Песня для тумана

- Не знаю, Аэд, - словно наяву услышал он голос сестры. — Может быть, Добрые Соседи просто ушли? Те, что в самом деле были добры, и прежде не торопились вмешиваться, а прочие... может, оно и к лучшему?

- А как же друид? Помнишь, он рассказывал про ард ри, при котором в Ирландии убирали по три урожая в год? Это про того, у которого жена была из сидов. Ладно, на трёх я не настаиваю. Хоть бы один, но такой, чтоб по весне не приходилось грызть кожаные ремни!

Аластриона покровительственно, как будто это она была старшей сестрой, вздохнула:

- Аэд, ты когда его слушал, одно ухо затыкал, да? Про Конна, который женился на Бекуме Белокожей, изгнанной с волшебных островов Бекуме, принёсшей засуху, и чуть не погубившей Ирландию, ты ничего не хочешь сказать? Королю Ирландии лучше вовсе не иметь никакой жены, чем сделать королевой ту, что будет его презирать.

— О чём ты задумался, милый? — голос серебряного колокольчика. Тёплые руки на его всё ещё голых плечах. Но почему ему кажется, что от женщины, пьянившей молоком и мёдом, явственно запахло болотом?

— О королеве Мэб, — Аэд мак Конхобайр расправил плечи, надел рубаху и развернулся к фее. Черты его лица сделались жёсткими, но Пёрышко этого не заметила. Она вскочила, позволяя плотной ткани одеяла соскользнуть на пол, и воскликнула:

— Как же вы мне надоели! Только и бредите великой сидхе! А она не женщина вообще! Желать Мэб — всё равно, что гору, или поле, или... старого пастуха, выгнавшего в поле стадо коз и провонявшего крепким пойлом и сыром!

— Ты права, женщина из холмов, — король Коннахта задумчиво оглаживал бороду. — Любить Душу Ирландии — значит любить её горы, поля и людей. И не будь я мак Конхобайр, если позволю себе об этом забыть.

Разъярённая Пёрышко торопливо натянула полотняную сорочку и юбку, которые носила теперь вместо своих невесомых одежд, и выбежала, хлопнув дверью. Аэд вышел следом, но не для того, чтобы проводить взглядом болотный огонёк, предпочитавший быть женщиной. Ему просто захотелось ощутить на коже солнечный луч и вдохнуть напоённый ароматом клевера воздух. Тяжкое бремя забот и чувство вины куда-то отступили, заслонённые чистой радостью бытия. Мужчина, который не ощущал теперь себя ни королём, ни даже Аэдом мак Конхобайром, наблюдал за маленькой птичкой, расправившей крылышки и смело рухнувшей с дерева. Поток воздуха подхватил её, подбросил вверх и перед глазами мелькнула яркая грудка. Малиновка голосила во всю мощь певчих лёгких.

Кто-то когда-то говорил Аэду, что малиновок нельзя ловить, а тем более убивать, потому что это птички лепреконов, и если причинить им вред, маленькие человечки отложат на время ботинки, сапожки и сандалики, которые так любят тачать, и придут, чтобы тебе отомстить.

Глава 9. Эмайн Аблах

Альвгейр возился с узлами куда дольше, чем было необходимо, но Ульв спокойно ждал.

— Это... проделки Мэб? — исподлобья буркнул ярл.

Бард задумчиво почесал нос о плечо — руки всё ещё были спутаны канатом.

— Вполне возможно. Она, сколько мне помнится, была весьма дружна с Ангусом О'гом. А Яблочный Эмайн — не то место, куда попадают случайно.

— Не знал, что в Верхний мир можно всем вместе попасть, — подал голос шаман, вглядываясь в прибрежные заросли. Ветер тихо позванивал кольцами на трёхцветном поясе.

— Как правило, для такого путешествия требуется стеклянная лодка, — Ульв сделал глубокий вдох и резко вытолкнул воздух из груди. Пеньковая змея упала к его ногам. Альвгейр неразборчиво что-то прошипел. — Но иногда Ангус может пропустить кого-то и на деревянном драккаре.

— Ангус — колдун? — Сигрид перегнулась через борт и сощурилась, пытаясь разглядеть, что такого удивительного на берегу заметил Онни.

— Ангус — бог, — буднично сообщил Ульв, растирая онемевшие плечи.

Нос корабля ткнулся в белый песок.

Сигрид покачнулась...

...вместо полированного дерева борта под руку попался морщинистый ствол. Коренастый бородач отскочил в сторону, так что гибкая ветка орешника едва не хлестнула девушку по лицу. Сигрид вскрикнула, коротышка выругался.

— Не имей привычки подкрадываться со спины, а то можешь и в лоб схлопотать, — рявкнул он. Сигрид ни слова не поняла в чужой речи, отступила на шаг, испуганно озираясь: где Ульв, отец, корабль? Где, хотя бы, море? Густой лес кругом. Клён, рябина... орешник. Золотистые гроздья в обрамлении пожухших, увядших уже листочков к земле клонятся — поспел урожай. Откуда-то нестерпимо яблоками пахнет, как только осенью бывает, когда аккуратные, один в один, плоды, для хранения на зиму сбережённые, уже по бочкам аккуратно разложены, да под крышу внесены — от ночных холодов.

Страшноватый незнакомец глядел на Сигрид с каким-то очень знакомым прищуром, а уж когда он сжал сразу три ореха в своей огромной лапище и послышался треск, дочь ярла, наконец, озарило, кого бородач ей так своим говором напоминает.

— Вы... Стейн с Зелёных Холмов, верно? — стараясь, чтоб голос не дрожал, выговорила Сигрид. — Отец Ульва?

— С утра Брокк был, — хмыкнул коротышка, успевший разгрызть уже все три ядрышка. Говорил он теперь на языке викингов. — Из-под Чёрной Горы. Но что паршивец этот — мой сын, чистая правда. Неужто невесту знакомиться привёл? — Цверг окинул Сигрид таким оценивающим взглядом, что она покраснела не хуже спелой рябины. — А сам прячется чего? Переживает, что ты из светлых?

— Я жена, — призналась девушка, продолжая пятиться. — Бывшая уже.

— Чего-о-о? — взревел Брокк и в следующее мгновение цапнул Сигрид за руку. — Я этому прохвосту уши надеру, чтоб по длине были, как и положено ослу. Ишь, удумал чего! Разводиться! Ладно, королеве Мэб голову дурил, мы молчали: она баба самостоятельная, сама разберётся...

Цверг целенаправленно тащил спутницу за собой, не переставая яростно бубнить:

— Девок портить! Верно, у Альвгейра набрался! А говорил я Меру: подумай, какой пример ребёнку подаёшь!!

Сигрид только невнятно что-то попискивала, пытаясь уберечь глаза от плетей ветвей.

* * *

Нос корабля ткнулся в белый песок.

Ульв с юношеской лёгкостью перемахнул через борт, не дожидаясь, пока спустят сходни. Он не знал, благодарить за переполнявшую его юношескую силу благодать острова вечной молодости или своё второе рождение. Впрочем, его это не больно-то интересовало: прямо перед Ульвом стояла маленькая женщина с лисьими чертами лица и хитрющими пуговками глаз.

Великий Бард снова ощутил себя маленьким волчонком. Он подбежал к улыбающейся женщине, сжал в объятиях, выдохнул в каштановые с рыжиной волосы:

— Мама!

Виона гладила сына по голове, будто рассталась с ним только утром, а вечером её набедокуривший и голодный, как волк, мальчик вернулся домой.

— Как ты, малыш?

— Я... — Ульв поднял голову и вгляделся в лицо матери, как делал в детстве, стараясь угадать её настроение. И насколько сильно влетит. Сколько будет в её взгляде разочарования? — Я стал Великим Бардом, — осторожно проговорил цверг.

— Да, мы слышали, — Виона ласково растрепала чёрные пряди, так что часть из них попадали на затвердевшие малахитом глаза. — Замуровал друида в склепе и Кенн Круаха убил. А ещё возвёл неприступную границу между Мидгардом и Волшебными мирами.

Ульв закусил тонкую губу так, что она побелела. Молчал, глубоко вдыхая исходящий от матери запах ячменного солода и сырого золота, с ноткой огня и цветущего клевера. Такой знакомый запах. Домашний. Родной. Сладкий запах клевера, разбавленный горечью полыни.

— Я влюбился в королеву фей, — сообщил Ульв, а Виона кивнула, не выказав удивления. Цверг выпустил её из объятий и, наконец, огляделся вокруг: вместо морского берега и драккара у него за спиной возвышался не то дворец, не то храм, сложенный из белого камня. Сложенный, видимо, уже давно, потому что выглядел заброшенным, даже обветшалым.

— Это было неизбежно, — сказала женщина-лепрекон, не уточняя, имеет ли в виду сердечные дела своего сына или упадок древнего святилища.

— И я всё... разрушил, — Ульв изучал панораму, открывавшуюся с крутого склона холма, на котором расположились мать с сыном. Озёра в тёмном обрамлении лесов курились серебристой дымкой. Далёкая цепочка гор сделала зубчатой линию горизонта. Небо хмурилось. "Странное место для вечного блаженства — раздражённо подумал Ульв. — Что я вообще здесь делаю? И мама..." — Это ведь сон? — обернулся он к Вионе. — Я уснул на борту драккара и увидел тебя? Или уже умер, и это начало очередного кошмара?

— Ты не спишь, — Виона уселась на низкорослый густой дёрн. — Хочешь, ущипну?

— В моих снах боль вполне ощутимая, — Ульв опустился рядом и сорвал незнакомый цветок. Повертел его в пальцах, делая вид, что разглядывает, на самом же деле украдкой следил за матерью. Идея о том, что родное существо может оказаться порождением угасающего в камне разума, не давало покоя.

Виона рассматривала сына, не таясь. Её остренькие черты немного разгладились, смешливые губы не складывались в улыбку. Много лет Ульв восстанавливал в памяти образ матери: весёлой, сердитой, озорной или готовой к расправе над зарвавшимся отпрыском. Но сегодняшнее выражение её лица не было похоже ни на одно из тех, что он помнил.

— Тебе часто снятся кошмары, мой мальчик?

Ульв ответил не сразу.

— Знаешь, что в них самое страшное?

— Что? — Лепрекониха притянула сына к себе.

Ульв провёл ладонью по глазам.

— Начинается всё всегда хорошо. Так хорошо, как никогда не бывает на самом деле. И я... даже был рад им из-за этого. Ведь в конце, когда становилось невыносимо, я просыпался. А от того, что я сделал с собой и... с ней, не проснуться уже никогда.

— Бедный малыш, — вздохнула Виона, подёргивая сына за мочку уха, как делала когда-то, пытаясь разбудить усердно сопящего маленького цверга. — Рассказывай, что ты там натворил.

Ульв, нескладный, угловатый, как подросток, сидел на склоне, крепко обняв руками собственные колени, в которых к тому же прятал лицо. Только взъерошенный затылок отрицательно покрутился.

— А то хуже будет! — пообещала Виона тоном, убедительности которого позавидовала бы прабабка-сирена.

* * *

Поцелуй Мэб был сладким, как мёд клевера, горьким, как полынь, и терпким, как ягоды тёрна.

— Моя королева, — выдохнул проснувшийся внутри цверга вулкан, не оставляя сомнений: ключевое слово тут — "моя".

Повелительница фей повернула голову, предоставляя Барду возможность любоваться её профилем. Ульв нежно очертил губами насмешливую складочку рта Мэб. Задержался на неправильном на его взгляд, опущенном вниз уголке. Чуткие пальцы музыканта паучком пробежались по лбу волшебницы, убирая едва заметную складку.

— Что тебя беспокоит? — разгладив морщинку, пальцы зарылись в змеиный клубок непослушных волос королевы Мэб. Она тряхнула головой, сбрасывая руку Ульва, будто надоедливое насекомое, и отстранилась. На этот раз повелительница фей собиралась не просто выскользнуть из каменных объятий разгорячённого цверга, но вообще покинуть Священную Тару. Мэб как можно скорее хотела вернуться в любимый грот, спрятаться, как цыплёнок в разбитой скорлупе, оставив у входа преданную Геро со строгим приказом никого не впускать, особенно барда.

Но этого не произошло. У великой сидхе не вышло даже вырваться из кольца обвивших её рук. Крайнее недоумение сделало фею похожей на растерянного ребёнка. Ульв, не размыкая объятий, потянул зубами шнуровку просторного одеяния друида. Накрыл рукой узкую ладошку Мэб и приложил её к своей груди, горячей, будто очаг в разгар зимы.

Королева уже отчётливо хмурилась, но вырваться больше не пыталась, прислушиваясь к мерному биению сердца, будто лежавшего у неё на ладони.

— Я, фомор из-за Моря Мёртвых, тоже принёс тебе чудесный дар, — произнёс Ульв, ни на секунду не усомнившийся в серьёзности собственных слов. — И нет во всех трёх мирах волшебства сильнее, чем таящееся в нём. Возьми же его и владей, о великая сидхе.

Ровное сияние сердца цверга коконом окутывало и его самого, и Мэб, прижавшуюся щекой к груди барда.

— Наверное, уже поздно приказывать тебе убираться и не показываться мне на глаза?

— Слишком поздно, — Ульв снова нашёл её губы своими. Он устал. Устал подавлять бушующее внутри пламя, устал изображать почтительного подданного. Если вулкан просыпается, рано или поздно это должно закончиться извержением. — моя королева...

Запах Мэб сводил с ума Волка, прикосновения Мэб будоражили Змея, дыхание Мэб стало ветром в крыльях Ворона, молния Мэб отзывалась глухим раскатом грома в Камне, но росинки слёз на ресницах Мэб заставили Барда прерваться и окунуться в беззвёздную бездну глаз женщины, которую он любил.

— Почему ты не сердишься на меня больше? — спросил Ульв, ещё не зная, как отнестись к этому открытию.

— Ты целуешься не настолько плохо, — резко рассмеялась королева и хотела отвернуться, но бард не позволил: с нежностью игривого волка тёрся о её лицо то губами, то щекой, то носом, попутно смахивая затвердевшие хрусталиками слёзы повелительницы фей.

— Не-ет, — Ульв пристально всматривался в её глаза, бесстрашно окунаясь в бездну. — Ты недовольна мной, расстроена, раздражена... но не сердишься. Почему? Ты плачешь... как плакала о Кенн Круахе. Но и тогда ты не рассердилась. Неизвестность мучительна. Ударь, обзови тупым злобным цвергом... лучше болтаться на дереве, подвешенным за собственные кишки, чем быть причиной твоих слёз и терзаться безнаказанностью.

— Не мне... тебя судить, — проговорила Мэб с таким трудом, будто слова были камнями, которые ей приходится закатывать на крутую нору. — Ты таков, какой есть. Каким всегда был, каким навсегда останешься. Нравится мне это или нет, — она положила голову ему на плечо, словно утомилась от долгой дороги, — но ты всегда будешь поступать только так, как считаешь нужным. Как и должно поступать ард ри. Позволь я себе возненавидеть тебя, мой фомор, мой бард и мой король, Ирландию ждёт голод и вечная зима. Чёрным волкам Морриган снова придётся принимать свои изумрудные глаза из моих рук, ведь больше не осталось великих сидхе. Хочется ли тебе снова вести свою стаю по земле?

Чёрный волк далеко в глубине существа Ульва прорычал что-то невнятное, ворон зашёлся издевательским карканьем, змей сжал королеву фей в страстном объятии, а друид почувствовал себя последним ничтожеством, потому что процветание Ирландии интересовало его сейчас в последнюю очередь.

Положение спас цверг. Земной элементаль заявил свои права на душу нации, поспешив соединиться с ней в единое целое, пока какая-либо из граней переусложнённой личности Ульва снова всё не испортила.

Весенний ветер согревал своим дыханием холмы и впадинки, подгоняя капель и томные ручейки, обильно увлажняющие оттаявшую, податливую землю. Молодая хвоя отвечала на поцелуи солнца упоительным ароматом, а почки набухали и тянулись вверх за ускользающей лаской.

Ячменный колос наливался силой, распрямлялся, поднимая голову, каменел и наполнялся жизнью. Взмах серпа в жесте священнодействия: кто разберёт, жнец это или друид, когда золотом окрашивает сталь клонящееся к горизонту солнце? И колос опадает, ещё подрагивая — залог рождения новой жизни, повторения цикла, развития сложной структуры бытия.