Трое для одного

— Ты просто устал, — сорвалось с языка. — Вымотался в край, Златоглазка.

Уилки вдруг словно молнией шарахнуло. По всему телу прошла судорога, он дёрнулся и запрокинул голову под невероятным углом, точно шею под укус подставляя, и широко распахнул глаза, полные закатного солнца:

— Что ты сказал? Повтори.

До этой секунды Морган всю жизнь считал, что "табуны мурашек" — неудачная метафора и художественное преувеличение.

— Ты просто устал, — прошептал он, чувствуя, как онемение разливается по коже холодным маслом. — Вымотался...

— Нет. Имя.

Это была не просьба, а требование.

— Златоглазка.

— Откуда ты вообще...

— Извини! — выпалил Морган, спешно перебивая, заставляя отвернуться, погаснуть, пока ещё не уехала окончательно крыша, и с трудом ослабил объятия, чтобы не оставить синяков. Если, конечно, у квинтэссенции волшебства и света вообще могли появиться синяки. — По-дурацки, фамильярно, я знаю, просто вдруг в голову пришло, и вот ляпнул. У вас троих глаза светятся, и я...

— У них светятся потому, что они пришли за мной, — ответил Уилки тихо, наконец опуская ресницы. — Кровь от крови моей, как сказали бы люди. Значит, совпадение... Ты знал, что каждого своя плата за переход чрез черту? — неожиданно спросил он.

— Нет, — выдохнул Морган с облегчением, что тема сменилась. Хотя новая представлялась если и менее опасной, то гораздо более пессимистичной. — Ты о фонарщике и Шасс-Маре?

— Да, — кивнул часовщик и наклонил голову, утыкаясь ему в шею. Поза была страшно неудобной, но при одной мысли о том, чтобы пошевелиться, мышцы разом деревенели. — Тот, кого ты называешь фонарщиком, платил всю жизнь. Он шёл и нёс на вытянутых руках своё сердце, но точно знал, что не найдётся того, кто подставит ладони и примет дар. Его ненавидели и боялись инстинктивно, как хищное чудовище, по недосмотру выпущенное на детскую площадку. Поэтому он и знает лучше других, что такое ужас... Плату зачли, и переход был лёгким, даже смерть пришла не от побоев, а от случайного выстрела.

Перед глазами встали строки из мемуаров О'Коннора.

— Это ведь Чи спустила курок, да?

Губы Уилки шевельнулись, обозначая улыбку; видеть её Морган не мог, но чувствовал кожей.

— Да. Она предала, пусть и невольно, и сожгла себя чувством вины. О, это была смерть более мучительная, чем любая древняя казнь. Но из пепла возродилась искра — плату зачли. Чи навсегда привязана к фонарщику. Те двое по сути — единое целое. И он получил в награду возможность делать то, для чего был рождён. А она — сладость искупления и лёгкость бытия за чертой, право быть клинком, пылающим в руках его. И их обоих это более чем устраивает.

Он замолчал — выразительно, явно давая возможность задать вопрос. Оставалось только покориться.

— А Шасс-Маре?

— О, с ней сложнее, — усмехнулся Уилки. — Я помню её ещё девочкой. Испытание завистью к тем, кто жил попроще, и гордыней из-за особенной судьбы она прошла, но на грани удержаться не сумела. Рухнула в пропасть, вычеркнула себя из памяти человеческой целиком. За неё поручились, но плата оказалась мала, и Шасс-Маре добирает сейчас — одиночеством в темнице корабля, севшего на мель. Проводников всегда двое, — добавил он. — Без напарника нет ни равновесия, ни смысла.

Морган немного расслабил плечи, откидываясь на зеркальную стенку лифта. Спустя столько времени в замкнутом пространстве, в красноватом сумраке сил поубавилось. Обострилось восприятие запахов. Теперь казалось, что аромат вафель налип на кончики пальцев, на губы и медленно испаряется, а химически-свежая отдушка стирального порошка облаком повисла вокруг.

Облегчение приносил слабый запах травы, солнца и пыли, исходивший от волос часовщика.

— А ты? Они платили за то, чтобы перешагнуть черту, чем бы она ни была. Но переводил-то через неё ты.

Уилки свистяще выдохнул. Стало неловко; так бывает, когда спрашиваешь у приятеля, как дела у его дочери в классе, и узнаёшь, что два месяца назад её сбила машина.

"Можешь не отвечать, извини", — едва не сорвалось с губ, но часовщик заговорил:

— Я забыл кое-что важное. Помню только, что ценил это превыше всего, что с его исчезновением мир стал собственной тенью. Фантомные боли или что-то вроде, — щекотно усмехнулся он. — Такая выворачивающая наизнанку тоска по тому, чего толком не можешь вспомнить, и чувство потери.

Морган прикрыл глаза. Ему представилась чудовищная воронка из заброшенной школы, где тень пожирала тень. И вот это тянущее, изматывающее ощущение невосполнимой утраты показалось понятным и знакомым.

"Каково жить с ампутированной наполовину душой?"

— Похоже на ад.

— Не мой вариант, — проворчал часовщик, снова завозившись у него на коленях. — Разве что в качестве метафоры сойдёт.

На губах появился вкус вина Шасс-Маре; голову повело. На каждом вдохе в лёгких что-то свистело, словно аварийный красный свет постепенно выжигал сеточку мелких дырок в грудной клетке.

— А можно последний вопрос?

— Рискни, хороший мальчик.

— То, что ты забыл... — Морган сглотнул и облизнулся инстинктивно. Пить хотелось отчаянно. — Это было "что-то" или "кто-то"?

Температура резко упала. Уилки разом закаменел, сжался, пытаясь сделаться меньше, и под ресницами проступило ослепительно яркое золото, многократно отражённое в шести зеркалах.

— Кто-то. — Голос был похож на шелест жёсткого-жёсткого снега, скользящего по жестяному жёлобу. — Друг ли, брат, любовник... Не спрашивай. Я не знаю. Просто... болит.

"Значит, всё-таки он, — отрешённо подумал Морган. — Тёмный из сна. Тот, у кого в рукавах белки прыгали. На тень не похож, но есть ведь какая-то связь..."

Додумать он не успел.

Лифт содрогнулся — точнее, содрогнулось само здание, кажется, а это был только слабый отголосок — и буквально рванул кверху. От резкого движения оба распластались по гладкому полу, причём часовщик очутился снизу, шипящий и очень, очень недовольный. Когда дверцы разъехались, он извернулся ужом и выскользнул наружу, рявкнув:

— Я же просил поаккуратнее!

Морган приготовился было оправдываться, но внезапно понял, что обращаются не к нему. И почти сразу же окаменел, потому что открывшееся взгляду помещение мало походило на стерильный офисный коридор. Стены скрылись под густым переплетением водорослей, на полу блестела вода. Сильно пахло морем.

— Я аккуратно, — откликнулось пространство голосом Шасс-Маре, причём интонации были откровенно издевательские. — Трудно действовать незаметно на таком расстоянии. Ещё и на разломе. Впрочем, отдаю тебе должное. Не думала, что ты вообще туда проникнешь. У меня бы не получилось.

— Трудно? Да-да, конечно, — елейно пропел часовщик, напрочь игнорируя завуалированный комплимент. — Можешь порадоваться, что твой любимый мальчишка стукнулся лбом о моё плечо. Если бы врезался головой в пол или в стену, то мог бы получить сотрясение мозга.

— Кажется, кто-то опять начитался медицинских энциклопедий, — обиженно шевельнулись водоросли. В луже на полу мелькнул женский силуэт. — Лучше бы по-прежнему таскал модные каталоги из бутиков.

— Они там и лежат, чтобы их таскали, — с достоинством ответил Уилки, между делом успев подняться и расправить одежду. — Поднимайся, — нетерпеливо повернулся он к Моргану и протянул ему руку. — Времени уже не так много.

— Немного — так растяни, — посоветовала Шасс-Маре и, похоже, окончательно ушла, потому что запах моря исчез вместе с ощущением присутствия.

От солёной воды ботинки мгновенно промокли. Физическое неудобство отвлекало от мучительных размышлений над рассказом о плате. Напрашивался неутешительный вывод: для того, чтобы встать плечом к плечу с тремя хранителями города — четырьмя, если считать пламя Чи — нужно было как минимум погибнуть мучительной смертью. Или, как в случае с Лидией Люггер, заплатить ещё дороже.

И часовщик не лгал. По крайней мере, мемуары О'Коннора его рассказ подтверждали... если, конечно, были настоящими.

"Слишком много "если" для одного логического построения", — мрачно подумал Морган и тут же заработал тычок под рёбра.

— Замечтался? — холодно осведомился Уилки. — Мы на месте. Будь осторожен и не отходи от меня ни на шаг.

Очень хотелось поинтересоваться, как можно отойти, когда тебя держат за локоть, но пришлось прикусить язык.

Во избежание.

Затянулся водорослями, как выяснилось, лишь коридор. В кабинетах было относительно сухо и чисто. Правда, двери отсутствовали. Вместо них зияли неаккуратные дыры, словно что-то большое и зубастое походя выкусило кусок-другой пластика. Искомая комната располагалась на равных расстояниях от лифта с одной стороны и тупика с другой. Окон в ней не было — такая огромная железная коробка, изнутри для приличия обшитая пластиком "под дерево". Зато имелся большой книжный шкаф, два письменных стола с компьютерами и железный сейф от пола до потолка.

К нему-то и направился Уилки — бодро, словно и не было недавней слабости.

— И как ты его будешь открывать, если власти над железом у тебя нет? — спросил Морган, с трудом подстраиваясь под размашистый шаг.

— Я? — сощурился часовщик. — О, нет. Откроешь ты, — и сунул ему в руку золотистый ключ и мятую бумажку. — Если это закрыто по-человечески, то и открыть можно точно так же.

— Ого! — Брови сами поползли на лоб: на бумажке обнаружился замысловатый цифровой код. — Откуда такая полезная штука?

— Птички начирикали. И в клювах кое-что принесли, — последовал невинный ответ. — Не надо меня недооценивать. Я не только медицинские энциклопедии и модные каталоги читаю.

Прозвучало это упрёком.

Стало смешно.

— Ладно-ладно, примем за аксиому, что у тебя разносторонние интересы, — примирительно улыбнулся Морган и заработал подозрительный взгляд.

Сейф поддался не сразу. Пришлось поэкспериментировать с порядком набора и с поворотами ключа. К счастью, в мэрии стояла такая же металлическая громадина, так что общий принцип был ясен. Код разбивался на несколько равных сегментов по три или четыре цифры, каждый из которых полагалось вводить после оборота ключа. Сильно облегчало работу уже то, что при неправильном порядке действий ключ попросту не проворачивался. В мэрии верной была простенькая последовательность "оборот — фрагмент кода — оборот". В офисе "Нового мира", видимо, обитали параноики, потому что стандартную схему они усложнили до "два оборота — фрагмент — оборот — фрагмент — два оборота". Уилки чутко прислушивался к механизму и после каждого движения давал команду остановиться либо продолжать. Выглядел он точь-в-точь как заправский взломщик.

Наконец, тяжёлая дверь поддалась. И, стоило только появиться крошечной щели между створкой и рамой, как оттуда выпорхнула крошечная ярко-жёлтая птица.

Канарейка. Настоящая канарейка — потрёпанная, но вполне живая.

Она сделала круг под потолком, поставила чёрно-белую кляксу прямо посредине дорогой столешницы и спикировала часовщику на плечо.

Морган наблюдал за ней во все глаза.

— Значит, насчёт птичек была не метафора?

— Как знать, — усмехнулся Уилки и дёрнул подбородком, указывая на сейф: — Открывай до конца.

Внутри он хозяйничал уже сам. Из многочисленных коробок, папок и файлов его заинтересовало одно тонкое дело в пухлой обложке из красной кожи, сплющенное под огромным металлическим контейнером, небольшая шкатулка из полированного дерева и связка писем. Письма он сунул Моргану, остальное зажал под мышкой и настойчиво потянул к двери:

— Идём. Я взял то, за чем явился, а стычка нам сейчас ни к чему. Мы с Шасс-Маре хорошо их потрепали, но я бы предпочёл встречу с крысами на открытом воздухе, а не в железной коробке. Которая, попрошу заметить, на две трети ушла в разлом.

Настроение у него, похоже, изрядно улучшилось. Выбираться обратно было куда как легче. Во-первых, пусть лифт изнутри оброс водорослями и двигался рывками, но зато железо уже не так давило. Во-вторых, почему-то опустел холл. Входные двери были закрыты, однако часовщика это не смутило: одного взгляда из-под ресниц хватило, чтобы стеклянные вставки разлетелись хрусткой мелкой крошкой.

На улице Уилки соизволил отпустить руку Моргана, но тот по-прежнему чувствовал себя привязанным. Даже когда "шерли" выехала на дорогу.

В голове крутились десятки вопросов, один глупее другого.

Если часовщик не любит металл, то как ездит в автомобиле? Неужели никто из тех, с кем сотрудничает Кристин, не замечает, что она не стареет? Кто проектирует и строит для "Нового мира" все эти дурацкие здания? Зачем такая большая стоянка, если нет ни одной машины?

Наконец, знает ли отец, что творится в его обожаемом фонде?

— Останови здесь, — потребовал вдруг Уилки.

Пришлось съехать на обочину и припарковаться у безымянного бара, естественно, закрытого. Отсюда всё ещё было видно здание "Нового мира", расположенное в низине. Хлопнула дверца машины. Часовщик вышел на обочину и соединил под углом большие и указательные пальцы обеих рук так, чтобы видеть офис как через рамку, а затем улыбнулся — очень недобро.

Одну очень долгую секунду не происходило совсем ничего. А затем квадратный километр асфальта вдруг начал стремительно зеленеть и вспучиваться буграми, от края к середине. Эта волна чуть замерла под стенами офиса, а затем хлынула вверх, к самой крыше, частью окрашиваясь в алый и рыжий.

Морган поперхнулся и отчётливо пожалел, что в багажнике нет бинокля.

— Что там творится такое?

— Тимьян, — последовал малопонятный ответ. — Клевер. Ядовитый плющ. Девичий виноград. Камнеломка. Вереск. Полынь. Кислица. Луговой шафран. В общем, то, что я люблю. Правда, сомневаюсь, что крыски оценят. Но я ведь не для них стараюсь, верно?

— Ещё бы, — слетело с языка. — Только зачем мы с таким трудом проникали внутрь, если ты можешь что-то сделать и снаружи?

Уилки скрипуче рассмеялся; сейчас он сиял так, что ни грязь, ни седина не имели значения. Облаком расходился в январском воздухе аромат летнего разнотравья и мёда.

Моргана повело — резко и сильно, как от глотка яда или крепкого, горячего, сладкого коктейля.

Запах, который можно вдыхать вечно; свет, куда тянет — до одури, до зуда в костях — окунуться целиком. Или хотя бы шагнуть, преодолевая сопротивление стремительно теплеющего зимнего ветра, ткнуться лбом в плечо, запустить руки под распахнутый плащ, обнять до хруста рёбер.

"Вот только чьих рёбер?"

Мысль слегка отрезвила.

— Сломать монолит не так уж легко, особенно если хочешь сделать это тихо, — произнёс Уилки после короткой запинки и отступил, на ходу застёгивая пуговицы и тускнея. На скулах сквозь пятна сажи или пыли проступал едва заметный румянец. — Но если подточить его изнутри, образовать пустоты... Понимаешь? К тому же нужно было забрать храбрую птичку, которая столько для меня сделала.

Минутное наваждение схлынуло, оставляя чувство неловкости, кажется, обоюдное. Морган чувствовал себя так, словно мозги ему перепахали гипнотическим излучением. Возвращение к норме ощущалось болезненно, и пальцы всё ещё горели от желания касаться.