В третью стражу: Автономное плавание

— Слушаюсь! — Татьяна от такого тона аж вытянулась, и готова была "щелкнуть каблуками", но каблучками, что на ней, не щелкнешь, да и не умеет она эдак-то.

Ее проводили — "Отконвоировали?" — в гостиницу. Не гостиница, разумеется, — одно название — скорее общага. Маленькая комнатка с зарешеченным окном, спартанская обстановка. Вешалка-стойка у двери. Две кровати с металлическими набалдашниками в виде шаров, две тумбочки. Квадратный стол у окна, два стула при нем, а на нем пустой граненый графин, стакан, числом один, стопка линованной бумаги, перо и чернильница-непроливайка. Шкаф. Дверь в туалетную комнату, умывальник.

"Оооо! "Хол" — "Гор". Похоже, номер "люкс"! Даже теплая вода есть, и на том спасибо!"

Сопровождающий сухо проинформировал: "Обед и ужин вам принесут из столовой. Если что-то понадобится — сообщите дежурному сержанту на входе".

"Вот так, примерно... — мысленно сыронизировала Татьяна. — Внутренняя... гостиница?"

* * *

Крутится пластинка. Шипит. "Танго... в Париже танго..." И комната вращается вокруг нее, а патефон испорчен, испорчен... тянет мелодию, растягивает слова... Тааанннгооо... Долго, медленно, искаженным, размазанным во времени и пространстве собственным ее голосом, превращающимся в низкий, чужой... Мужской? Мужской, разумеется, капитан Паша — мужчина. Мужчина?

"Ах, да. Мужчина... ведь мы о НЕМ!"

— Где это произошло? — приходит вопрос из темноты слева, но отвечать надо куда-то вправо, потому что комната...

— Что именно? — "Ох... Это ее голос? Господи прости! Да, разве же у нее такой противный писклявый голосок?"

— Вы сказали, к вам подошел мужчина...

"Свет в глаза, — слепит, — кто это спрашивает? — Знакомый..."

— А! Да, да. Мужчина.

"ОН", — даже в подсознании безымянный ОН. ОН. ОН. ОН... "

Мне страшно, — это Жаннет — УЙДИ!!!".

— Не знаю. На улице.

— На какой улице? — Штейнбрюк?

Может быть, но почему говорит из-за ее правого плеча?

— Не помню. — "Ну как можно запомнить улицы в чужом незнакомом городе? Она что телефонный справочник?" — Н-н-е знаю. Я в Антверпене раньше не... не бывала. Только карту...

"Это карта города, — тетка в шерстяном жакете, сложенный вчетверо лист. — Ты должна запомнить основные направления... Порт, вокзал, гостиница..."

— Он говорил по-немецки?

"Что? Кто?!"

— Нет, — качает головой, и от этого движения комната начинает вращаться быстрее. Быстрее, еще быстрее... "Танго, в Париже танго!" — Нет! Он заговорил со мной по-французски.

— Что он сказал? — справа.

— Он говорил по-французски? — слева.

— Припомните! Что он сказал? — Штейнбрюк.

— Он... ска... Прошу прощения, мадемуазель... Нет, наверное, "извиняюсь". — "Ах, как крУжится голова, как голова... кружИтся!" — Мне кажется, он сказал: "Извините, мадемуазель, но мне надо с вами поговорить". Что-то такое.

— Где это произошло? — из-за спины.

— Что?

— Где он к вам подошел? — слева.

— Он говорил по-немецки? — справа.

— Я же сказала, не помню! — "Боже, какая пискля!"

— Не помните, на каком языке он говорил?

— Нет.

— Так, где он к вам подошел?

— Не помню.

— Ну, хотя бы в какой части города? — опять Штейнбрюк.

"ОН..."

— Сэйнт... Амадеус?

— Может быть, Синт Амандус? — предлагают из-за спины.

"В танго, в парижском танго..."

— Да, точно. Синт Амандус.

"Я подарю вам сердце в танго..."

— Как он выглядел?

"А ночь синяя, и сладкое вино... Господи!"

— К... кто?

— Этот мужчина, — снова Штейнбрюк. Спокоен, деловит, равнодушен...

"Машина..."

— Высокий...

— Насколько высокий? — слева.

"Ведь ОН высокий? Ведь так? О, да. ОН теперь высокий..."

— Н-ну, у меня были туфли на низком каблуке, — она пытается вспомнить, но перед глазами несется круговая панорама комнаты, смазанная скоростью и визгом разогнанного до высоких оборотов мотора. — Я... мне кажется... я не доставала ему до плеча...

— Метр восемьдесят, примерно, — предполагает капитан Паша справа.

— Да, возможно.

"Возможно... Скорее всего... Где-то так... Метр... и еще... почти метр... ОН..."

— Итак, он подошел к вам, — слева.

"А кто устроился на подоконнике слева? Знакомое лицо..."

— На кого он похож?

— Ни на кого.

— Можно предположить, что он француз? — из-за спины.

— Нет, — трясет она головой. — Нет. Если только не из Лотарингии или Нормандии...

— Значит, сразу видно, что немец, — кивает Штейнбрюк. — Типичный немец, не так ли?

"Сколько раз он ее об этом спрашивал? Десять, двадцать? И еще художник рисовал... два раза? Или, нет. Кажется, три... Или мне это только приснилось?"

— Или голландец, — говорит она, но губы и язык не слушаются, и горло способно, кажется, издавать только хрип. — Или... или бельгиец.

— Он хорошо говорит по-французски? — справа.

— Грамотно, — отвечает она, — небыстро, но... он ошибается... не часто, но... иногда. Достаточно, чтобы... И акцент...

— Акцент немецкий? — из-за спины, хлестко, угрожающе.

"Сукин сын! Выблядок!"

— Нет, еврейский! — выплевывает она вместе с густой слюной.

— А по-немецки он с вами говорил? — Штейнбрюк невозмутим, холоден, деловит. И предельно вежлив. Ни ругани, ни перехода на "ты", ничего...

— Нет, — выдыхает она с силой, пытаясь прочистить горло. — Ни слова.

— Вы сказали, что встреча произошла в Синт Амандус, — снова капитан Паша. — На какой улице?

— Не помню.

— А какую-нибудь другую помните? — вопрос уже слева.

"Пинг-понг! Туда-сюда, обратно... Тебе и мне... Тьфу!"

"Устрой истерику! — предлагает Жаннет. — Я бы..."

"Ты бы... УЙДИ!"

— Вы слышали вопрос?

— Да... Бругстраат... бруг — это мост, ведь так?

— Да, по-голландски это мост, — подтверждение приходит из-за спины, и сразу же шелест бумаги.

"На карте ищет..."

— Почему вы запомнили именно эту улицу? — а это снова Паша-капитан.

— П... потому что... Вы мне не верите?! Вы!!! Вы...

— Прекратите истерику! — властно, как хлесткой пощечиной... Штейнбрюк...

"Мразь!"

— Итак? — Паша-инквизитор.

— Там была улица Бругстраат, и... мост. Я подумала, это значит "Мостовая". И еще... я запомнила кондитерскую. Проходила мимо... открылась дверь, и на меня пахнуло теплом, ванилью, и еще кофе... Я хочу пить!

— Высокий, похож на немца, — говорит Штейнбрюк.

— Я хочу пить!

— Высокий, похож на немца, — равнодушно повторяет Штейнбрюк.

"Не сдавайся! "В Париже..." В Париже Эйфелева башня и... танго. В Париже..."

— Я хочу пить! Дайте, пожалуйста, воды!

— Высокий...

— Воды!

— Похож на немца.

— Во... Я не сказала, что на немца. Может быть, скандинав, бельгиец... Воды?

— Волосы? — слева, от окна.

— Дайте воды! Темно-русые...

— Может быть, каштановые? — гад из-за спины.

"Ну, ничего, сволочь! Когда вам будут отбивать яйца в НКВД, вспомнишь этот день!"

— Я хочу пить.

— Вы не ответили на вопрос.

"Мразь троцкистская!"

— Нет, не каштановые, — она сглатывает, но и слюны нет. — Темно-русые, волнистые... немного... Подстрижен коротко... Дайте пить... — глас вопиющего в пустыне — безнадежно, ясно — не дадут. А комната уже не вращается — плывет. Медленно, тягуче, как балтийская волна. Тянется...

— Он был без шляпы?

— Ч...то?

— Он был без шляпы? — пот заливает глаза, и в ушах гул, и непонятно уже, кто задает вопросы и откуда.

"Чудище стозевно, многолико... Но... Но в Париже... ОН... И танго... В Париже..."

— Нет, — трясет она головой. — Нет... Он был в шляпе... но когда мы зашли в кафе... В кафе... в кафе...

— Вы зашли в кафе, и он...

— Он ее снял.

— И вы увидели его прическу?

— Да.

— Где расположено это кафе?

— Не помню.

— Опишите место. Как выглядит кафе? Что напротив? Что рядом?

"Боже мой! Мой... мой... Голова... Вопросы, вопросы... тридцать тысяч одних только вопросов... Гоголь... Не помню, не знаю, где-то, как-то... Ну, чего вы все от меня хотите?!"

А время тянется, и комната то кружится в вальсе, то скользит в фокстроте, то мечется в танго. И хочется пить и в туалет. И умыться. Смыть пот с лица и тела. И кофе, и закурить. И... Да, и водка сейчас бы не помешала.

"Стакан!"

"Ты выпьешь стакан водки?" — ужасается Жаннет.

"Выпью..."

"А два?"

"А это уже анекдот, Василий Иванович! Уйди, а?"

"Мон шери! Расскажи им это... по-французски!"

— Почему вы смеетесь?

— Я? Я хочу пить. Можно мне воды? — спросила, описав в подробностях кафе, где ужинали с Бастом.

— Позже, — холодно останавливает ее Штейнбрюк. — Опишите еще раз этого господина. Все, что запомнили. Внешность, одежда, манера говорить...

"Баст... О, ты красивый мужчина, Баст фон Шаунбург. Сволочь немецкая! Бош! Шваб! Скотина... Фашист! Но да, красавец".

— Я хочу пить! — повторяет она после каждого очередного пассажа. — Вы слышите, я... хо... хочу... пить! Высокий, широкоплечий... Нет, не вата... Знаю. Женщины это видят.

"Отвлеки их, переключи..."

— Вот вы тощий. И плечи... узкие. А у Паши задница, как у бабы... А этот настоящий мужчина. Атлет! Дайте воды!

— А я хочу знать, почему вы нам лжете! — кажется, Штейнбрюк совершенно спокоен. Но это не так. Он уязвлен. Но ему это, как слону дробинка. А вот капитан Паша... Вот его она уела, таки уела! — Сопит! Но ведь все правда. Рыхлый, белый, и бедра широкие...

— Что случилось во время посещения Гааги? — слева.

— Что вам сказал резидент? — справа.

— На кого ты работаешь? — из-за плеча, перейдя на "ты".

"Но...

В танго, в парижском танго,

Я подарю вам сердце в танго,

А ночь синяя, и сладкое вино..."

* * *

Прессовали долго — больше суток — плотно, упорно, методично наматывая нервы на барабан, не жалея себя, и уж, разумеется, не жалея ее. Пережидали обмороки, — немного воды на лицо и пару глотков, когда из ее горла невозможно было уже извлечь ни капли голоса, но спать не позволяли, и расслабляться не давали тоже. Жали, выдавливая сознание, рвали жилы, пытаясь добраться до подсознания, которое расскажет им все. Но не били, это правда. Не пытали, хотя пытка бессонницей и жаждой...

А потом все кончилось. И ей дали уснуть. Упасть со стула на пол, свернуться калачиком на холодном пахнущем воском паркете и заснуть. А когда она проснулась, все было как прежде. И обед, и душ, и чистое белье, и разговор за чашкой чая, и в совершенно другой тональности.

Впрочем, чашек не было: стаканы в подстаканниках, самтрестовский коньяк — по чуть-чуть, для настроения — и папиросы "Казбек". И Штейнбрюк был теперь любезен и даже улыбчив и одет в штатское. А Паши не было, но зато в беседе участвовала женщина-старший лейтенант и тот "голос", что раньше подавал реплики из-за спины. Голос принадлежал мужчине — молодому еще, но с седыми висками.

— Надеюсь, вы все понимаете, — снова на "вы". — Это он? — Штейнбрюк открыл папку и выложил перед Таней три карандашных рисунка. Рисунки были хороши, ничего не скажешь. И Баст на них оказался вполне узнаваем.

"Вполне..."

— Да, конечно. Да, это он, — сразу на оба вопроса. Она взяла папиросу, и мужчина с седыми висками тут же чиркнул спичкой.

"Он ее, что все время в руках держал? Наготове? Какая дрянь эта ваша... папироса".

— Наши художники сделали рисунки с ваших слов. Слова разные, манера рисунка разная, а человек, пожалуй, один и тот же... Но главное... Впрочем, посмотрите на этот снимок. — И с этими словами Штейнбрюк выложил на стол большую фотографию, вставленную в картонное паспарту. — Есть тут кто-нибудь, кого вы знаете?

Судя по надписям на рамке, снимок был сделан в Германии в 1929 году.

— Ой! — вполне искренне удивилась Жаннет, увидев, знакомые лица. — Это же Рэм? А это Геббельс... Ох!

Около длинного и явно дорогого автомобиля стояли несколько мужчин. В форме был только Рэм, остальные, включая Геббельса и Баста, в штатском.

— Он?

— Да, — выдохнула Татьяна.

— Себастиан фон Шаунбург, — прокомментировал фотографию Штейнбрюк. — Старый член партии, не смотрите, что молод. Баварский аристократ, доктор философии... и сотрудник Гестапо.

— Ох! — у Татьяны не было слов, вернее, у Жаннет их не могло быть.

— Фигура, — сказала женщина. — Но притом, вечно в тени, в тумане.

— Непонятно только, почему он выбрал именно вас, и откуда знал, что говорите по-французски, — Штейнбрюк тоже закурил, но, чувствовалось — сейчас он просто размышляет вслух.

— Не знаю, — пожала плечами Жаннет. — Он сказал, понравилась... Может быть, действительно понравилась? — кокетливая улыбка с "упражнением для глаз": на кончик носа, на предмет, в сторону...

— Это он нам весточку подал, — усмехнулся не названный по имени мужчина. — Камешек в наш огород. Не хотите ли, товарищи, полюбопытствовать, откуда у меня такая осведомленность?!

— Похоже, что так, — согласился Штейнбрюк, выпуская дым из ноздрей. — И откуда бы ему так много знать?

— А если они вели Жаннет еще с Праги? — спросила женщина-лейтенант.

— Если бы у бабушки были яйца, — хмыкнул Штейнбрюк. — Был бы дедушка.

А Жаннет вдруг поняла, что весь этот обмен мнениями происходит отнюдь не в первый раз. Реплики разучены, а зритель один — она сама.

"Но зачем?"

"Затем, что, похоже, они нам... мне поверили и теперь готовят к операции..."

— Как считаете, Жаннет, — спросил, переводя на нее взгляд, Штейнбрюк. — Мог он вести вас от Праги?

— Не знаю, — "растерянно" пожала она плечами. — Я слежки не чувствовала. Мне даже в голову не приходило...

— Но это означает, что кто-то знал, про связника, и то, что связник — Жаннет, — сказал мужчина с седыми висками.

Ну, это, что называется, напрашивалось, да и Баст об этом с ней говорил. Но вот случая "вспомнить" про Питера Кольба у Жаннет все как-то не находилось.

— Ой! — сказала она и так "прониклась" ужасом Жаннет, что даже вспотела. И судя по всему, не только вспотела.

— Что с вами? — Штейнбрюк даже вперед подался. Получалось, что весь их фарс с допросом был пустой тратой времени. Что-то они все-таки упустили. А упустили они одну, но очень важную вещь. Они тянули жилы конкретному человеку — хорошенькой и несколько легковесной молоденькой французской комсомолке Жаннет Буссе, и все их штучки-дрючки выстроены были под ее очень специфическую психологию. Но откуда же знать товарищам из Первого отдела, что трясут они на самом деле зрелую русскую женщину, сильную духом и... да, стерву — когда надо, сформировавшуюся совсем в другие времена, да еще способную смотреть на ситуацию как бы со стороны. А это дает очень большое преимущество, даже если ты умираешь там, в этом долбанном кабинете Штейнбрюка от усталости и бессонницы и сходишь с ума от жажды и одиночества. Тебе плохо, погано, ужасно, но все равно, ты в стороне, а разговор-то идет с совершенно другим, заведомо более слабым, чем ты, человеком.

— Что с вами?