Микаш нащупал на груди гербовую подвеску и поднёс к глазам. Совсем не похожа на ту, которую ему вручила Лайсве.
— Мой мальчик! — окликнул высокий темноволосый мужчина в необычно строгом для пёстрой толпы костюме. Яркие синие глаза пронизывали насквозь. — Ты не ответил на моё письмо, и я решил отыскать тебя сам.
Микаш полез за пазуху за обгорелым посланием маршала. Может, если всё объяснить, удастся отделаться поркой?
— Вы спутали меня с другим. Я украл это письмо, — он протянул раскрытый лист незнакомцу. Тот перехватил его за запястье.
— Ты убивал демонов? Ты проходил испытания? Ты спасал людей и совершал подвиги?
— Да.
— Тогда это не ты украл, а у тебя украли. Поедем. Ты нужен мне, ты нужен Мидгарду. Я выкую из тебя несокрушимый клинок и дарую власть над всеми. Ты сохранишь мир, пока не явится истинный повелитель.
До этого Микаш избегал его прямого взгляда — слишком он был тяжёл. Но вот теперь посмел. Столько в его лице было благородства, мудрости, силы и властности, что Микаш не смог отказать.
— Это великая честь, мой маршал! — он приложился губами к перстню на подставленной ладони, но незнакомец отнял руку.
— Не лебези. Ты мой человек! — он сжал ладонь Микаша и обнял по-отечески.
— Ваша Милость! — рыжий слуга тронул его за локоть. — Ваша невеста ждёт, вы забыли?
— Не ходи. Она заведёт тебя в погибель. Ты сам знаешь! — развернул Микаша к себе маршал.
— Орден сговорил её вам, но если она вам не мила, откажитесь, — шептал в другое ухо слуга.
Микаш в задумчивости дёрнул уголком рта, глядя на обоих.
— Я только взгляну и вернусь.
— Назад дороги не будет, — пробормотал ему в спину маршал.
Мальчишка повёл Микаша вглубь толпы. Женщины в роскошных платьях посылали ему воздушные поцелуи, подмигивали и протягивали руки.
— Куда же вы, Ваша Милость? Останьтесь с нами. Мы вас любим! — зазывали они и смеялись, щупали мышцы на его плечах, заполоняли всё пространство. — С нами вам будет лучше!
Микаш замер.
— Если передумали, откажитесь, — улыбнулся рядом слуга. — И вы никогда её не увидите.
Сердце ухнуло в живот, внутренности натянулись.
— Нет, я хочу! Хочу! — Микаш расталкивал толпу локтями, прокладывая путь туда, где чувствовал её. Быстрее. Время уходит. Не успеет — не увидит, не узнает. А так хочется знать!
Она стояла одна, вдалеке от волнующейся толпы. В пышном платье с золотыми цветами, серебристые волосы собраны в высокую причёску, открывающую тонкую шею.
— Вы опоздали, — от строгого голоса по спине прошла дрожь. — Если я для вас недостаточно красива, умна и умела, так сразу и скажите. Не томите, чтобы я на вас не рассчитывала!
Тонкие ручки теребили кружевной платок. Стройные плечики вздрогнули от сдерживаемых всхлипов. Микаш развернул её к себе лицом. Грустные голубые глаза опаляли осенним холодом.
— Принцесска, — выдохнул он и прижал её к себе. — Прости, я был слаб, я не смог быстрее. Я не достоин.
Она засмеялась. Её смех пугал больше, чем слёзы. Она отстранилась. В глазах горели льдистые искорки-хитринки:
— Угадай, чего я хочу.
Микаш затравленно обернулся. Играла музыка. По пустынному залу кружились призрачные пары.
— Танцевать?
Улыбка стала шире. Она схватила его за руку и потянула в центр зала. Как же он хотел этого когда-то, незримо, в мечтах, и как страшно было в реальности.
Он ведь не умеет. Все поймут, что он самозванец, но она не слушала, толкала вперёд и завлекала в чуждую ему пляску. Так близко, что сладкий запах ирисов ощущается кожей, жаром катится по жилам. Руки на его плечах в замке, что не разбить. Ноги смыкаются вокруг его бёдер. Губы повсюду на его лице, томными касаниями. Грудь к груди. Колотятся, бьются сердца в унисон.
— Что ты творишь?! — завопил Микаш, когда открыл глаза.
Он лежал на земле посреди лысой степи, укутанной предрассветным туманом. Лайсве уселась на него сверху и нависла над самым лицом.
— Уговариваю тебя остаться. Без тебя я не дойду, разве не ясно? — она поёрзала бёдрами, задевая его не там, где следовало. Микаш поморщился. — Тебе ведь хочется, я же вижу. Так зачем сопротивляешься? Такого шанса больше не будет. Мне нужно твоё тепло.
Она принялась стягивать с себя рубашку через голову.
* * *
Не спалось. Я ворочалась, мёрзла, гнала дурные мысли. Бессонница, моя давняя подруга, вернулась и собиралась остаться надолго. Я решила размять мышцы, поднялась и побрела прочь от лагеря. Ветер бил в лицо, лились слёзы, болели уши. Я вжимала голову плечи. Только бы не дождь. Даже на юге близящаяся зима — не самое приятное время года.
Хотелось прижаться к кому-то тёплому, но как ему сказать, что он мне нужен? Он дичится, близко не подпускает. Нет, надо научиться обходиться одной: вечная прилипала никому не нужна.
Нагулявшись, я пошла обратно. Ледяным потом накатила жуть. В клубах белёсого тумана обрисовалась чёрная фигура.
— Микаш! — закричала я что было сил.
Тень обернулась. Туман рассеялся, и я увидела своё лицо, как в зеркале. По воздуху кругами пошла рябь. Лицо растворилось в белой дымке.
— Микаш!
— Хватит орать, я не глухой!
Он поднялся с земли в том месте, где была тень.
— Доплер. Я его видела. Здесь.
Он тёр лицо кулаками: то ли до конца не проснулся, то ли удар головой не был таким уж пустячным.
— Можно, я скажу плохое слово?
— Валяй.
— Сцыкуха.
— Ты как всегда очень мил.
— Чай не принц на танцульках.
Как я могла это упустить? Обмен колкостями надоел. Я от него таких словечек поднабралась! Нянюшка бы заставила час полоскать рот.
— Перестань пугаться каждого куста. Ну туман, ну сгоревшая деревенька — бывает. Нет никакого доплера, у тебя как всегда воображение разыгралось.
Порой я тревожилась зря, когда снилось что-то дурное или обстановка навевала, но так явно, как сейчас — никогда. Жутко это — себя со стороны видеть. Понимать, какой ты пакостный на самом деле.
"Да что в тебе пакостного? Не доложила жратвы в миску очередной бродячей собаки?"
Как же достало, что он лезет в мысли без спроса!
"А ты думай потише и не мели чушь. Голова болит!"
Угу, я ещё и виновата.
"А то!"
Мысленно показала ему язык.
Мы перекусили и поехали дальше. Туман то сгущался, то рассеивался. Повсюду была безрадостная степь. Я вертелась в седле, пытаясь устроиться поудобней и вздремнуть, а вот Беркут под Микашем дремал прямо на ходу. Плёлся еле-еле, шаркая ногами по мокрой пожухлой траве, и снова спотыкался.
— Иди же, коняка безголовая, не позорь имя боевого коня! — забранился Микаш,хлестнув жеребца по ушам. Беркут подобрался и оскалился. — Эх, был бы у меня прут, так отстегал бы, что и не думал бы придуриваться!
Я прыснула в кулак. Встретившись со мной взглядом, Микаш понурился и ссутулил плечи. Опять врёт, чтобы казаться сильнее и мужественней. На самом деле он с Беркута пылинки сдувал. Вчера, стоило мне уйти, кинулся ноги коню проверять, а свою рану на лбу даже не заметил. Так зачем?
После обеда стало накрапывать. Взбодрило. Я укуталась в плащ. С капюшона на нос падали крупные капли. Я подогнала Лютика и зашагала в ногу с Беркутом.
— Переправа скоро?
— Какая тебе разница? Что на этой стороне, что на той — всё одно погано.
— Там до Сальванийского тракта недалеко. Может, обоз встретим. Они нас к себе возьмут.
— Угу, только если беженцев, но у них самих есть нечего. Не понимаю, зачем тебе понадобилось на юг. Там же война, фанатики, всё полыхает. Головы сложим, даже до Балез Рухез не добравшись, не то что до Нифельхейма.
В южных провинциях Норикии дороги запрудили беженцы из соседней Сальвани. Ободранные, оголодавшие и злющие, они проклинали единоверческую саранчу. Мы к ним не совались: слишком отчаянно они выглядели на обветшалых телегах, набитых нищенским скарбом.
На юг никто не ехал. Только косились подозрительно, спрашивали: "Куда?" Мы отвечали: "В Эскендерию, к книжникам". Люди крутили у виска: "Город переполнен, вас не пустят. Поворачивайте обратно". Микаш вопросительно оборачивался на меня, а я упрямо направляла лошадь вперёд. Хорошо, что он не знал, куда именно я еду.
— Может, мне вовсе не надо ни в Нифельхейм, ни даже в Балез Рухез. Хочу узнать, отчего они воюют. Если понять причины, можно остановить, хотя бы попытаться.
— Вначале ты жаждала пробудить Безликого, а теперь желаешь остановить войну? Не слишком ли для сопливой принцесски? Мания величия, м?
— Я хотя бы что-то придумываю, а не ворую чужие цели.
— Я хотя бы не живу в воображаемом мире, где я самый важный человек в Мидгарде.
— Пффф!
— Пффф!
Показалась переправа — покосившийся деревянный мостик на ту сторону. За этот год по нему прошло столько людей с лошадьми, сколько за всё время не хаживало. Мы спешились, Микаш отдал мне поводья Беркута и перевёл Лютика. Мостик жутко скрипел под их ногами, копыта скользили на мокрых досках, но потихоньку они скрылись в тумане на другом берегу. Микаш вернулся, взял под уздцы Беркута, а меня подтолкнул к мосту. Идти по нему было не страшнее, чем перебираться через ущелье на Мельдау: невысоко и мелко, но мокнуть неохота. Хотя я и так вся мокрая от дождя. Перешла, поймала Лютика и вернулась к краю берега.
Беркут упёрся четырьмя копытами и не сдвигался с места, как Микаш его ни тянул.
— Давай же, трусливая скотина! Я прошёл, Лайсве прошла, даже Лютик прошёл. Это безопасно. Идём, или ты останешься один. Идём, волчья сыть, бросил бы тебя, но ты же пропадёшь!
Думал, я не слышу? Дёрнул за поводья ещё раз, ещё и ещё. Беркут ступал на мост и пятился. Шаг вперёд — два назад. Миновало полчаса. Я устала ждать. Они наконец двинулись, прошли на корпус, два, середина, почти добрались до берега.
Хрясь!
Мост надломился, и Микаш с конём полетели в воду. Подняв тучу брызг, Беркут вскарабкался по крутому берегу и промчался мимо нас. Я отпустила Лютика и рванула к Микашу. Вдруг его задело копытами? Он поднимался из воды, отплёвываясь от ила и песка, грязный и мокрый. Рана на лбу снова кровоточила. Но в остальном... он был жив.
— Почему ты не держишь лошадей?! — крикнул Микаш.
Я вскарабкалась на берег. Лошадей уже и след простыл: и забияки Беркута, и флегматичного Лютика.
— В какую сторону они побежали? — поинтересовался Микаш, вылезая за мной.
Я пожала плечами и опустила голову:
— Я испугалась, что ты ударился и можешь захлебнуться...
— Дура!
Он рухнул на землю и закрыл лицо руками, лежал так очень долго. Я беспокоилась, но подходить боялась, слонялась туда-сюда, ругая себя и не зная, что делать. Под ногами звякнула железяка. Я едва не упала, запнувшись об неё, нагнулась и нашла в траве меч. Видно, из тюков выпал. Микаш так о нём заботился, как иные родители о детях не заботились. Может, хоть это его оживит? Я вложила эфес в ладонь Микаша.
— Там перелесок. Давай разобьём лагерь и разведём костёр. Надо просушить одежду, — уговаривала я, но он не двигался. — Вставай, пожалуйста, я очень виновата, но тут ничего не поделаешь. Прости меня, и пойдём дальше. Если будешь лежать здесь, замёрзнешь и умрёшь.
Я потянула его за руку. Он вырвался и поднялся сам. Я хотела подставить ему плечо, но он шарахнулся в сторону и пошёл сам, неся в руках свой меч, словно тот служил ему опорой. Я брела позади, боясь разозлить его ещё больше. Мы добрались до кедровой рощи, невесть как проросшей посреди голой степи. Или это знак, что степь закончилась? Под раскидистыми ветвями мы укрылись от дождя и ветра. Я хотела насобирать хвороста, пока Микаш отдыхает, но он пошёл сам. Я подбирала с земли, а он обламывал ветки с деревьев. Без топора ему приходилось туго. Я так виновата!
Огонь мы всё-таки развели и развесили над ним одежду. От неё шёл белесый пар, смешанный со смолистым запахом хвои. Животы урчали от голода. Молчание угнетало.
— Это конец. Без лошадей и карты мы отсюда не выберемся, а без еды сдохнем от голода, — поделился своими мыслями Микаш.
— Я слышала, что в кедровых шишках есть орешки. Они съедобные и очень сытные, — я протянула Микашу шишку с одной из содранных им веток.
— Мы не белки, чтобы есть шишки! — он швырнул её в огонь.
— Тогда, может, попробуем есть белок? Собьём их с ветки и... — я подобрала камень и замахнулась.
— Для этого нужна праща, а у нас её нет, — он отобрал у меня камень и выбросил. — Прекрати нести чушь — бесит! Если бы ты не отпустила лошадей...
— Извини, я говорила, что из меня плохой попутчик. Но я хотя бы пытаюсь что-нибудь придумать, а не только ною и жалею себя. И не смей говорить, что я одна во всех неудачах виновата!
Я встала и побрела прочь. Он не бежал за мной, а в глубине души хотелось извинений, заверений, что он был неправ и станет лучше... Что он все ещё любит... Хотя, зачем мне это? Зачем мне этот грубый, озлобленный неудачник?
Третий сон Микаша
Было тепло. Яркий солнечный свет лился сквозь огромные стрельчатые окна. Пахло розовым маслом.
— Быстрее, дорогой, нас ждут, — мурлыкнул ласковый голос, дыхание опалило ухо, влажные губы коснулись шеи. Нет, не для того, чтобы выпустить зубы.
— Подождут, — ответил он, задыхаясь от восхищения. Такая красивая, пускай даже в мужской одежде и с короткой причёской. Разноцветные глаза — один голубой, другой зелёный — лукаво щурились. Хотелось целовать их, и только. — Им казнь отложить в радость. Слишком многое случилось, не осталось времени даже... на нас.
Микаш притянул её к себе.
— Так нельзя, это наши обязанности. Мы должны остановить войну. Чуть-чуть осталось. Сил много не отнимет, — усмехнулась Лайсве и коснулась пальчиком его носа.
Микаш обернулся к прикроватной тумбе, на которой лежал закопчённый череп, поднял его и вгляделся в вырезанный там вензель "Комри".
— Жалеешь его? А он тебя когда-нибудь жалел? Он хоть когда-нибудь кого-нибудь жалел? Он сам это выбрал! — холодно отрезала она.
— Он всегда всё выбирал сам, даже смерть. — Микаш нехотя вернул череп на место. Жаль, друга не вернуть.
— Не волнуйся, я никому не скажу, какой ты слабый и нежный внутри. — Лайсве встала на цыпочки и поцеловала в губы. — Ты моя любимая зверушка!
Она бросила ему голубой плащ с золотым кантом по краю капюшона и надела такой же белый.
— Идём же!
Он пошёл, как привязанный, хоть и не хотелось вовсе.
Они спустились по широкой мраморной лестнице, укрытой голубым ковром, и прошли в резные дубовые двери, за которыми прятался круглый зал с трибунами по периметру. Здесь заседали люди в голубых плащах; у пятерых в центре на капюшонах была золотая окантовка и такие же разноцветные глаза, как у Лайсве.
— Ведите заключённых. Кто у нас сегодня? — командным голосом поинтересовалась она.
— Перебежчики. Просят о снисхождении: они узрели Истину, — ответил один из пятёрки.
Лайсве закатила глаза:
— Ведите живее! — Шепнула Микашу на ухо: — Если не можешь, я сделаю всё сама.
Он кивнул и отступил к остальным. На противоположном конце зала открылась неприметная дверь. Стражники втолкнули в неё потрёпанного пленника со связанными за спиной руками. Он распластался перед Лайсве. Её губ коснулась презрительная ухмылка.
