Трое для одного

— Хм... — Он, казалось, задумался, и от растерянности стал больше размером. Барный стул подозрительно треснул. — Нет, сегодня не надо. Смешай-ка мне тихий вечер в горах.

— Летний?

— Летний, но со льдом.

— Хороший вкус, — усмехнулась Шасс-Маре и, отлепившись от стойки, направилась к бару.

Сперва она достала бутыль с чем-то прозрачным, искрящимся, лиловато-голубоватым и налила треть бокала. Затем плеснула из медной фляжки тяжёлого, густого, зелёного — жидкость сразу опустилась на дно. С нижней полки достала коробку с чёрным порошком, понюхала, скривилась и поставила на место, а следом извлекла такую же, только внутри были неровные коричневые кристаллы, вроде леденцового сахара. Их она положила всего несколько штук, но в бокале они раздались и заполнили почти всё тёмно-зелёное дно. Удовлетворённо прицокнув языком, Шасс-Маре сыпанула щепотку мелкого цветного порошка, а затем накапала немного вязкой серебристо-молочной жидкости, очень лёгкой, зависшей почти под самой поверхностью. Напоследок добавила льда и небрежно отправила бокал к фонарщику по стойке.

Тот сцапал его своей громадной рукой, поднёс к лицу и с наслаждением втянул воздух. Потом отпил немного коктейля через трубочку — и блаженно зажмурился.

— Вкусно? — поинтересовался Морган.

— Очень. Славно, — длинно вздохнул фонарщик. — Эх, мастерица, что с неё взять... Ты сам понюхай, только не пей. Мне она крепко делает.

С некоторым опасением он придвинул к себе бокал и принюхался. Морской аромат на мгновение исчез, словно его и не было, а всё существо Моргана вдруг заполнилось ощущением лёгкости, словно он провалился в детство, когда можно было в сиреневых сумерках бежать с холма, и не существовало ни хлопот, ни забот — лишь небо, россыпь звёзд, узкий серп луны над горизонтом и ломанная линия гор, а ещё...

— Экий ты нежный! — необидно расхохотался фонарщик, отбирая бокал. — Гляди-ка, с одного запаха унесло. Нет, сестрёнка, налей-ка ты ему чего помягче.

Шасс-Маре задумчиво почесала подбородок.

— Может, чистого?

Морган поперхнулся вдохом:

— Нет, "чистого" мне не надо. Мне бы что-то... лёгкое. От чего нет похмелья и последствий.

— Без последствий... — протянула она. — Без последствий проходит только то, что было. А как ты относишься к пряному?

— Вину? Хорошо, — осторожно ответил Морган. — Глинтвейн люблю. Чем больше специй, тем лучше.

Взгляд у Фонарщика торжествующе вспыхнул.

— Ага. Я ж говорил.

— Иди ты, — ругнулась Шасс-Маре. — Сама знаю.

На сей раз она отправилась не к бару, а в подсобку, но вернулась быстро — и с бутылкой золотисто-вишнёвого цвета. Содержимое было под стать: густое, тёмно-красное, с искристыми отблесками. Пахло летом, имбирными кексами и ещё чем-то давным-давно знакомым, но забытым.

Язык защипало от одного аромата.

Шасс-Маре достала коктейльную рюмку на высоченной ножке, но очень маленькую, и наполнила её почти до краёв. Затем бросила туда ложку мелкого колотого льда — и протянула Моргану.

— Держи. Но пей мелкими глотками.

Он оглянулся на полутёмный зал; посетители сейчас представали видениями, призраками. Силуэты стариков, играющих в домино, отчётливо просвечивали. Луна за окном мягко покачивалась в такт волнам.

Морган закрыл глаза и сделал маленький-маленький глоток.

Было не пряно. Было сладко.

Он хорошо помнит момент, когда мир выворачивается наизнанку.

...Фффшухх — падает отрубленный бутон; на лезвии канцелярского ножа остаётся зелёный сок.

Новому лету — одиннадцать дней, ему самому — двенадцать лет, а Сэм лишь немногим старше. Она в бледно-розовом платье до колена — из такой тонкой и нежной ткани, что подол, кажется, можно пальцем порвать. Ноги у неё загорелые и длинные, как в рекламе крема от солнца. Жарко до одури. Сэм впихнула ему в руки свою вельветовую куртку и пакет с виноградом, а сама несёт огромную коробку с пирожными.

Сегодня в гости должны прийти Льюисы, и Донна с утра пропадает на кухне. Не хватает только десертов...

То есть не хватало.

Фффшуухх — со свистом рассекает лезвие воздух. Разлапистый зонтик болиголова планирует на дорогу; трубчатый стебель срезан по косой.

— Морган, да прекрати ты! Откуда ты его вообще взял?

Он бурчит что-то себе под нос. Сэм не слушает.

— Дома вернёшь на место, или...

— Отцу скажешь? — невинно интересуется он.

Сэм прикусывает язык.

Моргану скучно. Жара комом стоит где-то в горле, от вельветовой куртки чешутся руки, и хочется стащить из пакета хоть пару кислых виноградин. Но вместо этого он молча плетётся за сестрой. Не потому что желает этого, а потому что дома ещё скучнее.

Фффшуух — опадает головка пиона, рассыпая нежно-розовые, как платье Сэм, лепестки.

Лезвие зелено от разводов.

А потом Сэм словно вмерзает в воздух — только пышная юбка по инерции вздувается колоколом.

Морган поднимает взгляд.

В конце улицы стоит собака — и скалится. Огромная, чёрная, лохматая, со стоячими ушами. Затем она вдруг пригибается к земле — и бросается бежать навстречу ему...

Нет, к Саманте.

И Морган успевает подумать: "У Сэм такое тонкое платье".

И ещё: "У неё красивые ноги".

А больше он ничего не успевает — просто выскакивает на дорогу перед Сэм, наматывая куртку на руку, и сердце колотится в горле, ещё немного - и заполнит рот, и кислотным плевком размажется по брусчатке.

Собака несётся широкими скачками — и, приближаясь, точно выдавливает из Моргана страх.

Скачок — и пропадает комок в горле.

Скачок — и проясняется взгляд, обостряется вкус.

Скачок — и тело становится лёгким.

И нет уже Моргана — есть звенящая пустота, напряжённая, как пружина. Опасная.

...Он едва успевает вскинуть руку, защищая горло, и собака жаркой пастью вцепляется в вельвет.

Морган резко выдыхает — и бьёт.

Один раз, выдвинутым на полную лезвием — по чёрным глазам. Второй — в горло. И лезвие обламывается совсем коротко, и он снова бьёт — в шею, раз, другой, с нажимом.

Сочится кровь. Её очень, очень много. Собака выпускает изжёванный вельвет, отскакивает, трясёт головой, путается в ногах — и заваливается на брусчатку, подёргиваясь.

Морган отступает; вельветовая куртка падает.

Рука у него странно изогнута, но боли ещё нет.

Морган сжимает нож.

Сэм бледная, и глаза у неё мокрые. Коробка с пирожными лежит у ног.

— Позвони маме, — спокойно просит Морган.

Сломанная кость срастается два с половиной месяца. Всё это время ему снится чёрный монстр с собачьей головой и напряжённая пустота вместо тела.

Он скучает по ней.

...Теперь привкус во рту был пряным, островатым, и действительно походил на глинтвейн.

— Так вот какой ты на самом деле, прелестный белобрысый ангелочек.

Шасс-Маре сидела на стойке, по-индийски хитро вывернув ноги, и смотрела на него в упор. Фонарщик держал на сгибе локтя его парку, а аккуратно свёрнутый шарф лежал между двумя опустевшими бокалами — из-под "летнего вечера" и загадочного пойла вишнёвого цвета.

— Задолбали с этими ангелочками... — хриплым, низким спросонья голосом пробормотал Морган. — Ангелочки-хренгелочки... Меня зовут Мо...

Договорить он не смог: Шасс-Маре гибко наклонилась и прижала холодный палец к его губам. Глаза её сияли чистым закатным золотом.

— Т-с-с. Не разбрасывайся своим именем. Имя даёт власть. Ты не знаешь никаких законов, а поэтому ты — лёгкая добыча. Особенно для того ублюдка. Он ведь не как мы с Громилой, нет. Он из того племени. Из старого.

— Тихо ты! — шикнул на неё фонарщик. Чи беспокойно заметалась за стеклом, пульсируя всеми оттенками болезненно-лилового. — Рано ещё ему знать. Ты, чадо, как? Живой? — обратился он к Моргану. Жёлтые глаза сияли немного тусклее, чем у Шасс-Маре, но всё равно завораживали.

Морган с трудом выпрямился и прислушался к ощущениям. Тело затекло, словно после первого глотка из бокала прошло несколько часов. Мысли немного путались. Но в целом ему было хорошо, даже более чем: по венам бродил ещё отзвук той напряжённой пустоты, эхо адреналиновой вспышки.

Совсем как в детстве.

— Я в порядке, — признался он. Голос на сей раз прозвучал совершенно нормально. — А что это было за вино? И я правильно понял, что вы могли видеть... мои сны?

— Не вино, а память, — белозубо усмехнулась Шасс-Маре и ловко спрыгнула на пол, но уже в зале, а не за барной стойкой. — И это были не сны. А видели мы только отражение в бокале, и не спрашивай больше ни о чём. Поднимайся, красавчик. Я тебя провожу. Скоро утро, а у тебя сегодня долгий день выдался.

Спорить Морган не стал. Хотя сейчас он не чувствовал себя уставшим, всё равно уже было пора возвращаться. Дома наверняка всполошились из-за сработавшей сигнализации, а когда выяснили, что он ушёл куда-то без телефона и никого не предупредил, то наверняка запаниковали ещё больше. В конце концов, воспоминания о нападении в парке были слишком свежи.

Пока он застёгивал парку, фонарщик негромко обратился к Шасс-Маре:

— Так какой у тебя вердикт-то будет, милая?

На "милую" она, как ни странно, никак не отреагировала. Впрочем, и звучало это ровно так же добродушно и по-свойски, как "чадо" или "малец" по отношению к Моргану.

— Согласия не даю, — коротко ответила Шасс-Маре.

Фонарщик выгнул кустистые брови:

— Не по нраву пришёлся?

— По нраву, — вздохнула она, отводя взгляд в сторону. — Ещё как понравился. Поэтому и "нет". И если ублюдок из башни против, то пусть попробует выбить из меня согласие силой. И, клянусь, ему это станет дорого.

— Не серчай, — улыбнулся Фонарщик и потрепал её огромной рукой по голове. Шасс-Маре поморщилась, но не оттолкнула его. — Ты девчушка славная, да и часовщик тоже неплох. Авось сдружитесь.

— Тебе легко говорить, у тебя есть Чи, — сквозь зубы процедила Шасс-Маре. Фонарь на столе обиженно мигнул зелёным и притух. — А у меня никого.

— Так и у него тоже, — вздохнул великан. — Вам бы помириться — нет, лаетесь, что те две собаки. А я должен...

— Потом договорим, — перебила его Шасс-Маре и, вцепившись пальцами Моргану в руку, потащила его из зала. Фонарщик только и успел, что махнуть на прощание. — Вот трепло... Не слушай его.

— Я не слушал. Слишком спать хочется, — дипломатично соврал Морган, следуя за ней. — Лучше скажи мне вот что. Насчёт имён — это серьёзно?

Водоросли, почти целиком затянувшие коридор, расступились. Шасс-Маре скосила взгляд.

— Более чем. Говоришь кому-то своё настоящее имя — отдаёшь себя в полную власть таким, как мы. Есть ещё правила: не открывать двери на стук, не бродить на улице после полуночи, не искать встречи с тенями, не танцевать под луной босиком... Много чего.

Они выскочили на порог. Морган тут же накинул капюшон: после сладкого сна в тёплом морском воздухе мороз на улицах Фореста казался нестерпимым. Небо ещё не посветлело, однако полоска между домами, там, над самым горизонтом на востоке приобрела особенный оттенок — более сияющий и лёгкий, а звёзды побледнели.

— Спасибо за совет, — искренне поблагодарил Морган. По всему выходило, что он уже трижды облажался — когда назвал своё имя часовщику, когда представился фонарщику и когда сунулся после заката в потайной сквер. — Слушай, а что Уилки от меня надо?

— Уилки? — Шасс-Маре нахмурилась.

— Типу с часами.

— А, ему, — расслабилась она и неопределённо качнула головой: — Лучше бы ты этого не знал. Выбрось из головы. Соблюдай правила, и он тебе ничего не сделает... Ну. Может быть. — Звучало это не слишком обнадёживающе, и Моргана передёрнуло. Вспомнилось тихое "Помолчи, юноша. И просто поезжай" — и собственная абсолютная покорность затем. — Носи с собой горсть рябины на всякий случай, только выкладывай, если ко мне соберёшься.

— Рябины? — Моргану стало немного смешно. — Как в сказке? А против теней она помогает?

— Не знаю, — досадливо отмахнулась Шасс-Маре. — После войны всё спуталось. Везде слишком много железа. А первыми просыпаются злые чудеса... — Она посмотрела на растерянного Моргана, и взгляд её потеплел. — Не думай об этом. Не твои заботы. Хочешь спросить о чём-то ещё?

Вопросов у Моргана было море — и в первую очередь о тенях, о безликих, и о затерянных фрагментах города. Но с губ слетело почему-то совершенно другое.

— А что пьёт Уилки, когда сюда приходит?

Шасс-Маре фыркнула — а затем рассмеялась, звонко и чисто.

— Чёрный эль он пьёт, самый обычный чёрный эль. Ты мне правда нравишься, — мягко добавила она и вдруг погладила его жёсткой ладонью по щеке. — А теперь возвращайся домой.

Морган сунул руки в карманы.

— У меня, кажется, нет денег на такси. И карточка дома осталась.

— Какие деньги? — хмыкнула Шасс-Маре, ужасно напомнив при этом Кэндл. — Не думай о транспорте, пока ты со мной. Я проводник.

Она отвернулась — и вдруг свистнула, да так громко, что вздрогнули стёкла в окнах и закачались разноцветные фонари. Вверху по улице что-то звякнуло в ответ; утробно задрожала брусчатка под ногами; стены домов раздались в сторону, как полотнища, раздуваемые невидимым ветром — и что-то понеслось с нарастающим грохотом вниз, вниз, и прежде, чем Морган успел осознать, что к чему, перед ним затормозила вереница из крохотных расписных вагонов без крыши, похожих на детские игрушки.

Или на вагонетки?

— На настоящем тебе пока рановато кататься, — весело подмигнула Шасс-Маре. — А этот я сняла с аттракциона. Боишься "американских горок"?

— Ещё чего, — улыбнулся Морган. От острого чувства предвкушения в ушах слегка зазвенело. — Обожаю.

— Тогда садись. И не забудь пристегнуться, — серьёзно посоветовала Шасс-Маре.

Морган легко перешагнул через низкую дверцу, умостился на узком, больше для детей подходящем сиденье, защёлкнул замок ремня безопасности — и едва успел схватиться за поручень, когда вереница игрушечных вагонеток выстрелила в небо.

Вслед ему летел смех Шасс-Маре, гремящий и тёплый, как морской прибой летом.

У Моргана перехватило дыхание. Крыши домов оказались на уровне пяток, а потом ещё ниже, ещё и ещё; "Боммм" — глухо ухнула часовая башня, и тоненько, щекотно отозвались часы в кармане: "Дзенннг"; вагонетка взбрыкнула, встала на дыбы — и рухнула в головокружительную мёртвую петлю, от которой желудок прилип к позвоночнику.

И — снова взмыла вверх.

Колючий ветер швырнул в лицо горсть инея с карниза — и безнадёжно отстал. Плохо замотанный шарф затрепетал и стал соскальзывать, и Морган на мгновение отпустил поручни, чтобы поправить его — и тут цепочка вагонеток ушла в крутой штопор. Плохо закреплённые ремни рвануло в разные стороны, Морган подскочил над сиденьем на метр с лишним, на долю мгновенья застыл в мучительно-сладкой невесомости — острые коньки крыш где-то под головой, небо над раскинутыми в полушпагате ногами, трескучие искры вокруг и запах моря — и ремни резко вытянулись, оплели, сжали до боли, притянули накрепко к сиденью.