В третью стражу: Автономное плавание

* * *

Они спустились к озеру, погуляли немного по набережной, обмениваясь шутками, смеясь и перекрикивая духовой оркестр, игравший без перерыва вальсы Штрауса. Потом посидели в ресторанчике, где под неодобрительными взглядами обывателей пили французское шампанское вместо честного немецкого пива или рейнского вина. А еще — потом, они снова гуляли вдоль озера и в парке. Погода стояла чудесная, и всеми — Кайзерина не исключение — овладело замечательное настроение...

— Прошу прощение, господа! — мужчина, преградивший дорогу веселой компании, говорил вежливо, но в голосе его звучала угроза, и весь его облик, одежда, взгляд светлых глаз, тяжелые кисти и запястья излучали враждебность.

— Что такое? — спросил Луи-Виктор, останавливаясь и переходя с французского на "язык бошей".

— Прошу прощения, — повторил высокий крепкого сложения мужчина, одетый в брюки-галифе, заправленные в сапоги с высокими голенищами, коричневую рубашку с галстуком и каскетку. — Вам туда нельзя! Извольте пройти вокруг.

— Что за дела? — Луи-Виктор сузил глаза и подобрался, словно собирался драться.

— Туда нельзя. Вам придется, пойти в обход, — указал мужчина на другую тропинку, и Кайзерина увидела на его руке повязку со свастикой...

"Коммунист? Нет, кажется, все-таки социалист..."

— А что там такое? — вклинился в короткий, но обещающий быстро перерасти в скандал разговор, капризный голосок Нардины ди Паолис.

— Вам придется...

— Кто ты такой, чтобы указывать мне, что я должен делать? — Луи-Виктор говорил тихо, едва не шепотом, произнося звуки с холодным шелестом, от которого у Кайзерины мороз пробежал по коже. Это был "плохой", опасный голос ее мужчины, оружие сродни хищному лезвию навахи, которую де Верджи носил с собой, отправляясь в притоны Марселя.

Длинная фраза, но, по существу, одна простая мысль. Ты — ничто, я — все. И поэтому я решаю здесь и сейчас, как и всегда, и везде, что делаю, чего хочу.

— Проблемы? — к преградившему им дорогу мужчине подошли еще двое, одетые в точно такую же полувоенную форму.

— Пойдем, Луи-Виктор! — Феликс Байш — сын одного из богатейших людей Лотарингии вмешался как раз вовремя. Настроение скандала, витавшее в теплом ароматном воздухе, легко могло быть стерто запахом крови.

— Пойдем! С нами женщины... а эти... господа... Впрочем, предоставим их своей судьбе... — Феликс улыбнулся, и напряжение неожиданно оставило Луи-Виктора. Он вновь подхватил Кайзерину под руку и повел в направлении другой аллеи, в парке было удивительно хорошо.

— Кто эти клоуны? — спросил Луи-Виктор, когда вся компания отошла на несколько шагов.

— Боюсь, что они не клоуны, — ответил закуривавший сигарету Феликс. — Это опасные люди, Луи, и они не остановятся перед применением насилия, тем более, когда охраняют своих командиров.

— Командиров? — задумчиво переспросил Луи-Виктор и, обернувшись, посмотрел на группу людей, собравшихся у большого черного автомобиля.

Кажется, они собирались фотографироваться. Во всяком случае, смотревшая в том же направлении Кайзерина увидела устанавливающего треногу штатива фотографа.

— Тот, что в форме и каскетке... толстый... Видишь? — начал объяснять Феликс, хорошо знавший немецкие дела, так как уже несколько лет жил в Мюнхене. — Это Эрнст Рём... Ну, что тебе сказать, Луи, он второе лицо в их национал-социалистской партии и командует этими, — кивнул он на охрану. — Это штурмовики... СА.

— Так мы, выходит, нарвались на самую верхушку... Гитлер тоже здесь? — спросил заинтересовавшийся Луи-Виктор.

— Не вижу... Но тот второй... Маленький, колченогий... Это доктор Геббельс... он депутат рейхстага и главный пропагандист их партии.

— А этот красавчик, рядом с депутатом, тоже какая-нибудь шишка? — спросила Нардина.

— Не знаю, — пожал плечами Феликс.

Вспыхнул с громким шипением магний... Кайзерина смотрела на трех мужчин, сфотографировавшихся около черного автомобиля и теперь что-то оживленно между собой обсуждавших. Третьего — оставшегося безымянным — высокого молодого мужчину, с интересным, можно сказать, красивым лицом и зачесанными назад темно-русыми волосами она определенно знала, хотя и никак не могла вспомнить откуда.

"Кто-то из родственников? Или он был в казино в Монте-Карло?"

Да, какая к черту разница! Он в любом случае, уступал Луи-Виктору, не мог не уступать, потому что быть лучше, чем ее мужчина не мог никто! И все-таки она его запомнила, этого "почти красивого" мужчину. Запомнила, а затем и вспомнила. Ночью. После ресторана, русской икры, нормандских устриц и шампанского "Пол Роже". После короткой, но яростной вспышки страсти — Луи-Виктор порвал Кайзерине чулки и чуть не вывихнул плечо, — после обжигающе горячей ванны... Позже. Потом. Ночью...

Они — Луи-Виктор и Кайзерина — сидели на полу, прямо на ковре, курили кальян, голландскую табачную смесь с опиумом, и пили "Моэт и Шандон" — ледяное, с лёгким цветочным привкусом — бывшее по возрасту старшее ее самой. И вот тогда, в тумане сладких грез перед внутренним взором Кайзерины снова появилось лицо высокого мужчины с темно-русыми волосами и голубыми, несколько холодными, но невероятно красивыми глазами.

"Голубыми? — удивилась Кайзерина. — Ах, да, разумеется!"

Разумеется, голубыми, поскольку у Себастиана фон Шаунбурга — "кузена Баста", ее, Кайзерины, не слишком близкого родственника по материнской линии, глаза действительно были голубыми, а волосы — темно-русыми. Именно так.

3. Доктор философии Себастиан фон Шаунбург, VogelhЭgel, 30 июня 1934

Выйдя из ванной комнаты, Шаунбург несколько мгновений постоял перед зеркалом, рассматривая свое сухое мускулистое тело. Кожа была безупречно чиста, и это ему понравилось. Он надел голубую рубашку, белые брюки и, мгновение поколебавшись, легкий светло-синий пиджак, но повязывать галстук не стал.

"Лишнее", — решил он, заправляя в нагрудный карман пиджака темно-синий платок.

Вместо галстука он повязал на шею платок того же темно-синего цвета. Получилось элегантно: в самый раз для регаты в Кенигсберге или ночного клуба в Берлине... Образ, мелькнувший в воображении, вызвал, однако, мгновенное раздражение, и заставил Себастиана поморщиться. Но, с другой стороны, не сидеть же целый день в костюме-тройке! Поди узнай, когда за тобой придут...

"И придут ли вообще..."

Возможно, Рейнхард не обманул. Может быть, это в его власти. Допустимо, что конфликт удастся разрешить мирными средствами...

"Все в руках божьих..."

— Гюнтер, — сказал он старому слуге, спустившись на первый этаж. — Вы меня крайне обяжете, если заберете женщин и уведете их на день-два в деревню.

— Господин риттер...

— Оставьте, Гюнтер, — улыбнулся Себастиан. — Не вам мне это говорить.

— Я имел в виду другое, — старый слуга оставался чрезвычайно серьезен. — Мой племянник Аксель... У него есть грузовой автомобиль... фургон...

"Ну, что ж, план не хуже любого другого... Аксель довезет меня в фургоне мясника до австрийской, а еще лучше, до швейцарской границы, а в горах демаркационная линия настолько условна, насколько может быть в поросших густым лесом Альпах..."

— Спасибо, Гюнтер, — покачал он головой. — Это лишнее. Мое завещание хранится у доктора Кёне. Надеюсь, никто из близких мне людей не сочтет меня скаредным.

— Ну, что вы, доктор!

Это был хороший признак. Если старик перестал называть его риттером, значит ничто человеческое не чуждо даже таким обломкам минувшей эпохи, как он.

"Мир меняется, меняются и старые слуги".

— Спасибо, Гюнтер! — сказал он вслух. — Спасибо за все. А теперь, берите женщин и уходите, и, ради всего святого, не пытайтесь ничего сделать. Не обращайтесь к властям, и не вмешивайтесь в дела провидения!

Прозвучало мелодраматично, но что поделать, если голоса Шиллера и Новалиса сливались в его душе с музыкой Вебера и Шумана? Себастиан фон Шаунбург таков, каков есть, не более, но и не менее.

— Прощайте, Гюнтер, — сказал он и, не оборачиваясь, ушел в свой кабинет.

Там Себастиан открыл сейф, достал из него пистолет Люгера — тяжелое длинноствольное оружие, достойное немецкого рыцаря, — проверил, вставил магазин и дослал патрон в ствол. Теперь из пистолета можно выстрелить в любой момент, и это более чем устраивало Шаунбурга. Запасной магазин лёг в наружный карман пиджака. Еще утром он понял, что не будет стреляться, как и не ударится в бега. И то, и другое представлялось мелким и унизительным. Нет, если так суждено, он умрет — причем так, как придется, легко или тяжело, — но и беспомощной жертвой кровавых демонов не станет. Он будет стрелять до тех пор, пока обстоятельства не положат предел его мужеству.

Шаунбург вышел из кабинета, даже не потрудившись запереть сейф, прошел в охотничий зал, где достал из застекленного шкафа-стойки охотничий карабин Маузер и коробку с патронами, и отправился в гостиную. Здесь он, прежде всего, положил Люгер на рояль, а Маузер поставил тяжелым прикладом на навощенный паркет, прислонив стволом к полированному боку инструмента, так чтобы оружие находилось в пределах досягаемости. Затем открыл балконную дверь, впустив в помещение воздух лета, насыщенный запахами хвои, трав и плодов, и налил себе полный бокал коньяка. Вечер еще не наступил, будущее скрывала завеса неопределенности в тональности си минор...

* * *

Слухи... Это буквально витало в воздухе, но никто не хотел замечать очевидного.

"Горе тем, кто нарушит верность, считая, что окажет услугу революции поднятием мятежа! Адольф Гитлер — великий стратег революции. Горе тем, кто попытается вмешаться в тонкости его планов в надежде ускорить события. Такие лица станут врагами революции..."

Гесс не шутил и не играл словами. С дьявольской откровенностью Рудольф говорил то, что хотел сказать. И горе тем, кто не услышал в его словах залпов расстрельных команд. Гессу вторил Геринг:

"Кто нарушит доверие Гитлера — совершит государственное преступление. Кто попытается его разрушить, разрушит Германию. Кто же совершит прегрешение, поплатится своей головой".

Услышав это по радио, Себастиан отправился к Рему.

— Вы слышали?...

— Успокойтесь, мой мальчик, — по-бульдожьи усмехнулся "железный" Эрнст. — Адольф не посмеет! Мы держим судьбу за яйца, Баст, нам ли пасовать перед этими козлами?

"Нам ли пасовать..."

Вчера с утра в Мюнхене было неспокойно. В казармах СА, словно в растревоженном пчелином улье... Суета, бессмысленные движения, неуловимый слухом, но воспринимаемый напряженными нервами гневный гул...

В старом городе Шаунбург встретил Шоаша.

— Я уезжаю, — сказал Юрг. — И что б вы все провалились в ад!

Слова прозвучали искренне, что называется, от всего сердца. И, в общем-то, старый друг был прав.

"Даст бог, уцелеет..."

А утром сообщили, что в город приехал Гитлер, и Шаунбург понял, что это — конец. Рем спешно убыл в отпуск. Командиры СА разбрелись, кто куда, и только люди Гейдриха не зевали: они знали, чего хотят.

"Уехать?" — подумал тогда Баст, накачиваясь коньяком в кафе "Европа", но малодушие отступило, даже "не войдя в прихожую", а ночью позвонил Рейнхард.

— Уезжайте из города, Баст, — сказал он. — Езжайте, что ли, в VogelhЭgel. Думаю, вас там не тронут. Скорее — не будут искать. Я скажу вам, когда наступит время...

* * *

Себастиан сделал глоток коньяка и, поставив бокал на рояль — в считанных сантиметрах от вороненой стали Люгера, — неспешно закурил. За окном запела птица. Не соловей, но все равно приятно.

"Пой, птичка, пой..."

Он достал из кармана пиджака и выложил перед собой на подставку для нот "Шеврон старого бойца" и значок "Нюрнберг"...

"Так проходит слава земная..." — Шаунбург выдохнул дым сигареты, бросил окурок в хрустальную пепельницу, и положил руки на клавиши. Первый звук возник, казалось, сам собой, но на самом деле во всем, что делал Себастиан, ничего случайного никогда не было. И репертуар, включавший Вебера и Вагнера, Дворжака, Шуберта и Чайковского, сложился в его воображении еще тогда, когда он готовил оружие.

Шаунбург играл, а в Бад-Висзее, Берлине и Бремене звучали выстрелы. Вчерашние друзья и соратники расправлялись с товарищами по партии, и просто сводили счёты. Поставленный перед выбором: армия или штурмовые отряды, Гитлер выбрал прусский милитаристский дух, окончательно похоронив даже намёк на социальную революцию в Германии. И выбор этот был замешан на крови единственного человека, которого новый рейхсканцлер называл на "ты", и ещё многих сотен людей, стоявших на пути новоявленного фюрера германской нации...

... Гейдрих позвонил через три дня, стоивших Шаунбургу трёх лет жизни — не меньше, и, как ни в чём не бывало, весёлым тоном поинтересовался: куда это запропастился "дружище Себастиан", и не пора ли ему вернуться на службу фюреру и Рейху?

4. Жаннет Буссе, Москва, 15 июля 1934

Отстрелялась средненько, но, с другой стороны, спасибо еще, что так. Как там говорят на востоке? "Сколько не говори — халва, во рту сладко не станет"? Вот и с ней — точно так же. Инструктор только что из кожи вон не вылазит, убеждая Жаннет, держать наган двумя руками, спускать курок плавно и все прочее в том же духе. Но она все еще вздрагивает от выстрела, вот в чем дело! И ствол гадский "ведет", и от ужаса, что все идет не так, Жаннет начинает спешить, и все получается еще хуже.

"PurИe!"

— Ну, как? — "товарищ Паша" появляется по своему обыкновению как бы вдруг и ниоткуда, но на губах самая дружественная, если не сказать большего, улыбка, вот только глаза не лгут...

"Chourineur!"

- Никак, — отвечает она по-французски.

Сначала хотела сказать, мол, ничего, но в последний момент сообразила, ему же доложат. Зачем, тогда, врать?

— Говори по-русски, — просит Павел, но в его интонациях слишком много стали.

"Ну, надо же! Небось, когда надо забраться под одеяло, ты только что медом не сочишься... Любовничек!"

— Плохо, — говорит она вслух по-русски. — Не взять. Опять в жо... пу!

— В смысле в молоко? — как ни в чем не бывало, переспрашивает товарищ Паша.

— Да, так есть, — соглашается она. — Плохо.

— Будет хорошо! — улыбается Павел. — Надо только постараться!

Он говорит по-русски, и у Жаннет от напряжения — она пытается следить за его речью, — начинает ломить виски.

— Я... я ста...раюсь, — выдавливает она. — Я.

— Ты, — кивает Паша. — Ты замечательная девушка, Жаннет. — И все равно научишься стрелять, ведь ты комсомолка!

— Я... да! — Она полна скепсиса, ведь наган тяжелый и при выстреле больно бьет в ладони и норовит вырваться из них. — Я комсомол...ка, я быть... буду справить...ся. Так?

— Именно, — соглашается удовлетворенный ответом Павел. — Гулять пойдем?

— У меня...

— Занятия по шифрованию перенесли на вечер, — объясняет Павел, беря Жаннет под руку. — Так что мы свободны до двадцати ноль-ноль.