впредь, он будет хранить груз своих ошибок, по мере сил искупать их, и стараться совершать как можно меньше новых. Он стал убийцей, но не станет бездумной шестеренкой в механизме мрачного жнеца.
