Трое для одного

— Нет. Просто гулял тут неподалёку, — максимально честно ответил Морган. Память дребезжала тревожным звонком: не заговаривай, не называй имени, не ходи следом... Но из глубины души поднималось волной иррациональное сочувствие.

— Жалко, — вздохнул мальчик и на мгновение плотно сомкнул угольно-чёрные ресницы. А затем вновь уставился, не мигая: — Ты поиграешь со мной чуть-чуть, братик? Я буду вести себя хорошо.

"А если откажусь — поведёшь себя плохо?" — мрачно подумал Морган, а вслух произнёс:

— Если чуть-чуть, то, конечно, поиграю. Прямо здесь?

Мальчишка недоверчиво склонил голову к плечу, а потом вдруг улыбнулся, жутковато и счастливо:

— Ты правда добрый.

Он неуловимым движением приблизился к Моргану, схватил его за руку и вздёрнул на ноги одним движением, а затем потащил к качелям. Под грубыми подошвами ботинок хрустели промёрзшие ландыши. Детская рука на ощупь была холодной и твёрдой, как мрамор.

Осыпавшийся иней медленно возвращался на ветки.

— Любишь кататься?

— Очень, — снова улыбнулся мальчишка. — Меня зовут Уинтер.

Морган инстинктивно ждал продолжения, вроде "а тебя как?", но мальчишка молчал, только любопытно косился через плечо.

Качели же вблизи оказались на вид самыми обычными. Вкопанные треугольники опор, перекладина, цепочки и широкое сиденье — доска со стёршейся краской. Под ногами опять что-то захрустело. Морган рефлекторно опустил взгляд и вздрогнул: это были не мороженые ландыши, а крысиные черепа.

А Уинтер вдруг остановился, развернулся и протянул к нему руки:

— Подсади меня, братик.

Лунный свет был таким ярким, что глаза слезились.

Мальчишка оказался лёгким, куда легче любого ровесника-школьника. Морган поднял его на вытянутых руках, покрутил, как на карусели — и торжественно усадил на качели.

— Так хорошо?

Уинтер засмеялся, так же металлически и гулко, как говорил.

— Очень. Раскачаешь?

— Конечно.

Морган улыбнулся и оттянул качели назад. Затем отпустил, дождался, когда они вернутся, и подтолкнул снова. Холод от цепей проникал даже сквозь пуховые варежки. В нагрудном кармане что-то слабо дёргалось, словно стрелки часов отчаянно силились сдвинуться с места, но никак не могли. Месяц в небе медленно вращался, едва заметно для человеческого глаза.

"Я поступаю правильно, — сказал себе Морган, ненадолго прикрывая глаза. Размеренный скрип качелей отзывался в костях долгим эхом. — Это просто ребёнок. Одинокий к тому же..."

— Тебе здесь не холодно? — спросил он неожиданно для самого себя.

Уинтер повернул голову — резко, почти на сто восемьдесят градусов, как сова.

— Иногда.

Ответ прозвучал грустно и растерянно. Морган отступил от качелей и прислонился к опоре. Уинтер наблюдал за ним, раскачиваясь по плавной дуге, пока не остановился совсем. Позу он при этом не менял — только наклон и поворот головы.

"А ведь футболка у него совсем тонкая, — промелькнула мысль некстати. — И шорты тоже... Он умер в этом? Или его сожрали? Или это такой идиотский способ вызвать сочувствие?"

— Ты меня жалеешь?

— Что? — очнулся Морган от раздумий.

— Жалеешь меня? — настойчиво повторил Уинтер. За мёртвым, чёрным стеклом его глаз то ли билась метель, то ли падали бесконечно осколки звёзд. — Не надо. Мне ведь парк отдали. Я могу играть и всё такое.

— И тебе не одиноко?

Морган чувствовал, что спрашивать опасно. Но остановиться уже не мог. Ему мерещился то сладкий запах магнолии, то морской бриз. Видения из теневой воронки чередовались с воспоминаниями об испепеляющем свете из сна. Молчали часы, подаренные Уилки, но те, оплывшие, с картины, присланной Ривсом, вращали стрелками с неимоверной скоростью. Снаружи накатывал волнами холод, но изнутри пробивался сквозь кожу неистребимый жар, словно горела кровь, и в каждой клетке пылала искра.

"Есть безопасные поступки. Есть бесполезные поступки, — звучал в голове чей-то голос, знакомый и незнакомый одновременно. — Есть правильные поступки".

— Очень одиноко, — тихо сказал Уинтер. — Но ты ведь не останешься со мной, так... братик?

Заминка была едва заметной.

А Морган внезапно осознал, что странный голос в голове — его собственный. Только более...

"...взрослый?"

— Не останусь. Слушай... Сегодня ведь Рождество. Можно, я подарю тебе кое-что?

Мальчишка кивнул. Губы у него дрожали, точно он собирался вот-вот расплакаться, но в стеклянно-чёрных глазах не было и намёка на слёзы — лишь звёздная вьюга.

Ущербная луна теперь висела перевёрнутой чашей — ровнёхонько над изломанной кромкой горизонта.

Морган стянул шапку и надел на Уинтера; она оказалась ему велика, разумеется, зато на безупречно белых щеках появился румянец, слабый, но вполне заметный.

— Теперь давай сюда руки.

Варежки поначалу сваливались, но потом Морган отыскал шнурок и утянул их по запястьям. Уинтер недоверчиво поднёс руки к лицу и несколько раз сжал ладони в кулаки.

— Нравится?

— Очень.

— Тогда с Рождеством, Уинтер, — улыбнулся Морган. — И не грусти.

— Не буду, — эхом отозвался мальчишка. А потом попросил, глядя исподлобья: — Покатайся вместе со мной. Я потом тебя провожу. Честно.

Они забрались на сиденье вдвоём. Уинтер уселся Моргану на колени и вжался ему в грудь костлявой спиной. Качели задрожали разом, все до основания — а затем сдвинулись с места сами собою.

Амплитуда росла — резко, дёргано, неестественно быстро.

Луна была то под ногами, то над головой.

Морган не запомнил, в какой момент обхватил мальчишку одной рукой поперёк живота, бережно удерживая от падения. Но холод он перестал ощущать почти сразу. Течение мыслей замедлилось; некоторое время на периферии сознания вертелась мысль, что семейный ужин скоро начнётся, что Донна уже нашла пирог и наверняка устроила скандал, что Дилан наверняка вовсю пикируется с Гвен, а Этель ровным голосом жалуется Годфри, что-де Сэм не приедет на ужин из-за него...

А потом это всё померкло и стало неважным.

— Ты ведь останешься со мной, братик?

— Конечно, Уинтер. Поиграем?

Сердце билось через раз, медленно и натужно. Луна стекала к горизонту бесформенной лужицей, и за ней по выпуклой линзе неба каплями ползли звёзды. Качели скрипели тише, тише...

Стрелки часов в кармане жалобно царапнулись последний раз — и замерли.

...Ему пять лет. Гвен уже почти пятнадцать, и она кажется совсем взрослой. Почти как мама. Только мама иногда смотрит на Моргана так, словно боится его, а Гвен — никогда.

— Искупаемся? Тебе ведь жарко, да?

У Лэнгов есть не только скрипучий дом с зелёной черепитчатой крышей, запущенный до безобразия сад и подвал с бесконечными рядами жутковатых, тёмных бутылок, но и собственный выход к морю, узкий полумесяц галечного пляжа в крохотной бухте. По левую сторону — угловатые, словно топором вырубленные скальные уступы, по правую — длинная коса с острыми изломами камней.

Гвен стоит, нагнувшись, и протягивает ему ладонь. Моргану смешно: он-то знает, что сестра на самом деле сама хочет искупаться, просто боится оставлять его в саду без присмотра. Дилан три дня назад свалился со старой сливы, и теперь рука у него замотана от локтя до запястья и висит на дурацкой коричневой ленте. Отец с тех пор ходит с потемневшим лицом и бормочет, что надо бы нанять хорошую няньку, а мама каждый раз леденеет, когда слышит это, и громко говорит, что к своим детям она чужую женщину не подпустит.

Разве что Донну; но Донна осталась в Форесте.

— Мо, пойдём! Ну тебе ведь жарко, я вижу!

Моргану становится жаль сестру, и он кивает.

На пляже ещё более жарко, чем в саду. Гвен через голову стаскивает ярко-голубой сарафан, кричит, чтоб Морган был на виду — и вбегает в воду, поднимая мириады брызг. Потом ныряет, выскакивает из волн почти до пояса, трясёт головой, хохочет... У Гвен очень белые зубы, а в каждом ухе по пять крохотных серёжек-гвоздиков с блестящими разноцветными кристаллами.

Морган думает, что у него очень красивая сестра, гораздо красивее всех этих её подружек, которые целой толпой заходят с ней после школы в особняк Майеров — делать уроки, смотреть сериалы, болтать и клянчить у Донны десерты.

"И Сэм красивая, — повторяет он про себя, словно боится забыть их разом. — И Дилан круче всех друзей. И мама самая хорошая. И папа..."

На отце он спотыкается; почерневшее от гнева и беспокойства лицо воскресает в памяти — и пугает по-настоящему.

Чтобы прогнать его, Морган заходит в воду по пояс и начинает умываться. Морская вода немного щиплет ссадину на левой щеке. Камни под ногами совсем не острые, они гладкие и приятные. Некоторые — шершавые или с ямками... Сколы попадаются очень редко. Моргану становится интересно; он медленно-медленно идёт вперёд, запрокинув голову к зеленовато-голубому небу, и ощупывает дно ступнями. Намокшая футболка надувается пузырём и поднимается к поверхности.

Дно исчезает внезапно.

Морган даже не соскальзывает — он падает с обрыва и рефлекторно выдыхает, когда море жадно обхватывает его со всех сторон. Пытается вдохнуть — и горло заполняется водой, и нос, и, кажется, живот... Вместе с водой в него словно попадают сотни маленьких барабанов и начинают стучать в унисон. Морган не знает, что делать; кругом только вода, оттолкнуться не от чего. Он чувствует себя потерянным и бесконечно удивлённым. Бой барабанов замедляется и начинает затихать.

А потом в воде вдруг открывается путь.

Морган думает, что это похоже на туннель, ведущий вниз, в глубину, и даже начинает различать ступеньки. Растерянность и удивление растворяются в любопытстве.

Туннель сужается книзу и медленно вращается.

Так же, как раньше Морган непостижимым образом понимал, что сестра не заботится о нём, а сама хочет поплавать, он чувствует, что если позволит себе упасть в этот туннель, то ничего плохого не случится. Собственная кожа вдруг начинает ощущаться, как мокрая, грубая одежда в холодный день. Она царапает, и...

— ...ну дыши! Какая же я дура... Дура...

Гвен всхлипывает.

Морган открывает глаза. Туннель всё ещё рядом. Вот он, вращается, втягивая мелкую гальку. Солнце такое горячее, что прожигает насквозь. Сестра рыдает, уткнувшись лицом в собственные колени, и Моргану становится очень жаль её — и стыдно за глупое желание уплыть в туннель.

Ветер царапает голую кожу.

"Будет больно", — проносится мысль в голове, а затем Морган всё-таки заставляет себя выдохнуть — и перевалиться на бок, выкашливая тёплую, горьковатую воду.

И тут наваливается всё разом — солнечный жар, свет, выжигающий глаза, мешанина запахов и звуков, голубой лоскут платья на сизо-серой гальке... Объятья Гвен и её кипящие слёзы, из-за которых ссадина на щеке болит просто невыносимо.

— Ну не плачь, — тихо просит Морган, потяжелевшими руками оглаживая сестру по спине. — Всё хорошо ведь. Маме не скажем, да?

— Угу, — кивает Гвен.

Её трясёт.

— И папе?

— И папе тоже.

Они правда не говорят. Но каким-то непостижимым образом Этель узнаёт; она теперь ночует только в детской, до самого конца поездки, и ни на минуту не спускает с Моргана глаз.

К Лэнгам он больше ни разу не возвращается, а со временем вообще забывает, как выглядит море.

Гвен с тех пор почему-то не ездит тоже.

Он распахнул глаза и в первую, невероятно долгую секунду успел подивиться тому, как неподвижна его собственная грудная клетка, как мягка промёрзшая земля и тепла декабрьская ночь. На губах таял привкус вина Шасс-Маре.

А потом сверху обрушился целый сноп искр — золотых, малиновых, небесно-синих и яблочно-зелёных. Они обожгли, схлынули... Грудная клетка дрогнула, и лёгкие словно заполнились раскалённым песком.

"Значит, дышат — так?"

— Ах-ха...

Морган выгнулся дугой, загребая горстями крысиные черепа вперемешку с мёрзлыми ландышами. Чаша неба в обрамлении изломанных сосновых крон зашаталась и, кажется, разломилась. Звёздный свет потёк через длинную, глубокую трещину сияющим молоком.

Пахло землёй, оцепенелым от мороза деревом... и ещё отчего-то леденцами, теми самыми, полосатыми, с ярмарки в центре Фореста.

— Очнулся, малец? — Фонарщик, огромный, как никогда, склонился, закрывая собой всё небо. Фонарь в его руке казался совсем крохотным. Чи металась за стеклом, то прижимая ладони к толстому стеклу, то испуганно взбивая крыльями воздух. — Не болит ничего, нет?

Растирая озябшие щёки, Морган сел. В голове крутились обрывки воспоминаний. Постепенно они складывались в картинку, точно фрагменты паззла: канун Рождества, зачарованный парк, пустые качели, мальчишка в оранжевой футболке...

"Мальчишка?"

— Уинтер! — выдохнул Морган и попытался оглядеться по сторонам, но тут же охнул — в шее что-то хрустнуло. — Слушай, здесь был мальчишка, и он...

— Едва на тот свет тебя не утянул, что ли? — грубовато закончил фонарщик. Но губы у него дрогнули в намёке на улыбку. — Нет, чтоб о себе перво-наперво позаботиться... Да не строй ты такую рожу, здесь твой Уинтер, что ему сделается.

Фонарщик отступил в сторону, открывая часть поляны.

Уинтер сидел на снегу, обхватив колени руками. Глаза у него подозрительно блестели. В свете волшебного фонаря он больше походил на фарфоровую куклу, чем на человека.

У Моргана отлегло от сердца. Не то чтобы он забыл, как едва не переступил грань. Просто сейчас это воспоминание казалось ненастоящим, чем-то вроде плохого сна. А вот яростные разноцветные потоки света, стирающие со спокойной картины зимней ночи детский силуэт, представлялись даже слишком легко.

— Ты сердишься?

Голос его звучал даже более гулко и ирреально, чем раньше. Морган длинно выдохнул, не спеша отвечать. В глубине души он понимал, что снова поощрять Уинтера не просто глупо, а даже опасно, однако не мог отыскать в себе ни тени сомнения, страха или злости.

Поэтому сказал правду:

— Нет. Хотя надо бы.

И — отвёл руку в сторону, распахивая объятья.

Уинтер изумлённо распахнул глаза — чёрное-чёрное стекло, вьюга и звёзды — а в следующее мгновенье вспыхнул весь, как снег на солнце, и кинулся к Моргану на шею, едва не повалив его на землю.

— Спасибо... — металлически прошептал он, тычась носом куда-то под ухо. Дыхание было тёплым. — Братик...

Морган запрокинул голову к небу, осторожно проводя ладонью по костлявой детской спине.

— Всегда мечтал о младшем.

Некоторое время они сидели без движения. Мороз начал чувствительно царапать голую кожу. Наконец фонарщик почесал в затылке, шумно кашлянул и произнёс, глядя в сторону:

— Времечко-то поджимает. Прощайся, малец, потом ещё навестишь. А ты, пакостник мелкий, смотри у меня. Чтоб в последний раз такое было, ясно тебе?

— Ясно, — по-детски разочарованно протянул Уинтер, отстраняясь. И добавил совсем тихо: — Заходи, пожалуйста.