Песня для тумана

Но вместо кошки перед королевой фей теперь стояла белокурая опоясанная мечом богиня. Богиня войны и любви, двух начал, которые не разделяют суровые викинги. Поднялась и Мэб. Медленно, всё с той же ленивой грацией кошки. Не кошки — рыси. Это была уже не та крошка, что уютно устраивалась у Барда на руках, но статная женщина с суровым лицом, сияющим, как день, ростом сравнявшаяся с тисом, что дал приют Фрейе, с волосами, подёрнутыми фиолетовой закатной дымкой, и с глазами, вобравшими в себя мрак беззвёздной ночи. Той ночи, что наступает за сумерками богов.

Золотоволосая богиня остро ощутила, что находится не в Асгарде, а в ирландском сиде, где великая сидхе властвует безраздельно, но лишь упрямо тряхнула головой, как это частенько делала Сигрид.

— Я пришла не за этим.

— Зачем же ты пришла? — королева Мэб больше не довлела над поляной. Обычная женщина стояла напротив Фрейи и улыбалась. Довольно ядовито. — Говори.

* * *

— И не говорите, Ваше Преосвященство. — Рыжий коротышка короткими толстыми пальчиками проворно раскладывал монеты аккуратными столбиками. — Совсем распустился народ. Никакого уважения к церкви.

Рыцарь, сопровождавший священнослужителя, только насмешливо хмыкнул. Радушный толстячок, подобострастно приложившийся губами к перстню епископа, ссудить отцу церкви запрашиваемую сумму не отказал. Но и добровольным пожертвованием это было сложно назвать: взамен золота священник выдал заимодавцу расписку с личной печатью, подтверждающую, что предъявитель сего истинный христианин и подставил плечо матери-церкви, и долг клир обязуется возвратить, так что ушлый коротышка в зелёной курточке получит назад не только своё золото, но и проценты, и кров в каждом монастыре... идеальная схема для пилигрима, опасающегося зашивать полновесные монеты в пояс или пихать в сапоги.

— Тёмный народ, — пренебрежительно продолжал ирландец, набивая трубочку. И Теодор, в отличие от епископа не обделённый наблюдательностью и здравым смыслом, усомнился, что перед ним действительно местный житель. — Боятся Добрых Соседей. Это они так маленький народец называют. Будто не знают, что бесовское отродье бежит от святого духа, сбивая копыта!

Вроде бы, всё верно говорил коротышка. Епископ таял от учтивого приёма и обильного ужина, коим их угостили. Но слишком уж хитро блестели маленькие глазки из-под рыжих бровей, и рыцарь жёстко произнёс:

— Не станем терять времени, Ваше Преосвященство. Чем быстрее я сопровожу вас в аббатство, тем скорее смогу заняться поисками отступника.

* * *

Иоанн не слышал приближающихся шагов. Ни одна ветка не хрустнула, не примолкали птицы, потревоженные человеком, вообще ничего не предвещало. Просто в один момент монах повернул голову и увидел стоящего у костра человека.

— Прошу, друг мой, — приветливо обратился христианин к юноше на самом распространённом из местных наречий, — присаживайся к огню и раздели со мной трапезу. Хотя, боюсь, сегодня она у меня скудна.

Иоанн свято верил, что всё в руках божьих, а потому не испугался. И даже не особенно удивился появлению незнакомца в самой непроходимой чаще. Он сам же сюда забрёл. Почему бы не быть здесь и кому-то другому? Кому-то, кому, возможно, ещё больше требуется укрытие и помощь.

Юноша шагнул вперёд, так что оранжево-жёлтый свет костра осветил его совсем юное лицо и выразительные, как у оленя, ореховые глаза. Угловатые руки, острые коленки, треугольный подбородок — каждая чёрточка в парнишке казалась нарочно заострённой, а улыбка задорной, едва ли не насмешливой.

— Ты тот монах, за которым гонятся епископ и его ищейки? — Юноша уселся подле костра, широко раскинул ноги, опёрся на вытянутые и чуть отставленные назад руки. Он разглядывал Иоанна с почти детским любопытством, как какую-то диковину.

— Да, — просто сказал христианин и разломил кусок оставшегося у него хлеба, протянул половину собеседнику.

— И так просто об этом говоришь? — хмыкнул парень, взял угощение и тут же откусил. — Вдруг я польщусь на обещанную награду и направлю рыцарей по твоим следам?

"На всё воля божья", — подумал Иоанн, но вслух сказал:

— Не думаю, что ты это сделаешь, друг мой. Ты ведь ирландец. Ирландец, который уже сел к моему огню и вкусил мой хлеб.

— Я не ирландец. — Юноша разворошил угли с краю костра и закопал в них несколько кусков мяса, которые достал из объёмистого мешка. Монаху подумалось, что никакого мешка поначалу у парнишки, вроде бы, не было... впрочем, он так умаялся за день, что мог и не заметить ношу, оставленную за границей света, отбрасываемого огнём. Глаза уже не те, что прежде...

— Ты ирландец, — уверенно сообщил Иоанн, делая добрый глоток пива из бурдюка, появившегося из того же мешка. — Даже если и родился не здесь, ирландца нельзя не узнать. Вы самый приметный народ из всех, что я встречал.

— Ой ли? — недоверчиво усмехнулся юноша, вгрызаясь в позаимствованный у монаха козий сыр, и принял назад свой бурдюк.

— Конечно, — ответил христианин, лукаво улыбаясь. — Был я раз в Риме. Гляжу, а рядом с папой ирландец стоит. Стою я, рот разинув, а какой-то мавр меня в бок тычет и спрашивает, слышь, мол, что это за высокий старик рядом с ирландцем?

Юноша беззлобно расхохотался.

— Старая шутка, но хорошая. Хотя есть и ещё старше.

— Это какая же? — заинтересовался монах.

— Проходит ирландец мимо паба...

Тут уже лесную чащу огласил смех христианина.

— Проходит... мимо? — переспросил он, протягивая руку за бурдюком.

— Ага, — поддакнул парнишка, протягивая пиво. — Или вот ещё одна есть. Возвращается Пэдди Мерфи из военного похода и рассказывает сыну о перенесённых лишениях: днём жара палит, ночью холод до костей пробирает, а потом еда кончилась, и виски, и пиво, мы стали страдать от голода и ужасающей жажды. "А что, там по пути не было реки или озера, где можно было набрать воды?" — спрашивает сын.

— "Поверь, мальчик, нам было не до мытья", — с хохотом подхватил Иоанн. — И после этого, друг, ты говоришь, что не ирландец?

Парнишка неопределённо дёрнул плечом.

— А что ты с епископом не поделил? Вы ж оба, вроде, христиане?

— Оно-то да... — погрустнел монах. — Но у нас разные... смотрим мы на это по-разному.

— На что — на это?

— А на всё, — Иоанн отхлебнул ещё пива. Сотрапезник выкатил из углей кусок мяса и потыкал ореховым прутиком, проверяя, готово ли.

— Он тебе пел? — вопрос вывел уставившегося в огонь христианина из задумчивости.

— Кто?

— Папа в Риме, — фыркнул парень. — Великий Бард, конечно.

Иоанн медленно покачал головой.

— Нет, — тяжело вздохнул он. — Только... рыбой угостил. — Криво усмехнувшись, уточнил: — Лососем мудрости.

— О, — весело протянул юноша. — Вот Змей-искуситель!

— Пожалуй, — легко согласился Иоанн. — А только христиане в Ирландии раскололись на тех, кто считает местные традиции варварством, а волшебный народец — бесовским отродьем, и тех, кто восхищается мудростью друидов и хочет её сохранить.

— Друидов больше нет, старик, — неожиданно жёстко отрезал юноша, вставая. — И сохранять больше нечего. Возвращайся к своим, будь, как все. Даже королям этих земель давно наплевать, поклоняются их подданные дубам или крестам — лишь бы не выделяться, не привлечь на свои земли конников в белых плащах и с просветительской миссией.

Христианин только упрямо мотнул седой головой.

— Пусть мне не досталось тайных знаний, но я сохраню память о том, что они были. Запишу древние предания о чуме, павшей на род Партолона, о воинах Фир Болг с Туата да Даннан, о фоморах и Ночных Всадниках, о золотом боге Кенн Круахе и о Великом Барде. Те, о ком помнят, продолжают жить в сердцах потомков. Я запишу всё, что сумею собрать, и дети, которых я обучал грамоте, и дети их детей будут помнить. Это всё, чем я могу отплатить великому искусителю, впустившему меня в свой дом. И если будет на то воля Господа, случится по сему.

Паренёк закусил губу и смотрел на монаха исподлобья, будто молодой оленёнок, раздумывающий, боднуть ему пенёк, или всё-таки не стоит.

— Не отходи далеко от холмов, старик, — сказал он, наконец. — А если заслышишь крики — тебе в другую сторону. Знаешь, какова милость небес в Ирландии? Возможно, твой стакан будет полон. Может быть, найдёшь крышу над головой. Или сегодня Господь забудет забрать тебя в ад.

Взволнованный и ошеломлённый Иоанн спешно поднялся, всего на миг выпустив из поля зрения собеседника, но на поляне уже никого не было. Потрескивал, догорая, костёр, а вдалеке, за кустом орешника, мелькнули ветвистые рога молодого оленя, легко перемахнувшего ручей. Монах звучно хлопнул себя по лбу: до него только сейчас дошло, кто его угощал пивом.

— Пак... ну конечно, "не ирландец"... — немного подумав, Иоанн фыркнул: — Хорошо ещё, я ему историю про еврея, англичанина и свиней не рассказал.

* * *

Усталые кони с трудом пробирались по тому, что грешно было бы обозвать дорогой. От прочего леса она отличалась разве тем, что деревья тут были пониже и помоложе. Подлесок густо застелил землю, торопливо пытаясь отвоевать себе место под солнцем, а епископ подозревал, что рыцарь, возглавлявший его охранный отряд, уже не раз и не два мысленно проклял упрямого святошу, пожелавшего преследовать отступника веры.

Рене и сам был готов проклинать... только не себя, а парнишку, беззаботно наигрывавшего на тростниковой дудочке. Проклятый безбожник даже не удосужился встать при виде служителя церкви, пока кто-то из охранения не пнул его в бок. Мальчишка отпрыгнул в сторону, потёр ушиб... и раззявил рот в приветливой улыбке. Нужно было ещё тогда догадаться, что это какой-то деревенский идиот, а не спрашивать у него об Иоанне. Как только в такую глухомань забрался? Это потом уже, на первом привале, когда они окончательно поняли, что заплутали, рыцарь, с остервенением рубивший молодые деревца для ограждения лагеря, сквозь зубы поведал Его Преосвященству, что никаких деревень, откуда мог быть родом дурачок, поблизости нет. Их и было-то всего штуки три, да и те вырезали, уж больно упрямые попались поселяне, всё твердили о связи с предками и маленьком народце, ни в какую не желая принимать истинного бога.

Епископ, насупившись, молчал. Солдафон мог бы и пораньше предупредить, что уже несколько лет по старой дороге, на которую указал придурковатый парнишка, никто не ездил — незачем. Что удивляться хмызняку? Но отступать было поздно. Уж очень пламенную речь произнёс он перед своим маленьким воинством.

А Теодор на все лады честил про себя придурковатого епископа, соблазнившегося званием истребителя еретиков и с ослиным упрямством настаивавшего на участии в погоне. Сторицей воздал великий магистр за "поведение, недостойное рыцаря храма". Раскаяние растратчика было глубоко и искренно. Никто и никогда теперь не заставит его пуститься в рискованную авантюру с деньгами братства без ведома казначея, какие бы неслыханные прибыли это не сулило. Не благословил, видно, Господь, бедную голову Теодора на это тонкое занятие, и многажды прав был магистр, громовым голосом клеймящий провинившегося, ибо позволив обдурить себя жиду, Теодор попрал главную святыню храмовника — гордость ордена.

Пока предводитель охранения предавался мрачным мыслям, его люди обустраивали лагерь. Без особого, впрочем, рвения. Франка тут не любили. Высокомерный до заносчивости рыцарь в белом плаще сильно выделялся на фоне гарнизонных командиров. Он привык командовать такими же как он, пусть и не столь родовитыми, рыцарями-храмовниками, дисциплинированными, натасканными, как псы... и привыкшими драться на мечах чуть не с рождения, потому что богатейший орден воинов господа пополнялся в основном за счёт младших сыновей баронов и графов, тех, кому не достанется отцовский замок и земли, зато с избытком перепало воинственности и гордости предков.

А здесь были простые крепкие ребята, сыновья и братья крестьян и фермеров, оружие большинство из них держали, как вилы, а вилы считали оружием. Стоит ли удивляться, что отношения с начальством не задались? И пасть бы храмовнику жертвой какой-нибудь нелепой случайности, например, неловко напороться на те же вилы. Спиной. Пару раз. Но уж больно хорошо пёс дрался! Меч извивался в его руках так, что казался живым, и жалил! Жалил как враг всего человеческого, как змея, милостью святого Патрика полностью изничтоженная на Зелёном острове.

Однако полновесные монеты, полученные у рыжего коротышки, не только позволили маленькому отряду сменить лошадей, но и запастись провиантом. Как по волшебству у скорбных крестьян, ещё вчера причитавших о своей бедности и недоле, нашлись и куры, и свиньи, и овцы. Теодор при виде этого преображения натурально зверел, сожалея, что это недоразумение, именующее себя королевством, приняло христианство и признало Папу духовным пастырем. О, если бы они и дальше назывались язычниками, каковыми по сути и являлись!

Теодор раздал несколько подзатыльников и пинков подчинённым, недостаточно убедительно изображавшим служебное рвение, осмотрел окружавший стоянку ров, раздражённо сплюнул и отправился точить и чистить свой меч. Над лагерем же властвовали сытые домашние запахи, а костры разгоняли спускающиеся сумерки уютным живым светом, так не похожим на мертвенное сияние болотных огней.

* * *

— ...самой не нужен, так дай другим поиграть, — капризно топая ножкой, говорила Фрейя. — Это нечестно, в конце концов! Убить убила, мы по ту сторону собрались, ждём, а он всё не идёт и не идёт!

Королева фей молчала. Только тонкая бровь насмешливо надломилась. Болли фыркнул и улёгся у её ног. Поднял лобастую голову, и Мэб рассеянно потрепала его за ушами. Волк блаженно прищурил единственный глаз.

— Он Вар клятву давал! — напористо выпалила богиня любви. — И на моей земле умер! Отпусти! Отдай! Он альв, пусть и тёмный, и посмертие его принадлежит потомкам Имира!

Бездна по ту сторону чёрных глаз застыла землистой коркой.

— Это мой цверг, — произнесла королева Мэб, и вечно юную, прекраснейшую богиню сковало таким ходом, будто она стояла не на усыпанной цветами траве Изумрудного острова, а оказалась в продуваемых всеми ветрами владениях Инеистых великанов. — И не тебе, дочери вана, говорить мне о происхождении.

— Я... — стуча зубами процедила Фрейя, — я сделаю его жену валькирией. И наделю такой красотой, что тебе, чернавка, и не снилось!

— Ожерелье не забудь подарить, — сладким голосом посоветовала Мэб. — Оно ведь тебе почти даром досталось, а смотрится симпатично. Цверг оценит.

Фрейя не удержалась, схватилась за Брисингамен10, висевшее на её груди. Королева фей мелодично рассмеялась.

— Убирайся, девчонка, — сказала она и беспечно повернулась спиной. — Ты давно облизывалась на моих малюток, но ни феи, ни цверги... ничего, из принадлежащего мне, никогда не станет твоим. Надеть ленточку на своего волка11 я не позволю. Но отпущу порезвиться к вам, когда придёт время.

Воздух наполнился свежим ветром, теплом и птичьими трелями. Стрекозы блестели крыльями, рваными кругами носились бабочки. Платье удаляющейся королевы Мэб окрасилось нежной зеленью.