'Это ошибка... Это безумная, безумная, безумная ошибка...'
Елене хотелось лечь и умереть. Просто умереть, чтобы все это закончилось. Чтобы не пришлось думать и решать — что же дальше? Потому что задуматься, означало понять и принять, что впереди смерть, по крайней мере, для одной из них.
— Ты послала ее. Ты убила Шену.
— Ты была на корабле. Ты поднимала мертвых.
Это прозвучало одновременно, и женщины снова замерли в гробовой тишине.
— Уходи, — сказала Флесса, и теперь ее голос казался ровным и спокойным. Голосом настоящего дворянина, высшего создания, всегда сдержанного, неизменно спокойного, далекого от плебейских страстей.
Елена отступила на шаг, чувствуя холод в сердце. Могильный, расходящийся по телу, морозящий до кончиков ногтей.
— У тебя есть время до заката, — Флесса повернулась к высокому окну, скрестила руки на груди, довернула голову еще дальше, будто скрывая лицо. — Поспеши.
— Затем ты снова пошлешь за мной убийц, — как во сне выдавила Елена. — Снова. Как Раньяна. Как чудовище на корабле.
— Нет, — покачала головой Флесса, все так же отвернувшись. — Это претензии к моей сестре и волшебникам. Я лишь искала Хель, чтобы доставить в Малэрсид. И нашла.
Елена опустила руки. Мир вокруг распадался, рушился невидимыми осколками. Все заканчивалось, умирало, как припозднившаяся бабочка на ледяном дуновении зимнего ветра.
— Уходи, — приказала Флесса.
Елена молчала.
— Убирайся! — крикнула герцогиня внезапно, страшно, не сумев сдержать отчаяние и слезы. Так, словно пыталась скрыть рыдание в истеричном вопле. — Пока я не передумала! Беги из Мильвесса! Как можно дальше! Беги, не оглядываясь, проклятая, глупая девка!!!
Елена отступила на шаг, затем другой. Слишком медленно, как во сне.
— Мурье!
Верный телохранитель и глава над спутниками герцогини, как обычно, ждал за дверью. Дверь распахнулась, словно выбитая тараном. Ловаг остановился на пороге, готовый исполнить любое указание госпожи.
— Убери ее, — голос Флессы дрожал, как струна, что уже почти разорвалась и дрожит на последней нити в сотню раз тоньше волоса.
— Госпожа? — Мурье нахмурился, пытаясь понять, что тут вообще происходит. Положил руку на меч, сомневаясь в правильном толковании слова 'убери'.
— Вон! — взвизгнула Флесса. — Гони ее прочь! Дай кошель и вышвырни за ворота!!!
Мурье без комментариев и вопросов подхватил Елену железной рукой, потащил с мрачной и неотвратимой уверенностью. Лекарка спотыкалась на заплетающихся ногах и казалась белее только что выпавшего снега. Если в душе Мурье и был счастлив, на его физиономии зловещего всеядного грызуна это никак не отразилось.
— Прочь, — шепнула Флесса, когда закрылась дверь из безумно дорогой березы с еще более драгоценной инкрустацией и резьбой. Когда два пальца прочнейшего дерева отделили герцогиню от Люнны.
— Прочь...
От любовницы. Подруги. Единственного в мире человека, который хотел только Флессу и любил смотреть на нее спящую.
От Хель. Некроманта, за чью смерть было выплачено столько — фениксами и магическими услугами — что хватило бы для убийства семьи приматоров, да еще останется на взятки королевским следователям и суду. Человека, которого пожелал найти герцог Вартенслебен, потому что так было нужно для семьи — единственной силы, которая имела значение в мире.
Флесса была дворянкой по рождению, аристократкой по воспитанию, человеком железной воли по собственному выбору и желанию. Она сначала удостоверилась, что за портьерой не спряталась глупая служанка, подслушивающая тайны и секреты. Что двери заперты на засов, и никто не увидит герцогиню здесь, сейчас. Легла на диван, закрыла лицо подушкой. И лишь после этого закричала — страшно, как смертельно раненый зверь. Ее ужасающий, нескончаемый вопль бился, увязая в бархате, оставался запертым в прочных стенах.
Люнна
Хель
Моя любовь
Мой враг
Флесса выла, чувствуя, как горячие слезы, наконец, хлынули ручьем, обжигая глаза, будто кислота. Кричала в безграничном отчаянии, как человек, чья душа билась в мучительной агонии, умирая навсегда.
* * *
Фигуэредо по прозвищу Чертежник, понял с первого взгляда, что все закончилось. И, надо сказать, повел себя стоически, возможно в силу твердости характера, может потому, что уже примирился с мыслью о неминуемой гибели. А может и то, и другое. В любом случае, он лишь скривился в мрачной ухмылке и кашлянул, прочищая горло. Сделал то, что следовало, как обычно, с большим искусством, а также изяществом, которое — увы! — некому было оценить. И затем демонстративно проигнорировал бандитское 'мясо', которое сопя, воняя немытым телом и кровью, заполнило тренировочный зал, разошлось по углам, чтобы не мешать госпоже.
— Надо же, — заметила ведьма, ступая в центр Кругов. — Классика. Старая школа... Я училась в очень похожем месте... давно. Много лет назад.
Она выполнила несколько Шагов, плавно развернулась на месте, обозначила поклон Чертежнику. Тот не ответил, вытирая алую капельку с губы серым платком.
— Кстати, первый наставник тоже презирал меня. Как и всех женщин. Однако еще больше он любил юных девочек.
Ведьма снова закружилась, буквально танцуя по линиям и кругам, с удивительной легкостью и филигранной точностью.
— И щедро делился с ними отнюдь не отцовской любовью.
— Видимо, оно того стоило. Идеальные Шаги, — буркнул Чертежник. — Безупречное мастерство. Лишь три человека на моей памяти сумели добиться подобного, и один давно мертв.
— А кто его убил? — спросила женщина, игнорируя оскорбление, продолжая скользить. Теперь она выполняла одну из сложнейших связок, предназначенную для боя одного в окружении. Много быстрых коротких перемещений с разнонаправленными поворотами.
— Я. То был мой лучший ученик.
Ведьма закончила и остановилась точно в центре круга, склонилась в традиционном поклоне, высказывая уважение хозяину зала. Фигуэредо обозначил поклон в ответ.
— Но ты невежлив, мастер, — укорила женщина, выровняв дыхание в пару мгновений. — Разве гостей встречают с кинжалом в руке?
— Что поделать, — Фигуэредо покрутил в пальцах тонкий изящный стилет без гарды, чей клинок больше смахивал на иглу. — Незваный гость не может рассчитывать на добрый прием.
— Тебе он не поможет.
— Я знаю, — лаконично отозвался фехтмейстер, потирая слабой ладонью под ребрами, будто старался унять зуд.
— Думала, ты попробуешь драться с этим скотом, — ведьма пренебрежительно махнула в сторону бандитской свиты.
Злодеи промолчали с видом недовольным, но стоическим, сделали вид, что замечание относилось вовсе не к ним. Готовность терпеть брошенные мимоходом оскорбления многое говорила о том, сколько монет уже звенит в карманах. Или о том, как успела себя поставить нанимательница. А возможно о том и другом сразу.
— Я фехтмейстер, а не идиот, — брюзгливо ответил Чертежник. — Без шансов, только позориться.
— Жаль. Было бы интересно посмотреть, — казалось, ведьма искренне огорчена.
— Ты опоздала лет на пять. Тогда я мог и учить, и драться со многими сразу. Теперь только учить.
— А ты спокоен, — отметила женщина.
— Дура, — без особой злобы сообщил Фигуэредо. — Когда десяток ублюдков ломится в дом среди бела дня, не пугаясь стражи, все становится очевидно. Закат мне уже не увидеть.
— Как знать, как знать, все возможно, — ведьма словно и не заметила оскорбления. — Например, сегодня утром я имела сходную беседу с другим человеком. Он был весьма разумен, сговорчив, поэтому остался жив и с прибытком. Можешь присоединиться к нему. Или нет.
Ведьма испытующе поглядела на фехтмейстера. Тот промолчал.
— Однако ты смотришь без удивления. Знаешь, кто я?
— Да, — не стал отпираться мастер. — Знаю. Мало вас осталось. Очень мало. Семеро на весь мир? Или уже шестеро?
— Нас двое. Я и Отшельник. Но он живет по старым законам и не вмешивается в дела обычных людей, так что я последняя.
— Ваше время давно вышло, — хмыкнул Чертежник. — Закончилось, когда Бог забрал у людей волшебство. Не стало великих мастеров, нет больше воинов-магов, остались лишь безумные садисты с отравленными душами. Затянувшаяся агония утраченного мира. Но пройдет и она, вместе с тобой.
— Не будь столь уверен и злоречен, старик, — ведьма сжала губы, замечание фехтмейстера ее задело. — Иначе я могу поджарить твой язык и отведать его на ужин с чесночным маслом.
— Все равно будет горько. Лучшие и сладкие годы моей плоти давно позади, — двинул костлявыми плечами Фигуэредо. — Так что тебе нужно?
— Ты был готов ко мне, — вспышка ярости затихла так же быстро, как родилась. — Значит, кто-то рассказал.
— О тебе — нет, — Чертежник снова проявил откровенность. — Но про вашу братию разговор был, это верно.
Ведьма кивнула, странным, рваным жестом, то ли соглашаясь с мастером, то ли в такт собственной думе. Подошла ближе, посмотрела на Чертежника, если можно было назвать 'взглядом' потустороннее мерцание багровых омутов, лишенных зрачков.
— Где она? — очень тихо спросила ведьма. — Где сейчас может быть твоя ученица. И когда она придет на следующий урок. Лучше бы тебе ответить поскорее да поточнее.
Фигуэредо раздвинул тонкие губы в кривой улыбке, показал кривые зубы, покрытые розовой пеной.
— Ищи, — каркнул он в лицо красноглазому демону. — Город большой, но может, тебе повезет.
Ведьма пару мгновений вглядывалась в слезящиеся глаза Чертежника с мутно-желтыми белками.
— Почему? — спросила она. — Не то, чтобы это было существенно, ведь я все равно узнаю. Но любопытно, откуда такая перевернутая верность? Ученик должен почитать наставника, а с каких пор наставник готов страдать за ученика?
— Потому что... — Фигуэредо умолк на несколько секунд. — Потому что Вэндера — мое лучшее творение. И если она умрет, не я буду тому виной.
— Да ты шутишь! — ведьма не сдержала искреннее удивление. — Она никто, она девка с пустошей! Она слишком стара и глупа, ей никогда не стать бретером. Ты выжил из ума и бредишь, старик! Лучше прямо скажи, как она тебя ублажает?
— Стара и глупа, — улыбнулся Чертежник, на сей раз без злобного оскала. почти мягко. — Мне представлялось так же. Я презирал Вэндеру за то, что на ней кончается моя жизнь, умирает мое искусство. Проклинал судьбу и бога за то, что я, великий ювелир бойцовского таланта, на закате жизни получил вместо алмаза дрянной камень с трещинами, вкраплениями бесполезной породы.
— Надо же, философ с мечом, — угрожающе протянула ведьма, на глазах теряющая терпение. Красивое бледное лицо начало подергиваться в легких судорогах, будто ярость имела физическое воплощение и стремилась обрести путь наружу, из черной души.
— Да. Все так, годы склоняют к мыслям, — согласился Фигуэредо. Мастер пошатнулся, и без того бледное лицо обескровилось еще больше. Ведьма презрительно поджала губы, созерцая телесную немощь старика.
— И однажды я задумался, какой ювелир более достоин восхищения. Тот, что взял бесскверный камень и мастерски огранил его, заключил в ажурное золото? Или тот, кто сделал просто хороший перстень из мутного стекла и меди, потому что не было под рукой ни злата, ни камня? Что более высоко в глазах Пантократора, преумножение степени совершенства или создание чего-то прекрасного из дрянной пустоты? Я роптал на жестокую судьбу и слишком поздно понял, что именно это нелепое, бесполезное создание — суть величайший дар. Настоящее, завершающее испытание моей жизни. Она мое последнее служение Àrd-Ealain, Высокому Искусству.
— Судя по тому, что я знаю, ты провалил свое испытание. Девка чему-то научилась, но мало и плохо.
— Увы. Я учил ее не столь хорошо как мог бы, потому что был слеп, глух и не понял, сколь щедр оказался Пантократор. Я не отверг Его дар, однако не проявил должного усердия. Теперь Вэндера пойдет своим путем, обретет новых наставников, продолжит совершенствование...
Чертежник сам шагнул вперед, без дрожи глянул в кровавые глаза ведьмы.
— Но дворец будущего мастерства она построит на фундаменте, что заложил я.
— Не думаю, — покачала головой воинствующая колдунья. — Но сейчас это не важно. Скажи, где найти Искру, и я дам все, что захочешь.
— У тебя нет ничего для меня. Покойникам не нужно золото и мирские удовольствия. А вернуть мне силу и молодость ты не в силах.
— Вернуть твою молодость невозможно, это так. Но прибавить здоровья, изгнать хворь, что гложет нутро — вполне.
— Забудь лицо матери, обглодай кости отца, продай своих детей! — ответил Чертежник старинным проклятием.
— У меня было много матерей, немудрено забыть их лица. Так бывает, когда растешь в борделе. Что же до отца... — безумная ухмылка исказила черты лица колдуньи. — Ты даже не представляешь, как близок к истине. Ведь именно кровный отец стал моим первым фехтмейстером. И да, ты прав, языки стариков горчат. Даже если вымочить их в сладком маринаде.
Чертежник помолчал, он выглядел смертельно уставшим и слабым, казалось, мастер готов упасть от легкого сквозняка.
— Что ж, похоже, так мы успеха не добьемся, — с кажущейся искренностью вздохнула красноглазая. — Остается прибегнуть к верному, испытанному способу. Я не хотела начинать с него, в знак уважения. Все-таки мы оба служим искусству погибели, хоть и по-разному. Но ты выбрал свой удел.
— Неужели пытки? — Чертежник саркастично улыбнулся, с видимым усилием, губы его посинели. — Уже пять лет меня день за днем пожирает собственная утроба. Думаешь, я буду впечатлен твоими потугами?
— О, старик, ты, в самом деле, удивишься, сколь многое я открою тебе в науке боли!
Красноглазая подняла руку. Бандиты привычно изготовились к привычной работе — хватать, держать, мучить.
— Наука... боли... — прокашлял Фигуэредо. — Как забавно. Ведь... мои слова...
— Что за... — ведьма умолкла, всмотрелась в мутные глаза фехтмейстера, схватила его запястье, слабое и безвольное. — Ах ты, тварь!!!
Чертежник начал падать, словно марионетка, у которой перерезали нити. Ведьма с легкостью и нечеловеческой силой подхватила мастера, с ее пальцев сорвались зеленоватые огоньки, заплясали на груди и животе умирающего.
— Не вздумай подохнуть! — прорычала женщина. — Рано! Только не теперь!!!
Из руки фехтмейстера выпал стилет, который Чертежник вонзил себе в живот, когда услышал скрежет открывающегося сам собою замка. Когда прочитал в шагах ведьмовских подручных скорую, неизбежную судьбу. Только великий знаток смерти мог нанести сам себе рану, которая была смертельна и в то же время выпустила наружу от силы пару красных капель. Узкий клинок не оставил видимых следов на одежде. Минута за минутой, пока шел разговор, внутреннее кровотечение убивало, точнее, добивало старого мастера. Ирония судьбы, которую оценила бы Елена, узнай она об этом, ведь схожее ранение погубило Шену.
— Если ты... столь хороша... верни меня... с того света, — прошептал Фигуэредо с большими расстановками, задыхаясь. — Но ты не сможешь... Теперь это мир людей... а не магов.
Ведьма ревела от ярости, неконтролируемого бешенства, щедро тратила силу, стараясь хоть немного удержать самоубийцу на пороге жизни. Уголовное 'мясо' жалось в тенях по углам, пытаясь сообразить, а вообще стоит ли золото волшебной жути, не пора ли задуматься о душе и свалить, пока не поздно.
