Численность: средняя для малых орденов.
Резюме: Если Церковь Бога-Тайного суть воплощенная господня Тайная канцелярия, то Орден Бога-Куртизанок, это скорее военная разведка. Состоящий из раскаявшихся грешниц и их дочерей, этот орден строится на интриге и коварстве, коими к вящей славе господней владеет беспорочно. Норманиты могут победить кого угодно, а сестры-куртизанки могут узнать (и выгодно продать) все что угодно. Их влияние на аристократов, чернь и купечество бесспорна, как далеко распространяется их власть — определить сложно. Но покамест сестры держат себя в рамках приличий и не дают оснований для инквизиции ереси.
Оценка эффективности: 9 из 10.
Люзонская церковь Бога-Шевалье.
Знак: Перчатка в круге.
Девиз и обет: "По воле Господа под знаменем судьбы!". "Помощь страждущим, странствия, приключения".
Иерархия (от большего к меньшему): Командор, Ветеран, Рыцарь, Щенок (послушник) .
Священный дар: "Абсолютный вызов" — рыцарь Бога-Шевалье может бросить вызов любому противнику, и их дуэль по Воле Господа будет проходить в абсолютно равных условиях.
Численность: большая для малых орденов.
Резюме: Церковь Бога-Шевалье привлекает в свои ряды искателей приключений, дуэлянтов, непосед и людей, просто склонных к скитаниям. Они почти всегда в странствии, а потому шевалье никогда почти нельзя найти в храме. Зато легко можно встретить в ближайшем трактире. Они как велят обеты защищают слабых, творят справедливость и ведут нескончаемый поиск истинного пути. Шевалье любят крестьяне и бедняки, к ним снисходительно относятся аристократы и с восторгом их отпрыски, на них свысока смотрят купцы, но к бегут к ним, как только кто-то начинает грабить караваны. Шевалье были бы чрезвычайно влиятельны, если бы это влияние им за каким-то чертом сдалось.
Оценка эффективности: 3 из 10.
Итак, я подведу итог. Шваркарас погряз в тенетах орденских противоречий. Как и все прочее в стране, церковные объединения представляют у нас пестрое одеяло чужих амбиций, стремлений и понятий о том, что праведно, а что постыдно. Ни один из орденов, благо не способен к мятежу, равно ни один не будет достаточно полезен для державы в целях тайных и секретных. Все они либо себе на уме, либо просто не подходят на необходимые роли. В пестрой суматохе перспективных боевых орденов и странных церковных обществ, для целей Бога-Тайного я все равно выделяю Храм Бога-Пахаря. Которого почитают крестьяне и ремесленники, горожане и лесорубы. Каждый пастырь этого храма, знает о своей епархии больше, чем сможет вызнать куртизанка или "выбить" норманит. А посему я вновь утверждаю — между возможностью и эффективностью всегда есть важная разница.
Записки о тайных свойствах малых орденов и храмов Шваркараса. Писано в 803 году от. О.а.и. Хранителем Тайного отцом Фредриком "Хлопотливым".
Исповедь пьяного пирата.
— Я много херни в жизни натворил, — Вангли надолго приложился к бутылке, ром обжигая горло, проворно стремился в живот золотым водопадом, — Много, много, и жег, и резал, насиловал, пытал, — Бывший пират был сильно пьян, — Но тут, понимаешь, тут у всего был какой-то смысл, не прррросто бабла срубить, нечто большее, — Он шумно икнул.
— Да ладно, вы ж не Единому служите, а всего-лишь жирной свинье на троне, да говорят, козотраху к тому же, — Девушка напротив была ему чем-то удивительно знакома — легкая, гибкая, с почти мальчишеской фигуркой, открытой улыбкой розовых губ и огромными глазами. А волосы удивительные — переливались всеми цветами радуги, наверное, колдовство.
— Нет, — Мозолистый кулак, лишенный любимой белой перчатки ударил по столу, раскидав грязные жестяные тарелки и пустые бутылки из глины и зеленого мутного стекла, — Мы служим короне! Он не прав, не свиньям на самом верху, не гниде на троне, но всему государству, аристократ ли, свинорылый жак или пафосная магесса с перстнями на пальцах, мы роем грязь за них, за то, — Сейцвер снова приложился к бутылке, его кадык напряженно задергался...
— Будешь так пить, не закончишь историю, а мне уже стало интересно, — Улыбнулись розовые губы, блеснули в свете солнечных бликов большие глаза, засияли бронзовые пуговицы на кожаном жилете с сотней карманов.
— За то, чтобы им никогда не пришлось узнать всей той мерзости, которая хранит слюдяной покой, — Закончил Фредерик, занюхивая черным, испачканном в подливе рукавом.
— И все действительно так хреново? — Девушка облокотилась на сцепленные руки, стоящие на столе, изящно очерченным острым подбородком, внимательно глядя на чудо-чудное — Разоткровенничавшегося чиновника Тайной Канцелярии.
— Хочешь знать? — Получив утвердительный кивок, на время всколыхнувший радугу волос, Вангли отставил бутылку и заговорил, — Мы все изосрали, — Очень мрачно заговорил:
"Это было паскудство. Но тогда я этого еще не знал. А если бы и знал — все равно пришлось бы участвовать. Есть вещи которые должны быть сделаны. Хотя порой я думаю — заключи я договор с демоном, был как-то шанс, авось больше души мне бы осталось.
Но тогда все выглядело просто — этот грустный сукин сын позвал меня и говорит, светя бриллиантами на пальцах. В начале рагиталина это было, сразу после праздника первого урожая. Хмааларцы еще голых баб на улицы выпускали, а туземцы деревянным хуям кланялись. И говорит " Фред, есть работенка, склочная, но нужная". И рассказал мне про паренька — торгового капитана-ригельвандца. Есть мол и с той стороны отъявленные суки, берут они пареньков, что посмышленей, делают из них шпионов — вроде как торговать приехал, а на самом деле смотрит, слушает, землю нашу обосранную роет в поисках интересного.
Нет у нас интересного, да и что он мог знать? Ему и двадцати не было, зеленый, смелый, гордый, даже честным себя считал, наплел ему какой-нибудь клоп, в шелках да золоте, по ту сторону океана, мол, это все "ради Державы, Ригельсберме поручает тебе важную миссию. Ты станешь героем своей страны. Тобой будут гордиться родители, ну и золота тебе насыпем — хребет сломаешь носить", ригельвандцы же. А он поверил. Ну или выбора не было. Только херня все это — долг, честь, слава. Никто нас знать не должен. Ни в лицо, ни по имени, да и бабло не в радость, даже песню не закажешь смешливому прохожему с Эльвексина.
И поперся он, мудрила, по морю-океану, прямо в пасть нашему толстячку-Гийому. Эрнесто Никобальди его зовут, ну или звали, уж не знаю, может после такого и имя теряешь — вроде как обосрали его, до последней завитушки. И становишься после такого, как кукла, думаю, — вроде живой, но за ниточки дергают, и пляшешь ты, как заведенный, и остановиться не можешь. Остановишься — смерть, муки, боль, и не только тебе. Да и не главное, что тебе.
Понимаю я теперь — хорошо, что у меня никого нет — все давно перемерли. Мать сам хоронил, брата и отца море унесло, сестру Пучина сграбастала, где-то она теперь, в уборе из морских звезд, водоросли в волосах расчесывает.
Прокололся он, короче, тюфяк, тряпка, педик, жалко его. Прокололся, на чем мы все прокалываемся. На вас — милашках. И как только нашел, как разглядел, что там в его позолоченном сердце она шевельнула. Нищенка, а красивого у нее было только имя — Аделаида и волосы, вороново крыло, даже грязь не скроет. И разглядел он ее в пыли, в грязи, дерьме и самоуничиженье.
Но это мы потом узнали — а до этого я и так тыкался, и сяк, и матросов с его суденышка "Матушка Амели" спаивал, и сундук его выкрал, и трактирщика, где парень жил, подкупил, да застращал. Но со всех сторон — пшик один, одно слово — не дурак парень.
Не дурак — мудила конченый, если бы не он, если бы не телец золотой, что послал его сюда, глядишь и поверил бы я в то, что Гийом наш — белый рыцарь, защитник слабых и угнетенных, миротворец. Хер он толстый, а не миротворец.
Вызывает меня и говорит "Не выходит у тебя ничего Фред, и у меня не выходит, дочка умирает, а я помочь не в силах, но ты то со своей работой справиться можешь. Есть тут одна Аделаида, она и есть наш ключик к золотому капитану, только ты уж поаккуратнее — самого капитана до времени не трогай. Обидишь Эрнесто, за него могучая Ригельвандская Торговая Компания вступится, а за нищенку никто не вступится, только сам мальчуган, но за глупости Торговая Компания воевать не станет. Пощупай ты ее Фред, очень мне нужно знать, зачем сюда Эрнесто эти злые золотые дяди послали".
Знаю — тварь я последняя, знаю, не простят меня ни Единый, да и никто другой не простит. Нет столько прощенья в мире.
Нашел, короче. Сестренку Аделаидину восьмилетнюю нашел в ночлежке на сорок рыл и бабку — старую, слепую. И приехали парни в черных сюртучках, да карета казенная — черной кожей обтянутая. И укатили они двух баб — старую и молодую, в ночлежку понадежнее — стены каменные, а не худые деревянные, правда и двери не из куска дранины, а из железных прутьев.
А сам я, гнида черная, кровососущая, пошел к нищенке, она как раз со свиданьица в новом платье возвращалась. И говорю — так мол и так, а только сестренка твоя, да бабулька, теперь у нас гостят — в неге и комфорте, и все у них будет хорошо, если ты себя вести будешь хорошо.
А сам вижу — любит она его, по глазам вижу, по губам вижу, по рукам ее, грубым да белым вижу. У нее, помню, пальчики не такие нежные и цепкие как твои были — грубые, мозолистые, но он целовал их, целовал их, любил их, а может, любит.
Я и говорю ей — бабушку любишь, сестренку морской пехоте — сплошь из гнили человеческой набранной, отдавать не хочешь? Тогда спроси у него, как у любимого, скажи, мол, сон тебе дурной приснился, или чего еще наври. Не задумал ли он худого, почему так долго в порту стоит, почему товар не купит да не уйдет твой торговый капитан, что его думы омрачает, и почему он с тобой любезен, а сам лицом скорбен. Пусть как на духу все расскажет, или не любит тебя. А если он тебя не любит — то и мне сестру с бабушкой любить незачем. В общем, придумай что-нибудь.
За одни за те слова, с меня шкуру спустить надо, и солью натереть. Чтоб сильнее, крыса, мучился. Да ты права — крысы гордые и хитрые животные, а я таракан.
Она пошла, плакала сначала, а потом глаза пустые стали, руки белые дрожать перестали. Шагом твердым от меня удалилась — как на плаху, а может то плаха и была, для того, кто любовь предал.
И он ей рассказал. Все поведал — о миссии своей секретной, о важности ее, о том, что когда закончит, обязательно увезет ее из нашего горящего клоповника. Рассказал, как, мол, все серьезно, да сложно у него, олух малолетний.
А она ночью метнулась, и голосом, нездешним, холодным, как у покойницы, все рассказала.
Пошел я к дейцмастеру, а он мне и говорит " Вот это ты правильно Фред, это я понимаю — четкая работа. Только теперь нам надо этого паренька окучить, так сказать. Перевербовать. И не надо на меня так смотреть. Взялся за гуж, так сраку не чеши, а тяни. Любовь только та сильна — которая на верном костре греется, и пользы от нее нам тогда больше...". И рассказал. Меня прям там чуть не сблевало.
В общем сперли мы ее, поместили под надзор, в домик неприметный, в квартале наемников, вроде как непонятный кто-то похитил. И следов я понаставил, никогда так не следил. Следов вроде как по торговым делам его выкрали девку — мол выкуп хотели. И дорожечка к домику. Почти свободная. Иди дурачок — геройствуй. Он своих ребяток с корабля собрал, нескольких друзей-наемников пригласил. И пошел. Немало народу положил, а Гийому их не жалко — мелкая сошка, пушечное мясо, кирпичики его пирамиды.
Выручил ее, она так счастлива была — чуть на окровавленном столе, где еще мозги Крошки Неда стекали, не отдалась. На корабль бросились. Окрыленные. Влюбленные по самое немогу. Счастливые... Идиотики.
А на корабле я, и ребята отборные, в мундирах рванных — морская пехота, та самая. И стали прям на глазах, его, скрученного, с нее платье рвать. А я ему говорю, служи мол родной, на два фронта работай, только нам правду — а им кривду, Шваркарас не Ригельвандо, здесь не золотом платят, а любовью, ты нас будешь любить, а мы тебя, а если откажешься... А он гордый стоит, несмотря на то, что руки аж из суставов выворачивают. То мы твою Аделаиду полюбим, "Крепко полюбим" смеются морские и панталоны с нее рвут. У него только и сил хватило сказать "Хорошо". А одного из пехотинцев мне даже прикончить пришлось, вот этой саблей, разошлись ребята.
А там уж мы и договор подписали, и девчушке теплое гнездышко устроили, куда ему ходить можно, но под надзором, нашей в рот ее трижды Канцелярии, и даже сестру с бабкой выпустили, под небольшое содержание. Как шлюх, ей богу — отработали свою часть и в шею.
Зато толстяк Гийом меня с тех пор полюбил. Как родного. Еще бы. Если бы не я, пришлось бы ему самому парня вербовать. И в говне по шею купаться. А он побоялся, побоялся, гнида, что если возьмет на себя такой грех, то Единый у него взамен дочку заберет, ибо негоже такой мрази детей воспитывать. И теперь он мне, как себе доверяет".
— Но в одном он был прав, — Вангли надолго присосался к бутылке, она опустела раньше, чем ему бы хотелось, — Я и на пятую часть не такой как он, и слава богам, всем, какие ни есть, может даже Пучинным.
— И что же дальше, — Розовые губы более не улыбались, на круглом чистом лбу пролегла легкая морщинка, озорные глаза стали злыми и печальными.
— Я чую, конец скоро. Скоро что-то случится. Случится и я его грохну. Знаешь, такое уже было — с Черным Бобом, это был лихой капитан, смелый, дерзкий, умный, беспринципный. — Рука потянулась к последней бутылке, — Но иногда люди ломаются, и от удачи, порой, ломаются хуже чем от неудачи, никто не должен ощущать себя выше греха, выше законов природных и божественных. Когда он приказал сжигать младенцев перед воротами закрытой фактории... В общем я стрелял третьим, а за мной еще многие. Был Черный Боб, а стал мешок с костями, мясом и свинцом.
— И? — Тонкая рука, с нежными, цепкими пальцами теребила бронзовую пуговицу нагрудного кармана.
— И Гийом де Маранзи должен умереть, так я возможно смогу вернуть себе хоть каплю души. — Он присосался к последней бутылке, долго и жадно пил, пил ром как воду, обжигая горло и не замечая этого, — И он умрет, ибо за каждое дело должно быть воздаяние. Когда-то может и мне оно придет.
Он немного помолчал. Слезы текли по мятым щекам, оставляя красные, будто выжженные дорожки, горло душил то ли вопль, ти ли рев, в грудь будто набили ваты распирающей изнутри.
— Ты понимаешь, — сказал он сдавлено, — Все можно, можно играть на страхе, можно на жадности, даже на надежде можно играть. Можно людей... как пешек... можно как карты. Но любовь. Ты понимаешь... она выше этого, нельзя... нельзя с любовью. Нельзя такого, как мы сделали... как я сделал. Никому нельзя, ни богам ни людям. А тот кто посмеет, тот проклят. И я. Я проклят теперь. И чую — это из глубины идет, из нутра моего гнилого — если не убью Гийома, сгорю, перестану жить. Буду как они — эти два идиотика мною преданные, не жить а существовать.
Он с размаху грохнул кулаком по столу. Казалось весь зал вздрогнул.
