Песня для тумана

— Ты презираешь асов, Мэб? — щёки дочери Ньёрда горели не хуже кузнечного горна. — Ты об этом ещё пожалеешь! Ты сама у себя украла, королева тумана! Никто из нас не придёт разделить с тобой радость или утешить твоё горе! Останешься одна, великая сидхе! Слишком гордая, чтобы снизойти до тех, кого считаешь себе не ровней!

— Она не больно много потеряет.

Разъярённая богиня обернулась на голос и встретилась взглядом с рогатой альвой, стоявшей, прислонившись к тису, в такой расслабленной позе, будто устроилась тут уже давно, с интересом наблюдая представление. Впрочем, возможно, так оно и было.

10Брисингамен — в переводе означает "сверкающее", "искра". Это золотое ожерелье, сделанное четырьмя братьями-гномами Брисингами, которых звали Альфригг, Берлинг, Двалин(да, тот самый) и Грер. Это ожерелье не обладает никакими магическими свойствами, просто очень красиво. Было куплено Фрейей за ночь любви с каждым из сделавших его гномов.(назад)

11Фенрира, сына Локи, исполинского волка асы сковали волшебной цепью Глейпнир, которую цверги сделали из шума кошачьих шагов, женской бороды, корней гор, медвежьих жил, рыбьего дыхания и птичьей слюны. Глейпнир была тонка и мягка, как шёлк. Но, чтобы волк позволил надеть на себя эту цепь, Тюру пришлось вложить руку ему в пасть в знак отсутствия злых намерений. Когда Фенрир не смог освободиться, он откусил руку Тюра. Асы приковали Фенрира к скале глубоко под землёй и воткнули меч между его челюстями.

В день Рагнарёка, согласно прорицанию Вёльвы, Фенрир разорвёт свои оковы (согласно "Речам Вафтруднира" (Старшая Эдда)). В финале же битвы Фенрир убьёт Одина, завладеет всем и начнёт своё правление.(назад)

Епископу храмовник тоже не нравился. Уж слишком высокомерно держался. Разговаривая, смотрел куда-то поверх Рене, чуть-чуть, но оттого ещё более обидно, кривил губы. Конечно, с таким-то ростом удобно смотреть свысока!

С собой брать не хотел. Упёрся, как баран. Припугнуть даже пришлось, что жалобу великому магистру напишет. В конце концов, храмовника сюда не развлекаться послали, а служить матери-церкви. А Рене тут пока её главный представитель.

Проходя мимо рыцаря, погрузившегося в общение со своим оружием, священник с трудом удержался от того, чтобы плюнуть на покрытую белым плащом спину. Только священное изображение креста удержало.

После еды настроение поднялось, и Рене стал обдумывать грядущие перспективы. Выглядели они радужно. Конечно, король Лейнстера, приступом взявший аббатство и изнасиловавший аббатису прямо на солдатской кровати, тем самым лишив её не только девства, но и права на высокий сан, был далёк от идеала христианского монарха, но в конечном итоге церкви это на руку. Веками на престоле ард ри, верховного короля Ирландии, поочерёдно сменялись две династии, и та, чья очередь пока не наступила, была очень не против упрочить позиции за счёт христианских монастырей. Несчастная аббатиса приходилась сестрой вероятному преемнику ард ри. А союз духовной и светской власти — большая сила. И небезопасная. Теперь же Рене прибудет в аббатство, назначит новую главу, покорную козочку, которая не вздумает вмешиваться в политику, а будет смирно выполнять рекомендации Рима, а точнее, его, Рене, рекомендации...

Женский плач настолько хорошо наложился на размышления об аббатисе (а говорят, несчастная аристократка была очень красива), что епископ даже не сразу его осознал. Но женщина действительно плакала. Совсем неподалёку. Рене заколебался. Неужели, никто больше не слышит? Конечно, он стоял поодаль, у границы лагеря. Позвать кого-нибудь? Рыцаря? Епископ поморщился. А в следующий миг забыл и о нём, и о плачущей женщине. В нескольких шагах от епископа зажглись зеленоватые болотные огни.

Рене сам не заметил, как уже пробирался по лесу. Свежевырытый ров он преодолел, будто по каменному мосту, даже не задумавшись. Рука то и дело сжимала тяжёлый мешочек, полученный от разговорчивого коротышки в зелёной курточке. Священник как сейчас видел его кустистые брови, особый прищур, кольца ароматного дыма из резной трубки.

— Боятся, боятся неучи леса и его тайн. Под каждым кустом чудится им маленький народец. А того не знают, что лес сметливому глазу сам богатства выдаёт. Увидишь светящиеся шарики над болотом — смело за ними иди. Это из-под земли клад просвечивает, в руки просится. Имей только смелость за огоньками следить, да не моргать, да не оглядываться. Железо тоже брать нельзя. Всё, что ни есть железного, брось, а то клад спугнёшь, глубже в землю уйдёт. А вот золото — наоборот. Золото золото чует, к своему тянется. Путь точнее укажет.

Прав был, ой как прав оказался щедрый коротышка! Мешочек в руке всё теплеет, и, будто живой, тянется вперёд.

Теодор, наконец, вложил меч в ножны. Встал, расправил плечи и подумал, что теперь и ему неплохо бы поесть. Но почти тотчас же рыцарь выбросил праздные мысли из головы и тревожно огляделся. В лагере было тихо. Чересчур тихо, не так, как должно быть на стоянке. Не слышно ни разговоров, ни стука ложек, ни, что особенно странно, треска костров... Храмовник снова обнажил оружие и призрачной тенью скользнул к ближайшему огню.

Ничего особенного он там не обнаружил. Монахи спали. Их позы на взгляд рыцаря были слишком небрежны, случайны, но всё же это был сон, сморивший измотанных тяжёлым переходом людей, а треск веточек в костре, как оказалось, скрадывал туман, густо стелившийся по земле.

Этот туман Теодору не понравился особенно сильно. Он и сам не смог бы объяснить, почему: выглядело марево естественно, органично. Туман был здесь своим. А вот он, христианский рыцарь, нет. Храмовник зябко поёжился, кутаясь в плащ, и тут же сам себя за это выругал. Пошёл проверять караулы. Как он и ожидал, и тут все преспокойно дрыхли. Рыцарь не церемонился, грязно ругался по-сарацински, тяжёлой рукой раздавая удары нерадивым часовым, пытаясь подавить нарастающую в груди тяжесть, обуздать беспокойство. Те просыпались тяжело, лыпали глазами, как совы, и Теодор стал уже думать, а не было ли в пиве, которое Рене оплатил звонкой монетой, сонного зелья. Но если так, почему не отравы?

— Где епископ? — озираясь, выкрикнул храмовник. — Кто-нибудь видел епископа?

Глава 7. Жизнь и смерть

Ночь была безлунной, тихой. Но Сигрид будто в бок кто-то толкнул: проснулась рывком, пошарила рядом с собой. Так и есть! Место, где лежал Ульв, успело остыть. Впрочем, в последнее время его тело такое холодное, что едва ли нагревает подстеленную шкуру.

Далеко уйти он не сумел. По стене, сжав зубы, ещё пробирался, целую вечность потратил, чтобы отодвинуть щеколду и, вымотанный этим подвигом, выпал за порог лицом вперёд.

Так и лежал, не в силах приподняться, когда из пасти дверного проёма выпорхнула Сигрид. С трудом перевернула неподатливое тело, устроила голову у себя на коленях, ласково отирала разбитые губы, ссадину на скуле. И не могла подобрать слов. А также объяснения, почему нежно любимый супруг, ради которого дочь ярла изображала из себя образцовую хозяйку, сбежал в ночь. Ульв ответил на её незаданный вопрос:

— Душно. Давит. Дом. И ты.

Чёрные глаза сделались тусклыми, будто угли залили водой. Супруг смотрел сквозь Сигрид, не замечая, что Фрейя исполнила свою угрозу: его жена сияла красотой, как никогда. Сосредоточить внимание на окружающих предметах и людях с каждым днём цвергу становилось всё сложнее. Серый туман затягивал мир, и лишь редкие искры пробивали его толщу. Ульв ещё видел Онни, когда тот приходил, но не узнавал: нойд представлялся высокой сальной свечой, немного разгонявшей муть вокруг. Тогда Бард думал о Сату.

Сату...

Маленькая радость.

Сату не была солнцем. Она тоже пылала свечой, горевшей ровно и ярко, не обжигая чувствительную кожу цверга. Можно ли было жить в этом уютном свете, не вспоминая о ночи или тумане?

Можно было. Но Брокк из-под Чёрной Горы не смог жить в пещере, однажды увидев солнце. Его сын зажёг свечу и оставил гореть для тех, кто в этом нуждался, а сам шагнул в свою личную безлунную ночь, не задерживаясь, не давая себе передышки в уютном чуме. Потому что сам он был кузнечным горном, в одночасье расплавил хрупкий источник света, от которого, правда, оставался уже скромный огарок. Бедная добрая Сату... не стоило тебе искать встречи с проклятым. Но она его пожалела. В Суоми знают, что такое по-настоящему долгая ночь. Однако там за ней приходит длинный день, когда солнце забывает прятаться за горизонт.

Год Ульва состоял из двух ночей, и длились обе по полгода: от Бельтайна до Самайна и обратно. Два дня, разделявшие их, могли быть длиннее или короче, в зависимости от настроения Мэб. Она не пропустила ни одной бреши. Каждый раз, когда изнанка мира соприкасалась с его лицом, повелительница фей оказывалась поблизости. Ульв ни разу не позволил разрыву разойтись. Конечно, он мог бы изначально упрочить границу миров. Огня сердца цверга хватило бы на то, чтобы бреши не образовывались вовсе. Наверное, мог бы.

Но тогда она перестала бы приходить. А жизнь, больше напоминавшая тягостный сон, прекратила бы прерываться краткими пробуждениями встреч.

В первый раз Мэб пообещала его убить. Не в порыве гнева — времени с бегства Барда до Самайна прошло достаточно, чтобы она успела взять себя в руки и произнести это просто и буднично.

— Обрежь струны арфы, — ответил Бард, прижимаясь лбом к прозрачной стене. — Граница падёт, когда моё сердце остановится.

— Зачем ты оставил на моём острове эту дрянь? — Черты прекрасного лица исказило брезгливое выражение, но Ульв находил, что даже теперь его Мэб неотразима.

— Я... не хотел, — он виновато опустил голову, но всё же украдкой продолжал рассматривать складки ультрамариновой ночи, окутавшие бёдра королевы туманов, намертво запечатлевал в памяти расположение звёзд на её шлейфе. — Я должен был уйти. А оно не пожелало следовать за мной, потому что принадлежит уже не мне, а тебе.

— И ты не придумал ничего лучше, — её слова принесло холодным порывом ветра, — чем выдрать его из груди и запихнуть в арфу?

Бард кивнул и, наконец, набрался смелости вглядеться в лицо королевы фей. У великой сидхе не было постоянного тела. Она могла предстать гигантом, возвышающимся выше вековых елей, или крохотной букашкой с прозрачными крылышками. Прогуливаясь по дорожкам сида с предводителем Ночных Всадников, Мэб становилась статной дамой, которой цверг едва доставал до груди. И это приводило его в ярость. Когда-то.

Но к Ульву она всегда приходила маленькой женщиной с грозовыми глазами. Той, кого Бард увидел, разбив свою арфу. Той, что держал на руках, прижимая к груди, как величайшее сокровище. Той, которую...

— Я просил своё сердце позаботиться о тебе. Защитить от любого, кто может причинить тебе вред. В первую очередь, от меня.

— Дурак, — ответила Мэб и ушла. Но Ульв знал, что в Бельтайн его солнце, пусть ненадолго, но снова взойдёт.

Цверг лежал на спине и разглядывал звёзды, вспоминая, как королева украшала ими платье. Это требовало терпения и ловкости. И как бы ни был холоден тон повелительницы фей, какими бы насмешками не осыпала она беглого Барда, он видел, что Мэб старалась ради него. И был за это благодарен. Он тратил месяцы, а то и все полгода, чтобы разгадать тайное послание, заключённое в сочетании созвездий или прочитать руны, в которые складывались ягодки омелы, рассыпанные небрежной рукой. Как правило, это была ещё одна насмешка. И снова он был этому рад. Потому что это предвещало ещё один рассвет.

Не будет больше восходов. Сожги Ульв хоть тысячу свечей, это не разгонит ночь. "Мне незачем больше приходить к тебе", сказала она так, что Бард понял — это конец. Конец затянувшейся игре косых взглядов и двусмысленных слов, конец предвкушениям, надеждам на очередную встречу. Грань между мирами пала. И значило это, что воля королевы фей оказалась сильнее сердца цверга. Или что сам несчастный бард стал ей безразличен, а потому и не опасен. В любом случае, Мэб действительно больше нет надобности приходить. Как же повезло Альвису! Отобрав у него Труд, ему, по крайней мере, позволили окаменеть!

Из этих размышлений Ульва вывел удар ногой в рёбра. Альвгейр сдавленно прошипел ругательство: палец зашиб.

— Погоди каменеть, урод, — сказал он, будто прочитал мысли цверга, — я тебе сначала все кости переломаю!

Ульв не ответил, хотя и перевёл на ши безразличный взгляд.

— Зачем? — бесновался Альвгейр, в кровь сбивая костяшки пальцев об острые скулы цверга. — Зачем ты заколдовад мою дочь? Ладно, меня ненавидишь, так мстил бы мне, ребёнок-то тут причём? Гад ползучий, ты ей жизнь поломал! Вот так, ради забавы!

— Я? — удивление цверга оказалось таким искренним, что остановило заново занесённую ногу ярла.

— Я ведь в самом деле их с Эриком поженить думал, — Альвгейр тяжело опустился на землю. Поёжился от сырости и мимолётно позавидовал неприхотливому Брокксону, с одинаковым удобством устраивавшемуся и на пуховой перине, и на голом камне. — Они друг друга любят... любили. Пока ты не вмешался. Походя, не задумываясь. Что тебе, альву, чувства какой-то девчонки? Сказал слово — вот она по тебе сохнет. Так хоть бы отпустил теперь, когда нет нужды при себе держать дольше. Сердца у тебя нет!

— Сердца нет, — глухо согласился Ульв. — Сам бы рад от Сигрид избавиться. Душно с ней. Не могу.

— Да уж вижу, — зло выплюнул ши-полукровка. — Ты и встать-то не в состоянии, куда уж тут петь! И, знаешь, поделом!..

— Нет, — цверг продолжал безучастно глядеть на звёзды.

— Нет?

— Никогда не умел вызывать или гасить чувства. Ты меня с богиней любви спутал.

— А Хельга? — Альвгейр вцепился в рубаху зятя и приподнял его над землёй. Швы жалобно затрещали. — А... я?

— Ты ей и так нравился, — Ульв поморщился. — Этого слепой только не заметил бы. Ну или ослеплённый страстью.

— Тогда почему замуж отказалась идти? Я же... три раза.

— Да дурак ты потому что. Свататься не умеешь. Надо было к родителям с подарками идти. И хирд чтоб за спиной стоял. И земля своя... любовь любовью, а Хельга была девушка практичная.

— Да она мне чуть глаза не выцарапала, когда...

— Ты её отца убил.

Альвгейр разжал пальцы. Ульв брякнулся головой оземь.

— Так Сигрид... сама, что ли?

— Я пел, ей, но... для неё и Эрика. Работало. Ты прав: они друг друга любили. Тогда.

— А сейчас?

Бард вдруг хрипло рассмеялся. Зло и страшно, так, что Альвгейр даже отодвинулся.

— Думаю, нет. Любовь на расстоянии долго не живёт. Особенно женская. Кто под руку подвернулся, того и осчастливила. Не викинг, так цверг, не цверг так... найдёт себе кого-нибудь ещё. — Он даже попытался приподняться, чтобы взглянуть на ярла. — Друида какого-нибудь королевской крови, — Ульв снова зашёлся смехом, — Рыжего! — упал на камни, скорчился, будто хотел свернуться кольцом, как змея. Альвгейр попытался его развернуть, но встретил неожиданное сопротивление. И понял, что враг детства попросту прячет лицо, а точнее, стекающие по щекам слёзы. — Рыжего...

* * *