Трое для одного

"Интересно, так себя чувствовали дети, которых танцы фейри уводили в холмы?"

— Да, кстати. А где сейчас канарейка? Я не заметил, когда она пропала, — заговорил Морган, через силу улыбаясь.

Его не отпускало ощущение, что сейчас, в этот самый момент течение жизни могло сменить русло или даже повернуть вспять, а он поддался слабости и оставил всё как есть.

Или оба они поддались?

— Вернулась в сад, полагаю, — неласково ответил часовщик, ровным счётом ничего не объясняя. Плечи его были немного сгорблены. — Спрашивай ещё, пока мне не надоело отвечать.

— Хорошо, — мгновенно сориентировался он и выбрал из всех вопросов наиболее безопасный. — Если ты боишься металла, то как передвигаешься в машине?

— Автомобиль вообще-то не глухая коробка из холодного железа. Но сомневаюсь, что ты поймёшь, — произнёс Уилки и отвернулся наконец от офиса.

"Наверное, пресытился видом плодов своей мести".

— А...

— Всё. Надоело. Но, если желаешь, можешь посмотреть, из-за чего, собственно, мы рисковали, — милостиво разрешил он.

— Мы рисковали?

— Ты рисковал, если говорить конкретнее.

Уточнять дальше расхотелось.

В сплющенной красной папке оказалась небольшая подборка документов. В основном, правоутверждающие бумаги на собственность, в том числе на часовую башню, план-проект строительства эко-парка и карта на очень тонкой бумаге, вроде пергаментной, где розовыми чернилами были обведены некоторые фрагменты.

— Разломы, — сразу резюмировал Уилки, окинув её беглым взглядом. — Похоже, они уже больше двадцати лет прибирают к рукам здания, построенные на опасных местах. А я-то ещё думал, почему совету вздумалось переносить госпиталь...

— А можно я заберу эти документы? — набравшись наглости, попросил Морган.

— Зачем?

— Отдам сестре или Кэндл. Они могут что-то сделать по юридической части.

— Забирай, — великодушно разрешил часовщик и перешёл к связке писем.

Впрочем, содержание его явно разочаровало. В основном, дело касалось планов по бизнес-центру и эко-парку. Несколько раз упоминался мистер Диксон, но исключительно косвенно, сам он нигде не подписывался. Чаще мелькали Гриффит и его адвокат, Уэст. Ничего нового там не оказалось. Разве что одно послание девятилетней давности представляло некоторый интерес: Гриффит просил Костнера "покрепче привязать упрямца Годфри к проекту, пока всё не вскрылось, потому что саботаж со стороны власти никому не нужен". Действовать предлагалось через секретаря.

Накатило облегчение.

"Даже если Гвен сумеет протолкнуть иск, а Сэм поднимет шумиху, по отцу это ударит не слишком сильно. Мы наверняка сможем доказать, что его просто использовали".

Уилки же семейные проблемы Майеров ничуть не заинтересовали. Даже переписка Гриффита с Уэстом — не особенно, хотя он пообещал "посмотреть хорошенько" на адресатов, и ничего хорошего такое намерение им, разумеется, не сулило. Передав корреспонденцию Моргану в вечное пользование, он взял последнюю часть добычи, деревянную шкатулку. Огладил бережно ладонями крышку — и откинул.

Внутри оказался золотой венец из ажурных листьев очень тонкой работы. Никаких камней — только невесомые металлические паутинки, сплетённые в безупречный узор.

— Ублюдки, — тихо произнёс часовщик и опустил венец себе на голову — естественным движением без капли позёрства, точно каждый день короновался.

В горле мгновенно пересохло.

— Это?..

— Моя вещь, которую я оставил в месте, которое нельзя тревожить ни в коем случае, — ответил он так же бесцветно. Глаза полыхали закатным солнцем даже сквозь сомкнутые веки.

Смотреть было жутко.

— Нельзя тревожить, — механически повторил Морган и вдруг догадался. Сон и недавний рассказ сошлись в одной точке. — Слушай, ты ведь имеешь в виду место, где погиб, ну, или исчез, или ушёл тот, кого ты...

— Замолчи, — мягко попросил Уилки, отворачиваясь.

От незамерзающего Мидтайна вдруг налетел сырой ветер. Он опрокинул переносную рекламную стойку у кафе и закувыркал её вниз по дороге, к офису "Нового мира", оплетённому вьюнами и дикими травами. Венец постепенно вбирал золотистое сияние и сам начинал светиться; пальто, синий шарф и брендовые джинсы должны были дисгармонировать с ним, но отчего-то наоборот странным образом дополняли.

"Так вот как бы выглядел князь фейри, если бы дожил до наших дней", — пронеслась глупая мысль.

Очень хотелось назвать его Златоглазкой и погладить по голове, но жизнь была дороже.

— И что ты теперь будешь делать?

Часовщик вздрогнул от вопроса, точно очнулся.

— В первую очередь — сообщу обо всём одному влюблённому трусу и зануде. В конце концов, Сейнт-Джеймс это затрагивает так же, как и Форест, — ответил он, явно делая над собой усилие. — А там посмотрим. Можешь возвращаться, Морган.

— Но...

— Возвращайся домой, — прозвучало уже не разрешение, а приказ.

В салоне "шерли" пахло весенним лугом до самого вечера.

Понедельник начался хуже некуда.

Между четырьмя и пятью часами — утра ли, ночи? — отчётливо хлопнуло окно. Морган проснулся, выругался и зажёг свет. И первое, что увидел — не распахнутые створки, не очередных незваных гостей, а маленькую хрустальную рюмку на туалетном столике, доверху наполненную тёмно-красной жидкостью, густой, как сироп.

Нежно и дразняще пахло вином Шасс-Маре.

— Это намёк, да? — вздохнул он, в упор глядя на рюмку. — Только надписи не хватает — "Выпей меня".

Рюмка вздрогнула, и по кромке пробежала серебристая надпись:

"Не намёк, а подарок. За тебя сегодня заплатили".

Морган хотел спросить, не Уилки ли, но вовремя прикусил губу. Часовщика своенравная хозяйка бара не преминула бы в очередной раз обозвать "ублюдком из башни", очевидно, черпая в этом некое удовольствие. Фонарщик же не склонен был будить порядочных людей по ночам... Оставался только один вариант.

"Хотелось бы знать, что делает Кэндл у Шасс-Маре в такое время... Глупый вопрос, впрочем".

Вино оказалось горьким и острым, как зёрнышко чили, и вырубило его с одного глотка. Рюмка покатилась по столику, но исчезла, едва сорвавшись с края; разбитый хрусталь так и не зазвенел.

...Беду он замечает вторым. Непростительная ошибка.

Горизонт полыхает алым и золотым, хотя до рассвета ещё далеко. Рождённый познать только радость, свет и любовь, вытянулся в струну у межи, где город переходит в холмы. Ему плохо.

Мы обязаны были уйти со всеми, думает Тёмный, глядя на него. Это гордыня моя нашептала, что я смогу его уберечь.

Уже не смог, а это только начало.

— Они сожгут мой дом. Там в самолёты, а в самолётах бомбы.

Господин звонких флейт, багряных закатов и цветущих лугов не должен вообще знать, что такое бомбы, а говорит о них так естественно и сухо, как о ранних заморозках по осени. Тёмный молча кутается в меха; вина жжёт под сердцем, гарью скребёт в гортани.

Это не твой дом, хочется сказать ему. Люди заселили старую землю, их сменят мертвецы, сквозь мертвецов прорастёт трава и цветы, и тогда мы вернёмся.

Могли бы вернуться, если бы ушли вовремя.

А восток пламенеет; и дрожит, не в силах сдвинуться с места, стрелка часов на городской башне, и никак не разобьётся хрустальный ручей, застывший меж сырых порогов-клыков, и горит жутко всякая капля росы на пригнутой траве, и только быстрые птицы с белыми грудками носятся над головой златоокого принца.

Терпок аромат умирающих цветов; пергаментные лепестки хрупки.

Это моя ошибка, думает Тёмный. О мотылёк на моих ладонях; о свет и песня, и радость, и полдень, звенящий от медовых ароматов.

Ты познаешь зло и боль, думает он.

Но умереть я тебе не позволю. Если ты любишь этот город, исказивший холмы, — да будет так.

— Подойди сюда, Златоглазка, — просит Тёмный и смеётся, оглаживая пальцами похолодевшее лицо. Светлые ресницы дрожат, на дне зрачков трепещет искра грядущей муки, губы влажны и пахнут горечью. — Ты знаешь, что нет никого, кто смог бы отказать тебе?

Он хмурится нетерпеливо и ускользает от прикосновения — слишком близок к людям, слишком хорош для них. Они его недостойны, конечно, нет.

— Как-то сейчас не до комплиментов. Ты же слышишь? Самолёты уже близко. Надо сделать что-то...

— Я укрою тебя. Ничего не бойся.

Тёмный взмывает к небу, а меха оседают, укутывают мягкой волной потерянного принца в златом венце.

Боль на дне зрачков разгорается.

— Ты вернёшься? — кричит он, натягивая тёплую ещё накидку на плечи. — Вернёшься?

И солгать нет сил, а потому Тёмный молчит, поднимаясь выше.

Сумрак густеет. Молчат холмы. Прошлое и грядущее сходятся в одной точке, и точка эта есть он сам.

И по правую руку, далеко-далеко, сквозь дракона прорастает голодный город, и цветы оплетают оголённый хребет — синие лепестки, пурпурные тычинки, жёсткие красноватые плети, запах ржавчины и моря. Дракону суждено обрести не королевну, а чудовище; впрочем, это почти одно и то же.

А по левую руку, ещё дальше, кружат над чёрной воронкой одиннадцать чудовищных птиц, и под властью их равно и люди, и химеры. Появится двенадцатый, непохожий на прежних, а на зов его придёт ведьма — та, что станет и сестрой, и невестой для них.

Внизу же, под крылами, лежит город, который должен исчезнуть.

Судьбу изменить тяжело. Тёмный распускает полотно и ткёт заново, вплетая самого себя меж нитей основы.

Здесь не будет смерти, нет, нет. Лишь одиночество.

Здесь не будет смерти, о, нет.

Смерти нет, о свет мой.

Смерти нет.

Морган проснулся от острой боли под нижним краем рёбер, словно чёрная воронка открылась прямо в солнечном сплетении. Лицо было мокрое, руки дрожали. На языке таял призрачный вкус вина, сладкого и густого.

И никакого чили.

— Стерва, — пробормотал он, сгибаясь в три погибели и точно зная, что Шасс-Маре не услышит. Или сделает вид, что не слышит. — Маленькая мерзавка. Чтоб ты сдохла...

От чувства невосполнимой потери горло сжималось. Каждый вдох давался через силу, через всхлип, и это чужое, страшное горе отступало мучительно медленно, хоть вместе с куском лёгких его вырезай.

На часах было без двадцати семь.

Пошатываясь, он выбрался из кровати и поплёлся в ванную комнату. Включил душ так горячо, как можно было вытерпеть, и встал под воду, низко опустив голову и упираясь руками в стену.

Хотелось орать до сорванного горла.

Глава ХV.

До конца читать здесь — http://lynxforest.ru/books/index.php?id=ec59a7fafba3f92dc5f5afca1a41f0a7&p=0