Иван дорогу знал очень хорошо, копченых здесь, не единожды гонял. Шли мы по степи ходко, невзирая на обоз, преодолевали в день километров по шестьдесят пять. Всего единственный раз, на второй день похода, дозор с правого фланга сообщил о замеченном татарском разъезде, но он мелькнул и исчез, больше ни разу не появлялся.
Степь жила своей жизнью. Наш путь пересекали стайки куропаток, копыта лошадей постоянно подымали подрывающихся зайцев. Набирающие окрас лисы, замечали нас издали и заблаговременно улепетывали в разные стороны. Ребята шумели: Ух, как хочется дать шенкелей и с кистенем промчаться! Правда, дичи теперь ели 'от пуза', без свежего мяса дроф и сайгаков, коих здесь водилось бесчисленное множество, ни один ужин не проходил.
К переправе через Южный Буг, напротив крепости 'Соколец', вышли к вечеру третьего дня. С обычными телегами плелись бы раза в два медленней. Несмотря на сумерки, нас заметили, и над стеной возникло десятка три любопытных физиономий.
— Петро, — крикнул Иван одному из воинов, снял с головы шлем и поправил длинный чуб, заложив его за ухо, — Тащи из фургона пику с казацким знаменем, да поставь среди лагеря. На казаков мы совсем не похожи, а ядро сюда может запросто долететь.
Через пару минут, легкий речной ветерок шевелил малиновое полотнище, а от противоположного берега отчалила лодка с тремя казаками на борту.
* * *
— А десятник Мыкола прибежал и говорит: Пойдемте, увидите, пан атаман, нечистая сила сотню европейской латной конницы принесла. Думаю, а это что за напасть такая? Смотрю, точно, броня не блестящая и без крыльев, значит не ляхи, а гишпанцы или франки. Только какую матерь-ковиньку они здесь делают? Хорошо, хоть знамя наше вывесили, сразу полкамня с души свалилось. А вот когда ты, пан Иван, снял шлем, я тебя признал. Сколько лет прошло, а признал.
Приемный зал центральной башни Соколецкой крепости был просторным и светлым, несмотря на узкие оконные проемы. На стенах висели ковры и самое различное холодное оружие, а в красном углу, укрытая вышитым рушником, висела икона Спасителя. Во главе стола в синем жупане, расшитом серебром, сидел хозяин, один из серьезных военных авторитетов Запорожской Сечи, атаман Новобугского куреня Войска Низового, пан Максим Кривоус. Напротив нас с Иваном, разместились казначей куреня Павел Тараща и писарь Богдан Завадько. Дядька Богдана, кстати, знаю хорошо, он когда-то бывал у нас в Каширах.
Вчера вечером, на наш берег в лодке прибыли три казака, которых Иван в прошлом году выкупил из неволи, а один из них даже приходится двоюродным братом моего воина, Рябого Петра. Встреча была радостной. Они прибыли пригласить Ивана к куренному атаману но, узнав, что отряд возглавляет Михайло Каширский собственной персоной, все трое поклонились в пояс и стали благодарить за освобождение.
— Какие могут быть благодарности, братья? А разве вы бы поступили не также?
— Оно, конечно, также, но все равно благодарствуем. А выкупные гроши, пан Михайло, мы отправили твоему казначею в Гнежин.
Потом они с удивлением щупали и охлопывали обмундирование и оснащение наших бойцов, с доброй завистью осматривали лошадей. Хорошо, что огнестрел приказал спрятать, а на показ выставил пистоли, да несколько мушкетов. Когда ночь вот-вот должна была вступить в свои права, они засобирались обратно. Мы же заверили, что будем гостями пана куренного атамана, как только переберемся на тот берег.
И вот сегодня утром нам прислали паром, на котором за два захода переправили все повозки. Ну, а кавалерия, сняв брони, на потеху всего казачьего воинства куреня, форсировала реку вплавь, чем заработала одобрительный гул встречающих.
Эта встреча была более, чем бурной. Здесь многие друг друга знали, и площадь между крепостью и селом гудела. Фактически все мои запорожцы были выходцами из числа Низовых казаков, разве что за исключением меня и Арсена Кульчицкого, мы-то числились на службе в Войске Запорожском официально и были вписаны в реестровую книгу.
Когда-то король Польский, на службе которого находилось казачество, пытаясь ослабить воинскую мощь Запорожской Сечи, обязал гетмана Богдана Хмельницкого ввести реестр на запорожских воинов, строго ограничив их количество. Со временем, общее количество реестрового войска, которое ныне называется гродским, остановилось на сорока тысячах, и все. Служба именно такого количества оплачивалась короной.
О перипетиях многолетних споров, затем, освободительной борьбы, говорено было много, но можно сказать только одно, что если бы, верховная коронная шляхта не попыталась порушить установившийся православный уклад на землях Украины, и угнетать оставшееся, не реестровое казачество, сегодняшняя история выглядела бы совершенно иначе. Но, по многим субъективным причинам иначе и быть не могло, поэтому, случилось то, что случилось.
После того, как поляков погнали, но под Берестечком получили по зубам, Богдан на правах автономии попросился под руку Московского царя. Ну, а дальнейшее развитие истории, шло уже по объективным обстоятельствам. Говорится и пишется одно, а выполняется совсем другое. Разве бывают глупые правители, которые возжелают усиления соседа, тем более, автономного? После смерти Богдана самостийность была ликвидирована, а в реестре тоже, ни одного казака не прибавилось.
И куда делась оставшаяся сотня тысяч потомственных воинов? Да вот же они, как охраняли, так и охраняют рубежи царства Московского! Кстати, долго не получая за службу ни материальной, ни моральной поддержки собственного правителя. За счет чего живут? Да ходят, друг к другу в гости, татары и турки к нам, а мы, естественно, к ним.
Честно говоря, реестровые войска — это материально обеспеченные вершки казачества, многие из которых имеют древние дворянские корни. По понятиям человека двадцать первого века, реестровые полки, это кадрированные подразделения, когда на постоянном месте дислокации, например, в Гнежине, обитает только верхушка командного состава. Разворачивается же полк в полном составе только изредка или в период военных действий. Но денежку абсолютно все получают исправно.
Стать на Сечи атаманом, тем более одним из куренных, это надо быть человеком незаурядным. Чаще всего такими были колдуны или, как называли их в казацкой среде — 'характерники'. Максим Кривоус таким характерником и был.
Точно такие же, как и в Ивана, висячие усы на узком, скуластом лице, черный с проседью чуб, свисающий ниже плеча; тонкий, с большой орлиной горбинкой нос и глубокие, пронзительные карие глаза. И серебряное кольцо в правом ухе. Кстати, свою платиновую серьгу с черной жемчужиной, я тоже одел.
— Первое, что хочу сказать, пан Михайло, это выразить благодарность от общества за спасение из плена наших братьев-товарищей, — пан Кривоус слегка наклонил голову, обозначив поклон, — Чув я, сынку, историю твою, донес ее в Украину Иван Заремба. И еще знаю, что попал ты в рабство в обветшавшей одежонке, бесправным кандальником, а сейчас вижу перед собой истинного высокородного, в сопровождении настоящих лыцарей. Такой эскорт, да на таких конях, я видел разве что в князя Потоцкого. Рассказывай, сынку.
О своем сознании человека двадцать первого века, никому рассказывать не собирался, а о моих умениях и прогрессорстве, тем более. Мы с Иваном обговорили разные варианты, — что в подобном случае можно говорить, а что нет. И решили: о побеге из рабства; о доблести и удаче в бою с разбойниками, где надыбал и спрятал неподъемные кучи серебра и золота; о покупке титула, замка и трех кораблей; о выкупе казаков, их обучении и принятии присяги на верность; о собственном куске заморской земли с кровожадными дикарями, на которых нужно будет оттачивать воинские умения, — об этом говорить. Да, а еще можно о порядках в различных европейских борделях. Короче, можно поведать обо всем, что говорит об удачливости воина. Об остальном же — табу.
За время всего моего рассказа, на лице пана атамана, не дрогнул ни один мускул, он слушал меня спокойно и отрешенно. Между тем, на лицах пана писаря и пана казначея отражались все их эмоции.
— И все это смог сам?! — прищурив глаза, спросил дядька Богдан, — За два года?!
— Да. Рядом сидит первый мой ближник, пан Иван, очевидец и свидетель большинства дел моих.
После этих слов все трое тут же перевели на него взгляд, а он, молча утвердительно кивнул. Теперь, мы уже все четверо посмотрели на откинувшего вверх голову и прикрывшего глаза атамана. Тот посидел так немного, наклонился вперед, поставил локти на стол, подперся кулаками и внимательно уставился на меня своим бездонным взглядом. Затем, вздохнул и тяжело выдохнул:
— Верю. И про Собакевича верю. И деда твоего знал, и батьку, достойные были казаки. Нет, мы друзьями небыли, но относились друг другу по-доброму и с уважением. Царствие им Небесное, — помолчав, посмотрел на меня более веселым взглядом, улыбнулся и продолжил, — А удача твоя велика, пан Михайло. Но скажи-ка нам, неужели не знаешь, что от Хаджибея к маетностям твоего врага, есть более короткая дорога? И он завтра-послезавтра прознает, что ты здесь, успеет хорошо подготовиться.
— Да знаю, пан атаман, но многие мои воины с Приднепровья, пусть проведают родню, ведь мы же перебираемся в теплую страну и Украину покидаем надолго. Может быть, кого-то еще с собой пригласят. Что же касается моего врага, то пусть знает и трепещет, деваться ему некуда, достану и на краю света.
— Силенок хватит? Может, свистнешь охочих? Сможешь собрать ватагу немалую.
— Точно, немалую. До чужого добра охочих, дай только законный повод, — за столом все заулыбались, — Нет, сам обойдусь.
— Ты говоришь, Михайло, что наложил лапу на добрый шмат земли, и своим воям раздаешь по двести моргов?
— Не раздаю, а выделю в пожизненное владение. Но это не все, особо проявившие себя воины, а так же старшина, получит еще больше. И податью обкладывать не буду.
— И скольких воев сможешь землицей обеспечить?
— Тысяч сто точно смогу.
— А сам как жить будешь, — встрял казначей, — Если все раздашь, а подати взимать не станешь?
— Так не все отдаю, там хороших земель для ведения хозяйства есть еще два раза по столько. Да еще леса и реки.
— Уй-ю-юй! Это как между Днестром и Бугом! Немалое княжество у тебя за морем. И если все так, как ты говоришь, — при этом посмотрел на пана колдуна, а тот еле заметно, утвердительно кивнул головой, — То пару сотен казачат из рисковой молодежи может и поехать. А степенный казак нет, не поедет, нам вольница дороже княжеского хомута.
Эх, дядя Паша, ты бы еще не так уююкал, если бы только знал, что земель там не в два раза, а в тысячи раз больше. Да и твои казаки степенные мне не нужны, а молодежь, даже безбашенную, возьму с удовольствием. Мозги, если надо, вправим, а не будут вправляться, уберем вместе с головой. Остальной народ построим так, как надо. Что касается хомута, то одевать его никому не собираюсь, они сами его на себя оденут, узнав, что получают взамен. А если, все же, кто одевать не захочет, неволить не буду, так тому и быть. Просто, следующие поколения его потомков опустятся на другую ступень социального бытия, в мужики обыкновенные.
— Боюсь, Павло, что казачат будет много больше, чем пару сотен, — тихо сказал пан Кривоус, — Свободных земель давно уже нет, так что в любом хозяйстве, солнышко светит только наследнику, а для остальных детей, какая перспектива? Сложить буйну голову в походах за добычей?
— Есть добрая земля за рекой, — пан писарь показал рукой куда-то за стену, — А вкусить не можем.
— Да, — все покивали головой, а атаман спросил, — Так какие ваши дальнейшие планы, панове?
— Сегодня отдохнем, а завтра двинем на Сечь, — сказал Иван.
— Зачем? — все смотрели на нас с недоумением.
— С батькой кошевым, паном Иваном Серко встретиться нужно, посоветоваться по всем делам, чтоб нигде косяка не запороть.
— А нету больше батьки.
— Как нету?! — мы с Иваном воскликнули одновременно.
— Помер батька, весной еще. Говорят, на пасеке пчел кормил, упал и все. Хорошему человеку Господь легкую смерть дал. Царствие ему Небесное, — мы все встали и перекрестились, а Кривоус продолжил, — А по делам что советоваться? Ты, пан Михайло, в своем праве, делай, что должен. Все, идите отдыхать, гуляйте, я тоже немного позже подойду. Уж очень мне ваши повозки понравились, особенно кухня на колесах.
Мы все встали, поклонились и пошли на выход.
— Да! — услышал уже в дверях, — Подожди, Михайло, вернись на минутку, совсем память старческая стала, забыл еще спросить... А вы идите, идите, мы сейчас, — махнул рукой всем остальным.
Когда вернулся, сел за стол и взглянул на него, стало совершенно понятно, что ничего он не забыл, но по каким-то своим причинам, решил переговорить со мной тет-а-тет. Несколько минут он буравил меня взглядом, словно пытаясь подавить волю, точно так же, как сегодня утром, когда впервые увидел. Играть с ним в гляделки не собирался, но и отводить глаза не стал, выбрал полу-расслабленную позу и с интересом ожидал продолжения. Вот, на его лице выступила испарина и на миг мелькнула гримаса разочарования, видно, колдовское воздействие, которому он пытался подвергнуть меня, не получилось.
— Может, лучше было бы прямо спросить, пан Максим и, возможно, я бы ответил?
— Кто ты?
— Михайло Якимович Каширский, настоящий сын своих родителей.
— Совсем не сомневаюсь, что телом ты Михайло Якимович, но душа в тебе чья?
— И душа моя собственная, никому не проданная, если ты это имеешь ввиду, пан Максим.
— В кругу характерников меня считают самым сильным, пан Михайло, душевные тайны простых смертных для меня не являются секретом. Но тебя пробить не смог, между тем, ты точно не характерник. И эфирный дух не юноши, а зрелого мужа. Так вот я тебя прямо и спрашиваю, а ты постарайся ответить.
— Не враг я, пан Максим, ни братьям славянам, ни люду православному. Но друг, и верую в Господа нашего, клянусь, — встал и перекрестился на лик Спасителя, — Раскрыв о себе всю правду, могу прослыть сумасшедшим. Нет-нет, понимаю, что ты — не все, и разберешься сразу. Впрочем, могу сказать о своем предназначении, если дашь обещание об этом особо не распространяться. Не то, что боюсь гласности, просто сегодня, сейчас, нормальные люди перестанут воспринимать меня адекватно.
— Интересно ты выражаешься, — он склонил голову к плечу и прищурил глаза, затем, вытащил из-под рубашки нательный крестик и поцеловал, — Что ж, говори, обещаю наш разговор сохранить в тайне.
— Возврат Великой Софии Константинопольской и других православных святынь в лоно материнской церкви.
Взгляд пана Максима изменился с внимательно-ожидающего на удивленно-недоверчивый. Он даже рот открыл, и минуты две молча взирал.
— Да, если такое случится, тогда перевернется весь мир. А покажи-ка мне свои ладони, пан Михайло, — добавил заинтересованно. Я руки тут же развернул и положил на стол. Он долго смотрел на них, часто-часто кивая головой, о чем-то тихо шевелил губами.
— Тебе от меня какая-то помощь нужна? — наконец спросил он, — Или просьбы.
