Но шли они недолго: лагерь работорговцев расположился в очень удобном, скрытом от посторонних глаз месте, совсем недалеко от реки, где омывались рабы. Он был похож на небольшой городок. Даже не городок — деревню, но не имеющую никаких домов, лишь множество палаток, навесов, да периодически встречающихся землянок, переплетающихся друг с другом множеством кривых дорожек, которые не были вымощены, или хотя бы выложены дощатым настилом, а просто вытоптаны множеством босых ног.
Вся эта красота была окружена примитивным частоколом и, когда их загнали в узкий зев ворот без дверей или хотя бы решётки — по сути, просто дыра в заборе — подобно скоту, что отправляют в загон, Вран стал отчаянно озираться, выискивая взглядом кого-то из его семейства. Но в толпе голых, дрожащих и хнычущих людей выискать их взглядом не представлялось возможным. А может, пришла в голову страшная мысль, их и нет здесь вовсе? Кто сказал, что этот лагерь — единственная точка работорговцев? Почему бы им не построить ещё парочку подобных мест, разделив живой товар на несколько партий, что отправляют в разные места? Почему бы и нет? Надежда Врана после подобных мыслей стала совсем уж призрачной.
И тогда он увидел ту телегу.
Она была одной из многих, тянущимися рядами сопровождавших рабов на всём пути: в них, кажется, везли захваченную провизию, помещённый в клетки домашний скот, оружие и ещё что-то, что было скрыто в небольших коробках. Но одна из телег привлекла внимание Врана более остальных. В ней что-то блеснуло, и это "что-то" отразилось в голове мальчика чем-то знакомым. Он остановился, несмотря на ругань врезавшегося в него сзади раба. Кажется, тот даже ударил его в спину, но горец не обратил на это внимание. Приглядевшись, он стал медленно приближаться к телеге, не отводя взгляда от блестящего нечто. Оно знакомо ему. Он точно знает... но что это?
Когда Вран покинул ряд, один из работорговцев привычным отработанным движением полоснул его плетью, оставив длинный кровавый след от правого плеча до копчика и заорал:
— Эй, осёл! А ну вернулся обратно!
Но Вран не обратил внимание и на это. Казалось, он вообще не чувствовал боли и не слышал ничего вокруг. Весь его мир резко сузился в одну блестящую, завораживающую своим сиянием точку...
Когда он подошёл к телеге, один из разгружавших её воинов покосился на раба и удивлённо застыл, не до конца понимая, что происходит. А когда понял, выхватил меч и замахнулся на недалёкого, по его мнению, мальчишку:
— Вон отсюда! Чего вылупил...
Словно сквозь сон Вран схватил его руку и со смачным хрустом вывернул её под неестественным углом. Тот взвизгнул, и в лагере началось копошение: рабы стали недоумённо переглядываться и присели, словно пропуская над собой какую-то пугающе-тёмную энергию, а работорговцы схватились за оружие... Но Врану было плевать и на это. Он просто перегнулся через край телеги, рассматривая привлёкшее его содержимое.
И замер, не в силах пошевелиться.
В телеге лежала, застыв навеки, его мама.
Точнее, то, во что она превратилась: вся она, включая даже одежду, стала белой, как лёд, настолько белой, что отдавала синевой, а в некоторых местах, в особенности на коже лица и рук, можно было заметить тонкие белёсые паутинки, словно застывшие снежинки, что случайно попали в ледяной янтарь. Мама застыла с вытянутыми вперёд руками, как будто пыталась защититься, а полный ужаса взгляд и чуть приоткрытый рот говорили о том, что она намеревалась закричать, прежде чем превратиться в немую статую.
Маг, словно в насмешку, уничтожив отца огнём, решил лишить мать жизни магией льда, заморозив её, превратив в льдинки каждую клеточку её тела, всё, до чего смогла дотянуться его треклятая магия! Она уже была мертва: попробуй растопить, и она превратится в лужу, потому как лёд не был её коркой, она сама стала льдом. Вечным, магическим, твёрдым как сталь, захватившим всё её естество. Зачем она им, не способная ни на что, кроме как вечно отображать весь тот ужас, что испытала в момент перед смертью? Очень просто: многие графы, да и просто зажиточный люд любит выставлять у себя в садиках красивые статуи, а те, что раньше были живыми людьми — так вообще стоят баснословных денег!
Деньги. Снова деньги! Ублюдки...
Вран заорал. И заорал так пронзительно, что воины, приблизившиеся к нему со спины и намеревавшиеся выбить из парня дух, от неожиданности отшатнулись в стороны, наставив на него заострённые кончики пик. В этот момент Вран перестал быть человеком. Он даже перестал быть горцем. Вран превратился в разъярённое, убитое горем и... сильное существо.
Один из окруживших его работорговцев готов был поклясться, что зверёныш только что стоял возле телеги. Но не успел он моргнуть, как его там уже не было, зато появился прямо перед лицом кулак... Вран не действовал так, как учил его отец. Он забыл про тактику, про эффективное ведение боя. Он был просто безумцем, охваченным яростью, не думающим ни о чём кроме как: "Убить. Убить тех, кто лишил меня родителей! Всех их! Всех их убить!".
Он мог бы подхватить выроненное отправленным в небытие воином копьё. Но не сделал этого. А бросился к следующему, убивая зубами и руками. Пожалуй, будь рядом его отец, он вряд ли бы одобрил подобные методы. Да, он учил сына побеждать. Но не так. Совсем не так. Не как одичавшее зверьё...
Но Вран уже был опьянён кровью: кто бы ни напал на него, он непременно либо получал тяжёлым, словно пудовый камень, кулаком, или же хватался за кровоточащие раны, куски от которых были отхвачены крепкими зубами горца. Он бил и бил, убивая почти с одного удара, кусал и разрывал на куски, не обращая внимание на усталость, отодвинув её на второй план. Нельзя уставать! Нужно убивать! Они должны заплатить! И плату он примет лишь одну — кровь!
Но когда пятый или шестой бедолага хрустнул шеей от могучего удара по голове, развернувшись на триста шестьдесят градусов, Вран неожиданно почувствовал боль. Нет — её причинил ему не один из работорговцев: каждый из них успел либо полоснуть его мечом, либо кольнуть копьём, но зверь этого даже не почувствовал. А тут... Вран моментально пришёл в себя, как только его подбросило в воздух от невероятной силы урагана и, пролетев метра четыре, врезался спиной в одну из телег, чуть ли не заставив её перевернуться.
Когда в глазах перестало двоиться, юноша сумел разглядеть высокую худую фигуру, что медленно и величаво приближалась к нему. Фигуру в плаще цвета морской волны.
Но Вран не испугался — только улыбнулся. Запал битвы ещё не до конца покинул мозг, и горец всё ещё был готов сражаться. Маг сам идёт к нему в руки — что ж, значит, он не будет ждать. Он убьёт ублюдка прямо сейчас!
Вран дёрнулся было подняться, но, скривившись, рухнул обратно: всё то, на что он не обращал внимания, пребывая в некоем опьянённом чувстве берсеркера, сейчас свалилось на него удушающей волной. Все раны, которыми было испещрено его тело, все переломанные рёбра, дикая усталость... Всё это вдруг он прочувствовал так явственно, что не взвыл лишь потому, что не осталось сил даже на это.
А маг тем временем приближался, и по его, казалось бы, безжизненному лицу, сложно было разобрать, что он чувствует. Но Врану померещилось, что в его глазах промелькнуло чувство удовольствия. То самое чувство, когда ты уже знаешь, что твой противник не сможет сделать тебе ничего, и тебе лишь остаётся его добить. А в том, что маг расправляется с такими как он, радикально, Вран успел убедиться.
Но тут мелькнула тень. Мелькнула, и тут же застыла прямо между магом и юношей. Шерсть тени вздыбилась, сделав похожим рангуна на невероятно большого ощетинившегося ежа, и Кот, расставив руки в стороны, зарычал.
Маг замешкался, остановившись, и на его лице впервые промелькнула явственная эмоция. Он удивился. Раб защищает раба? Что за чушь... Он махнул рукой, нелепо, почти незаметно, как будто отмахнулся от назойливой мухи, и Кот, совсем по-кошачьи взвизгнув, отлетел в сторону, отброшенный чем-то невидимым и могучим.
А маг, задумчиво хмыкнув, вернул себе прежний лишённый эмоций лик и... развернулся, эффектно махнув плащом, и потопал прочь от Врана, в сторону с интересом следивших за "представлением" рабов.
Вран не успел удивиться тому, что остался в живых, ибо почти сразу рядом с ним оказался один из воинов, познакомив его лицо с подошвой своего сапога.
* * *
Холодная вода неприятно окатила тело, заставив Врана вынырнуть из тёмного небытия. Тяжело задышав, невольник огляделся.
Он находился в одной из палаток лагеря, причём совсем немаленькой, просторной, в подобной даже при желании можно жить. Но предназначалась она явно не для житья: здесь нельзя было заметить ни кровати, ни хотя бы лежанки, или сундука, в котором хранились бы вещи. Зато вместо этого стоял небольшой столик с тазиком воды и несколькими острыми предметами. Завидев их, Вран поморщился. Подобным "оружием" нельзя было сражаться, а пятна крови на них и наличие этих предметов здесь свидетельствовали лишь об одном: его собирались пытать.
Юноша попытался было дёрнуться, но не тут-то было — руки, воздетые над головой, были крепко примотаны толстым канатом к поддерживающему палатку бревну, а стопы намертво примотаны к вбитым в землю кольям. "Словно мясо на скотобойне", — пришла в голову неутешительная ассоциация.
— Не плачешь?! Даже не обделался... Загадочный ты экземпляр.
Насмешливый бас появился словно из ниоткуда и, порыскав взглядом, Вран наткнулся на тучное тело, что расположилось в нескольких шагах, держа в руке ведро, из которого, видимо, Врана и окатили водой. Палатка освещалась лишь одной вшивой свечой, и потому тут царил полумрак — не мудрено, что незнакомец не был сразу замечен. Хотя, встреть он его на улице, точно бы обратил внимание: незнакомец, похоже, в определённом возрасте перестал расти в высоту, предпочтя увеличиваться в ширину — потому мог похвастаться тремя лишними подбородками и складками жира, переваливающимися через широкий кожаный пояс. Рожа была самая что ни на есть примечательная: глаза его были до того маленькими, что казалось, будто на тебя смотрит две бусинки. Улыбка, что никогда не сползала с его лица, была настолько наигранной, что уж лучше бы он корчился от гнева — смотреть было бы приятнее. Но что самое главное, так это два шрама, начинавшиеся от ушей и тянущиеся ровными линиями через глаза и соединяясь на лбу в этакий неполноценный треугольник. Получившийся шрам был до того ровный и аккуратно сделанный, что с трудом верилось, будто он был получен в схватке. Скорее всего, это было нечто вроде метки. В разных городах воров и насильников не казнили, а наказывали, везде по-разному: где-то плетьми по спине пройдутся, где-то палец отрежут, а где-то оставляли видимый всем след, чтобы все знали — лучше обойти этого типа стороной.
Он подошёл к Врану, отставив в сторону ведро, и наигранно-вежливо поинтересовался:
— Как звать-то, пацан?
Вран молча сверлил его взглядом.
— Ладно. — Жирдяй улыбнулся ещё шире, хотя, казалось бы, шире уже некуда. — Тогда я буду первым. Я — хозяин всего этого зоопарка. Меня кличут Широкая Кость.
Мальчик нахмурился, а затем хмыкнул:
— А я так и понял.
Удар в скулу был страшен. Вран дёрнулся, но крепко сдерживавшие его верёвки не дали обмякшему телу упасть. По щеке потекло что-то тёплое. А в следующее мгновение он снова почувствовал холодную воду — это привело его в чувства.
— Ты у нас, смотрю, весельчак. — Широкая Кость вновь отставил в сторону ведро, потирая покрасневшие костяшки кулака. — И тупица. Ржёшь над тем, кто может сделать тебе больно... Может, ты мазохист? — Он подошёл к столику, начав деловито перебирать ножи, клещи, какие-то иглы. — А то знавал я одно заведение в городке Голлэнд. Так там чокнутые дворяне платили за нечто подобное. Ты что, один из таких? А то скажи — так я печь растоплю, приятное тебе сделаю... И, заметь, совершенно бесплатно!
Он рассмеялся, и этот смех, казалось бы, абсолютно безобидный, заставил покрыться тело Врана потом. Этот смех не имел ничего общего со смехом ребёнка, радующегося новой игрушке, или смеху зрителя, пришедшего в театр на интересную комедию — нет, этот смех был переполнен предвкушения чего-то нехорошего, того, что понравится Широкой Кости, но разочарует Врана. И он это понимал. И тело его мелко затрясло, разум вознамерился испугаться. Сознание твердило: моли о пощаде, ной, скули! Он этого ждёт! Он отпустит, как только услышит твой скулёж!
— Широкая Кость... — прохрипел Вран сиплым, не похожим на свой прежний, голосом.
Жирдяй отложил один из ножей и обернулся к рабу:
— Хм-м?
— Где мы?
— Где?! — снова омерзительно-наигранный смех. — Глаза разуй! Не видишь?! Ткань всюду, вон, бревно. Палатка лагерная, что ж ещё то!
— Я не об этом. Лагерь. Сам лагерь где?
Смех оборвало неожиданно. Как будто кто-то резко выключил звук. В палатке воцарилось напряжённое молчание. Широкая Кость смотрел на раба немного другим взглядом: не насмешливым, не надменным, а... изучающим.
— Зачем тебе это, пацан? — наконец оборвал он растянувшееся молчание.
— Собираюсь сюда как-нибудь вернуться. И всех вас, ублюдков, убить.
Следующие несколько минут Вран помнил смутно. Потому что они были наполнены болью и страданиями — и ничем другим. Широкая Кость, перестав улыбаться, принялся за дело всерьёз: удары его тяжёлых кулаков щедро сыпались на и так успевшее многое вытерпеть тело юноши, затем холодная вода, возвращающая из небытия, и вот в дело пошла сталь. Широкая Кость знал своё ремесло, и, что немаловажно, любил его, потому остро отточенный нож, плавно разрезающий кожу от груди до пупка Вран запомнил надолго... Затем снова холодная вода, и всё повторялось заново.
Под конец Вран плохо воспринимал окружающую действительность, ибо в его голове пульсировала лишь боль вперемешку с ненавистью, и погасить ни одно из этих чувств он не мог: они дополняли друг друга, одно не могло жить без другого, и эти чувства, схлестнувшись, не давали горцу умереть от болевого шока. Они, напротив, придавали ему сил, и твёрдые канатные верёвки то и дело натягивались и скрипели в бесплодных попытках горца их разорвать.
Но, наконец, всё закончилось. Широкая Кость бросил на столик одну из окровавленных иголок и устало произнёс в пустоту, вытирая со лба пот:
— Видали, уважаемый?! Ни разу не заорал! Всё ещё стоит, не висит как лавочный окорок! Даже освободиться пробует, вот же ж неугомонный! Я вам говорил: силён, пацан. И живуч, как собака. Он вам и нужен. Берите, не пожалеете!
Тьма, отведшая себе удобное место в углу палатки, вдруг зарябила, явив взору невидимого доселе немого собеседника работорговца. Он сделал несколько плавных шагов, словно и не шёл вовсе, а парил, едва касаясь земли, и даже сквозь застилавшую взгляд кровь Вран сумел его рассмотреть: красный плащ почти полностью скрывал его тело, являя взору лишь кончики стоп, да голову. Его длинные седые волосы были охвачены ободком и уложены в косу, глаза, немигающие, оценивающе бегающие по Врану сверху-вниз и обратно, до боли напоминая чьи-то, виденные им ранее. И свисал с его шеи, играя бликами в скудном свете палатки, медальон в виде двух когтистых рук, держащих драгоценный камень.
