История первая: Письмо Великого Князя

Александр тоже сел, в некоторой растерянности поглядел сначала на свои часы, затем на большие, что висели над столом, и неуверенно произнёс:

— А я всё думал, почему же мне ваше имя знакомо. И с Лейб-гвардией... ассоциируется. Прочесал списки, нашёл какого-то Иосифа Бородина, ординарца полковника Заболотина-Забольского, подумал — вдруг отец? Ну или там родственник... Просто ваши часы, ну, и, скажем так, некоторые знания — всё это навевало такую мысль. А сегодня ещё ваш ответ... Почему вы так странно ответили?

— Ответил, как думал.

Дрожь внутри и бешено заходящееся сердце скрыть от нежданного гостя, видимо, удалось. Но предательские связки отказывались выдавать что-то звонкое и только сипели.

Александр поглядел через плечо, словно пытаясь понять, на что же так пристально глядит мальчик, потом пожал плечами:

— Воля ваша. В общем, я счёл это знаком, что визит его высокородию стоит нанести сегодня. Узнал у дежурного, что полковник уехал, но всё-таки заглянул. А тут вы...

Сиф промолчал, впиваясь ногтями в руку. А что тут говорить, как объяснить этому человеку, что его в данный момент один пятнадцатилетний фельдфебель тихо ненавидит?

Хотя недочёты и "проколы" этот поручик-преподаватель подметил точно. И ляпнет Сиф то и дело что не то, и часы на руке, и вообще...

Но почему?! Почему именно сейчас? Зачем появился этот Станок в его жизни?

Если бы можно было проснуться утром сегодняшнего дня заново — Сиф бы, не задумываясь, так и сделал. Всё бы исправил. Не забыл бы книжку. Ничего не сказал бы Станку. Свалил бы сейчас из кабинета к Коту.

Каша бы не узнал. Станок бы не узнал. Стёпка бы не узнал... ну, или Сиф как-нибудь выкрутился бы.

Ничего бы не было. Всё как прежде. И тайна осталась бы тайной, которая никого не волнует...

Зачем, зачем, ну заче-ем?! Хотелось тихо завыть от досады и непонимания. А Станок всё такой же спокойный и капельку удивлённый сидел и глядел на него.

— Вы мне только скажите — зачем это всё? — спросил Станкевич. — Этот... маскарад со школой?

— Это не маскарад!

Голос никак не возвращался. Ну, оно и понятно, когда тебя колотит крупная дрожь — и связки съедут неизвестно куда.

Тревожно закололо колено — памятка с войны, в навкино болото её.

— А что же?

— Жизнь. Моя. Только и исключительно!

Станкевич покачал головой:

— Это не жизнь, а обман...

— Почему?! Я что, не хиппи? Не, навкино молоко, пацифист? — сердито вопрошал мальчик в форме фельдфебеля. — Или вы думаете, что я — люблю войну?!

— Почему же, не думаю...

— Вот и не думайте! А Каша с Расточкой... Ну, ещё три года — и всё равно мы расстанемся. Я в училище, Раста в театралку или мед, она не решила, Каша... в художку, наверное... И всё. А пока — три года я буду жить так, как хочу. Дружить с теми, с кем хочу, и думать то, что хочу.

— "Хипповать" или изображать из себя хиппи? — уточнил Александр.

— Хипповать, — отрезал Сиф. — С некоторыми перерывами.

— Скорее уж, служить с некоторыми перерывами на хиппи. А потом бросить, забыть — и всё? Как будто и не было друзей?

Сиф сглотнул и резко, даже слишком резко ответил:

— Мой духовник — отец Димитрий из Ильинского храма, а не вы. Да и вообще, вы — не священник.

— А не-священнику ты ничего не скажешь? — усмехнулся Станкевич.

— Да, — отрезал Сиф. В мире существовали только трое, кому он мог рассказать всё, о чём думает и переживает: командир, отец Димитрий... и отец Николай, из батальона. Правда, тому пришлось приложить немало усилий, чтобы мальчик его начал воспринимать нормально. Первые попытки разговорить игнорировались вчистую.

И удивительно, но отец Николай был одним из немногих, кого Сиф достаточно хорошо помнил даже без чужих рассказов. Не только и не столько священник — а не по возрасту понимающий и... мудрый какой-то человек. Потому что священник? Или это всё потому же, почему отец Николай просил направить его в один из ударных батальонов? Только вот причины этого-то Сиф не знал и по сю пору...

11 сентября 200* года. Забол

Пацан лежал на спине, глядел в потолок и даже не пошевелился, когда в комнату заглянул священник. Отец Николай ничуть этому не смутился, вошёл и присел на край кровати.

— Всё хандришь? — спросил он тихо — но, уже далеко не первый раз, остался без ответа. Пожав плечами, отец Николай уведомил: — Бесполезно это. Ты же не так глуп, чтобы думать, что вот так, лёжа и плюя в потолок, пересилишь весь свет?

— Шёл бы ты, поп... Вместе со своими нравоучениями.

— Да и пошёл бы, — не растерялся священник. — Да вот беда — не могу батальон оставить.

— Едино са батальонем идяй, — по-забольски послал мальчик. — Едино са кома́ндиром.

— С капитаном Заболотиным или подполковником Женичем? — уточнил отец Николай.

— Обема.

— Юношеский максимализм, — вывел священник. — Ясно. Слушай, отрок, ты вообще-то не думал, что прёшь против собственной судьбы?

Если пацан и думал так, он оставил это при себе.

— Друзья тебя бросили. Капитан спас и пристроил в батальоне.

— Не бросили! Я бы их догнал! — голос у мальчишки сорвался куда-то в дискант, а потом резко, без перехода, сел до шёпота: — Так всегда поступают. Целые важнее. А я бы догнал.

— Не успел бы. Через пару дней здесь будет столько солдат, что тебя и так, и сяк пришили бы. На всякий случай. Не мы — так выринейцы. И были бы в своём праве, между прочим, потому что иначе ты бы кого застрелил. Пойми, мы, конечно, хозяева своей судьбы, но иногда чудеса накладываются на чудеса — и хотим мы того или нет, но судьба нас куда-то ведёт сама. Сам подумай, какие у тебя были шансы уцелеть, какие — очнуться вовремя, чтобы тебя заметили, и какие — чтобы сначала Заболотин, а потом и Женич согласились оставить тебя в батальоне.

Пацан, в общем-то, не знал, какие, но признаваться в этом не собирался, и отец Николай ответил вместо него:

— Почти никаких. Тем не менее, это случилось. И в таком случае не разумнее ли принять это, как данность, а не отказываться от всего мира в бесполезной попытке вернуть всё назад? Не вернёшь. Не воскресишь ни тех мальчишек, которых я отпевал, ни Никиту Мокринского.

— Я сам решу, что разумнее!

И вот тут отец Николай улыбнулся:

— Наконец-то я слышу что-то конструктивное! Решай, конечно. Судьба — она только твоя. И если куда и приведёт, то только туда, куда ты сам себя вёл.

Впервые за разговор мальчик повернулся на бок и взглянул на священника c толикой удивления:

— А ты только что говорил...

— Ну, я постарался сгустить краски. Чтобы один молодой человек хоть как-то на это среагировал и захотел хотя бы возразить. Судьба — это твой выбор. А свобода выбора нам дана изначально.

— Кем дана? — напрягся мальчишка.

— Тем, Кого, как я помню, даже ты звал в бою. Ну, по крайней мере, ты мне сам это сказал тогда.

— А... — неопределённо ответил мальчик и снова повернулся на спину. — Идяй, поп. Мне и так... фигово, — и в порыве внезапной откровенности к этому человеку, ни к чему, в принципе, не обязывающей, добавил: — Мир... будто краски теряет. Без "песка".

— Краски? — отец Николай встал. — А ты попробуй быть сильнее тяги к твоему... ПС.

— Я и так сильный...

— Тогда, значит, пересилишь.

— А зачем?

— Хороший вопрос. Чтобы оставаться сильным и ни от чего не зависеть...

Пацан вздохнул и не ответил. Хотел даже сказать что-то про этого их Заболотина, про то, что он его убьёт — и бороться с самим собой не придётся... но передумал. Закрыл глаза, чтобы не видеть бесцветный мир, и услышал, что священник вышел. Странный человек... Хочется ему доверять.

21 марта 201* года. Москва

Александр Павлович и Сиф довольно долго сидели в молчании и неизвестно, кто бы первым его нарушил, если бы не решил всё стук в дверь. Сиф вздрогнул и поднял голову:

— Да?

— О, Индеец! А его-скородие ты куда дел? — в кабинет заглянул Котомин, крутящий на пальце брелок-ключ от машины.

— Его высокородие отнял у меня авто и смылся, — печально сообщил Сиф, которого в присутствии поручика тянуло хохмить вне зависимости от собственного настроения. — А чего спрашиваешь?

— Да, в общем-то, просто так, незачем. Я и сам это знаю, — поручик зашёл, удивлённо поглядел на Станкевича и спохватился: — А я помешал?

— Ты всегда вовремя, Кот, — утешил Сиф, который был действительно рад Котомину, прервавшему тягостное молчание. Потом вспомнил, что "Кот" — это не уважительно, и поправился: — То есть, вы всегда вовремя, вашбродь.

Котомин расхохотался:

— Это чего за этикет? Его-скородие на тебя наругался?

— Ага, — весело согласился юный фельдфебель. — Ну так ты чего зашёл-то?

— Да, собственно... — Котомин присел на стоящий у вешалки стул и вытянул ноги, перегородив дверь. Что-то было в поручике такое, соответствующее прозвищу — Котомин, как положено коту, мгновенно находил себе уютное место, не заботясь, удобно ли это другим. — Собственно, я с вопросом, не нужны ли тебе мои колёса. Я, как видишь, сегодня пораньше смываюсь, и его-скородие попросил тебя захватить с собой, — он закинул ногу на ногу и некоторое время глядел в потолок, потом резко подался вперёд и сел ровно: — Ну так ты чего, идёшь?

— Иду, — тут же вскочил Сиф и, повинуясь неожиданной мысли попросил: — А к метро подкинешь?

— А чего ты в метро забыл? — заинтересовался поручик и подошёл к Сифу.

Сиф отмахнулся и не ответил, наизусть набирая Расточкин номер.

— Раст? — спросил он, только девочка взяла трубку. — Так как там насчёт "Дредноута"? Что? Ага. Да, давай в метро. Ага! До встречи!

— Девушка? — полюбопытствовал Котомин и схлопотал меткий удар кулаком в бок.

— Друг, — с напором сообщил Сиф. — Ладно, я кабинет закрою, переоденусь — и внизу встречаемся, ага?

— Вообще-то, девушки любят людей в мундире, — не унимался поручик.

— Котяра! — не сдержался Сиф. — Не твоё кошачье дело!

— Понял-понял, сейчас я получу по почкам от рассерженного Индейца. Хорошо, через десять минут у моей машины, — и Котомин со смехом ретировался.

Сиф взглянул на Станкевича, о котором как-то за перепалкой забыл, и помрачнел, но тот поднялся и пожал плечами:

— Решай, конечно, сам. Но мой тебе совет — не затягивать с объяснениями. А то последствия разгребать будет... сложно. Это как в конце четверти обнаружить, что у тебя куча долгов по предмету.

— Уроки я учу вовремя, — закусил губу Сиф. — И не люблю, когда мне кто-то помогает там, где я не просил. Так что... вы ведь не скажете никому?

— Тайна не моя, так что буду молчать, — пообещал Александр Павлович. — Хотя, ей Богу, смысла в этом не вижу. Ладно, я пойду. Не забудь НВП выучить к следующему уроку. Если, конечно, тебе надо там что-то учить.

Сиф не ответил, наводя порядок на заваленном бумагами столе, и преподаватель-офицер, помедлив, всё же вышел из кабинета.

Его советы Сиф, конечно, запомнил, но следовать им не собирался — пока. Пока всё и так в порядке.

... Правда, полчаса спустя он уже так не думал, когда на глазах у друзей прощался с вылезшим следом за ним из машины Котоминым.

— Ну, бывай, Индеец, — улыбнулся поручик. — Гляжу, тебя уже деву... друзья ждут.

— Угу, — напряжённо согласился Сиф, понимая, что снова надо как-то изворачиваться и объясняться. — Удачи, — и, задавив в себе сомнения, крепко пожал протянутую руку. Котомин не виноват.

Поручик улыбнулся и закурил, прислоняясь к машине, а Сиф махнул ему рукой и поспешил к друзьям.

— Знакомый опекуна, — пояснил он, опережая расспросы. — Подкинуть предложил.

— Ничего себе знакомые у твоего опекуна... — присвистнул Каша и вдруг вспомнил странные слова в кабинете НВП и запнулся.

— Пойдёмте, пойдёмте, — потянула друзей за руки Расточка, которая то ли ничего не заметила, то ли сделала вид, что не заметила. — А то опоздаем. Костяник огорчится...

Расточка вообще была мудрой девчонкой.

Глава 5. Ветер

Разморозил своей поступью

Лёд в душе мой конь вороной,

Я скакал и днём, и ночью бы,

Лишь бы был со мной ветер шальной,

Да была б со мной удаль моя,

Как тогда, когда вся сила в боях,

И помчался б на лихом скакуне,

Будет мне ночь — сестра, да ветер — брат...

Ю.А. Слатов

Жарко... Горячо! С ненасытным рёвом огонь пожирает тесное пространство БТРа, а на ноги — словно опустили свинцовую плиту, не чувствуешь их. До люка — сорок сантиметров, и не скажешь, откуда это знание взялось. Сорок сантиметров волочь непослушные ноги, сгорая заживо... Бьётся в висках это слово: "Заживо, заживо, заживо! Заживо! Заживо... Заживо ли?"

Слышно, как снаружи лупят пули по остаткам роты, безжалостно и умело. Даже чудо не выведет роту из окружения, не спасёт чудо солдат, чьи лица встают перед глазами, проступают сквозь языки пламени... Да какая рота, самому бы проделать огромный путь — эти проклятые сорок сантиметров! Сантиметр, помнит штабс-капитан Заболотин, — это совсем немного. Но когда их сорок, а вокруг воет пламя — расстояние уходит в адову бесконечность.

Убийце гореть в аду. В таком случае для штабс-капитана Заболотина ад просто начался чуть пораньше, прямо на земле. А потом БТР перестанет сопротивляться огню — и, наверное, Заболотин даже не заметит разницы... Если только он не проползёт то мизерное, но непреодолимое расстояние. Почему он один? Где экипаж, где десант? Мертвы? Сгорели заживо? Почему же он никого не видит? Господи, избавь меня от этого ада! Я не хочу, Ты слышишь! Я не верю в чудо, но... Господи...

... Его толчком выбросило прочь, и он долгое время лежал, глядя в потолок. Нет, он уже не штабс-капитан роты УБОНа — ударного батальона особого назначения — Заболотин, он полковник Лейб-гвардии Заболотин-Забольский. А то, что сейчас было и ещё бьётся в сердце и глазах воспоминаниями, — всего лишь кошмар. События тех дней, после которых ему дали капитана.

Просто сон. Искажённые воспоминания.

Всё это Заболотин-Забольский уже из раза в раз, из года в год твердит себе, глядя в потолок и медленно отходя ото сна. Твердит вперемешку с девяностым псалмом — "Живый в помощи Вышняго" — не потому что суеверен. Просто на войне иначе никак. Там спасает только чудо.

... А на ногах той самой ужасной свинцовой тяжестью просто-напросто спит Кот. Огромный, пару лет назад подобранный во дворе зверь без имени и родословной. Не иначе как в роду у него были камышовые кошки, потому что в свои приблизительные пять лет Кот, если встанет на задние лапы, передними достаёт взрослому человеку до пояса. Днём Кота не видать — добровольно гуляет на балконе. И на балконах соседей тоже — там зверя подкармливают за выразительность вечно-голодного взгляда.

А ночью на Кота нападает страх одиночества, и огромный зверь лезет на одеяло хозяина. Гуляет туда-сюда, а, коли накатит волна нежности, вылизывает полковнику нос — да плевать, что хозяин спит!..

Зато кошмары боялись Кота и, трусливо поджимая хвосты, расползались по тёмным углам комнаты.

Всё хорошо. Войны нет. Просто сны и воспоминания. Заболотин будит Кота, подтаскивает и кладёт рядом с собой, и Кот, сверкая в полумраке комнаты отливающими колдовской зеленью глазами, соглашается лежать, но только после того, как Заболотин его начинает гладить. И хозяину, и зверю становится хорошо, мурлыканье похоже на отдалённые раскаты грома. Коту не хочется бродить по квартире ночью в полном одиночестве, слушая гул холодильника и играя с собственной тенью. Заболотин зевает, а Кот ловит его руку лапами и принимается вылизывать. Так полковник и засыпает, и Кот, вскоре, тоже.