В третью стражу: Автономное плавание

"Не допрос, разумеется, а собеседование. Резюме я твоего не видела... Да, приходилось людей, понимаешь ли, принимать. В банки, как и в разведку, с улицы не берут — и анкета, и личное впечатление, и тестирование. Тестирование? Думаю, его еще здесь не изобрели — разве что зачатки. Хотя постой! Бине же был француз! И у американцев что-то такое... Ну, не важно. Дают тебе кучу вопросов и заданий, на которые уже тысячи самых разных людей отвечали и по ответам определяют, когда и о чем ты можешь соврать, как быстро соображаешь, в чем разберешься, а что тебе лучше и не предлагать...

...Рация, азбука Морзе. Работа на ключе... Да, я видела в кино. В смысле, в синема.

Стреляем из пистолета... Из такого? И такого? Ах, это вообще револьвер! Интересно, подруга, девки пляшут! Значит, и фотографируем, проявляем-закрепляем — сложновато, у нас такое уже забыли... Но — неважно!

А чего же тебя автомобили-то водить не научили? Не принято? Понятно. Не уверена, что сумею здешние водить, хотя вроде не забыла еще, как без автоматической коробки ездят, но вот без гидроусилителя... Ладно, при случае попробуем...

Ох, девочка моя, тебя и покрутило...

Но и мы не лыком шиты, не "Шиком" бриты... Тоже не бреешь? — Таня посмотрела на "свои" ноги, а как же... вроде у вас еще депиляторов не придумали? Воском? Ужас! Это же какая боль! Да, женщины... и не такое терпим, а красоты много не бывает, — усмехнувшись, согласилась Татьяна. — Ну, что, еще капельку?"

"Да, у меня тоже не сахар..., — "думала" уже Таня, — Хотя и жаловаться, вроде бы, было не на что. Замуж выскочила на пятом курсе за лейтенанта, в девяносто первом. Да, университет, филфак... Почти коллеги, значит. А потом началось — страну развалили. Армию топтали все кому не лень, помоталась тогда с мужем по гарнизонам: ни работы, ни условий для нормальной жизни, а у него зарплата — курам на смех, и командировки в горячие точки, там он и попивать начал...".

"А я психовать... ребенка не случилось... В общем, уехала домой к матери, а там и развелась. Поработала в школе — английский преподавала, а потом, когда от кризиса оправились — рванула в Москву. Банки как раз на подъеме были. Иностранные — филиалы открывали, — вот и устроилась. Сначала секретарем, потом курсы менеджеров-администраторов закончила, так и кручусь. Уборщицы, секретари, водители, первичный подбор персонала, карандаши, ручки, туалетная бумага, чай-кофе... потанцуем... Нет, это не входит, это шутка такая русская..."

И внутренний моно-диа-лог продолжился, закручиваясь, как стальная пружина, чтобы где-то когда-то распрямиться со всей силы, и то ли убить, то ли, напротив, создать заново.

"А через четыре года война начнется... Да, с немцами...

Откуда ты можешь помнить парад Победы?

Мама на руках держала? Ах, у вас тоже был парад? На Елисейских полях... Сколько же тебе было? Семь лет?

И танки видела? Какие у вас тогда могли быть танки? Да...

Нет, это будет куда более страшная война... Ох... А ведь немцы уже в сороковом свой парад в Париже устроят!

Может, может! Скажи спасибо, что в Москве не устроили! Тогда бы уж точно... Да, да именно это слово. По-русски лучше и не скажешь! Да, не красней, не девочка же! Ну вот...

Да, победим, конечно. И будет парад в Москве в сорок пятом, и мой дед на фронте погибнет, и бабушка умрет от недоедания, и еще много... много... и женщин французских налысо стричь будут!

Кто-кто... А мужики ваши!

Ну, кого-то может и было за что, но другим-то выживать надо было... а мужики ваши — трусы, сначала сдали Францию, а потом злобу за импотенцию свою — на женщинах вымещали...

Что делать? Вот это вопрос, подруга!"

— Прибить Гитлера и этих... — Таня плыла, язык уже заплетался — других на букву г... — двести грамм водки под кусочек шоколадки — ге... ги... го... говнюков! Вот! — вырулила Татьяна...

Поспорили, поплакали, согласились, что все мужики сволочи, и хотят только одного. Решили, что хоть история и не имеет со-сла-га-те-те-те-ль-но-го наклонения, они её сослагут и наклонют. Или как там правильно сказать — сосложат и наклонят? Изменят! А будущее создадут... светлое и счастливое.

"Все сестренка, давай баиньки, иначе плохо нам будет завтра...", — как старшая по спальне объявила Таня, у неё уже то ли от перегоревших нервов, то ли от алкоголя, — всё плыло перед глазами, и в голове был, что называется, "сумбур вместо музыки".

Утром, когда умывалась, — вторая дверь оказалась входом в туалет, рассчитанный на два купе, — Татьяна неожиданно почувствовала головокружение и ломоту в пояснице.

"Ох, вот этого я не ждала!" — еще не вполне адекватно воспринимая ощущения нового собственного тела, подумала она и прислонилась к стене.

"Ты что, "там" беременная?" — подумала Жаннет.

"Нет, просто не вовремя. У меня еще пара недель была", — откликнулась на вопрос Татьяна.

"Для тебя не вовремя, а для меня, слава богу, в самый раз! Уступи-ка место, сестренка, ты, я думаю, сразу не справишься, ведь так?"

Жаннет приняла тело под свой контроль и полезла в саквояж, бормоча под нос: "Где тут мой пояс?"

"Да, сложновато, — прокомментировала Татьяна процесс, и тут же подумала о главном, но уже совсем в ином ракурсе: — А ведь скоро война, и как же на войне с этим справлялись? Как там медаль у женщин мужики называли — "За боевые услуги"? — свиньи! Да только за одно это на фронте медаль боевая заслужена!"

"А давай, как у вас изобретем — с крылышками — враз миллионершами станем!" — развеселилась Жаннет.

"Между прочим, очень даже, — сразу же согласилась Татьяна, пытаясь сообразить, смогут ли здесь наладить выпуск чего-то подобного? — Скольким женщинам жизнь облегчим! И — да, денег на этом можно сделать... немерено."

Настроение, как ни странно, резко улучшилось.

"Красизофрения? — подумала Татьяна-Жаннет. — Ну, что ж, слияние не слияние, но жить уже можно. И — не сумасшествие, а это — главное!"

Посмотрев в окно, она вдруг поняла, что за делами и "разговорами" совершенно не заметила ни времени, ни дороги, а поезд шел уже в предместьях Праги...

2. Олег Ицкович, Прага, 4 января 1936 года

Олег вышел из здания вокзала налегке, оставив саквояж в камере хранения, постоял с минуту на мостовой, вдыхая воздух Праги и размышляя, не пройтись ли пешком, но потом взял все-таки извозчика и приказал ехать на Железну.

— Пан, не впервые в Праге? — на вполне сносном немецком спросил возница.

— Приходилось бывать, — улыбнулся Олег.

Настроение — несмотря ни на что — было замечательное. Кровь в жилах, что называется, играла, и во всем теле ощущалась некая приятная легкость.

"Еще немного и взлечу!" — усмехнулся он мысленно, закуривая сигару, и вдруг поймал себя на том, что поет. Ну не поет, разумеется, а напевает. И не в голос — ну, разве что чуть-чуть, под сурдинку. Но все-таки...

"Танго, в Париже танго..." — и причём, спрашивается, здесь танго, и почему Париж, если он в Праге?

А в Праге было прохладно, но не холодно, и еще — сухо. По-видимому, здесь не только снегопада не было, но даже паршивый дождик давно не случался.

— Здесь, — сказал он извозчику, по наитию определив подходящее место. А почему место было подходящее, он бы и себе не объяснил, просто чувствовал, что прав. Ощущение везения, удачи, как тогда — за игровым столом в Атлантик Сити. Попёрла карта и все. Успевай только делать ставки и забирать выигрыш.

"Джеймса Бонда изображаешь? — спросил он себя, расплатившись и направляясь вниз по улице. — Или работаешь под Челентано?"

Но, так или иначе, он чувствовал запах удачи, знал — сегодня он может все, даже то, о чем никогда и не мечтал.

Вообще-то ему нужно было на улицу Рыбну, но он выбрал Железну и шел, попыхивая сигарой, напевая под нос, шел, куда глаза глядят. Он не спрашивал, зачем и почему, просто решал, как решается, и шел, куда идется. Сегодня Ицковичу путь указывала интуиция и поддерживала дивная мелодия, ожившая вдруг в памяти, и Олег решил, что хуже не будет. А если и будет, то, — что с того? Все равно, это жизнь в займы, и, коли бог назначил ему подвиг, то не за тем, вероятно, чтобы прибить в самом начале квеста.

Минут сорок Олег бродил по старому городу Праги, пока ноги не принесли его в Йозефов на Тинску уличку к дверям обычной на первый взгляд каварни.

"Чашечку кофе, доктор? И рюмочку... мнэ... сливовицы?"

"А если развезет? — спросил он себя, усаживаясь на чувственно скрипнувший венский стул у круглого столика. — С двух-то рюмок?"

— Кофе, — сказал он чишнику, подскочившему к столику, едва Олег успел сесть. — Чёрный и крепкий. И... — он уже почти решился на коньяк, но все-таки передумал. — И, пожалуй, рюмку сливовицы.

Интерьер в кафе, по-видимому, давно не менялся, если менялся вообще, и Олег мог на вполне законных основаниях вообразить, что вот сидит он здесь, пьет кофе, и рюмочка со сливовицей дожидается своего часа рядом с сахарницей. Сидит, значит, как ни в чем, ни бывало, в Праге 1936-го года, напевая несуществующий еще шлягер про танго в Париже, пьет кофе и раздумывает о том, не закурить ли сигару, и вдруг — вот сейчас, например, зазвенит колокольчик, и Олег повернется на звук, и увидит входящего в кафе Франца Кафку. Каково?!

Не случится.

"В каком году умер Кафка? — пытается вспомнить Ицкович. — В 1924 или 1926?"

И в этот момент колокольчик над входной дверью действительно звенит, Олег поворачивается и замирает. Даже сердце в груди сбивается с ритма. Но оно того стоит, — в каварню входит женщина-мечта. Такое впечатление, словно сошла она с одной из работ Альфонса Мухи или Густава Климта.

Мгновение длится. Олег, словно завороженный, глядит на женщину, а она — вот же пропасть! — на него. Смотрит, не мигая, глаза в глаза, и, кажется, что ее огромные голубые глаза становятся все больше и больше, и нет уже белого удлиненного лица с правильными тонкими чертами, а есть только эти огромные глаза, способные поглотить Ицковича целиком. Поглотить и...

"Ох!" — женщина делает шаг вперед, и наваждение исчезает, но интерес остается.

Ицкович смотрит, наплевав на приличия, и не может насмотреться. Черный локон из-под кокетливой шляпки, белый узкий чуть вздернутый нос — кокаинистка или просто замерзла? — пальто, которое должно по идее искажать формы, но не способное, на самом деле, скрыть замечательную фигуру.

Если бы не Дело в доме, что на углу Рыбна и Тын, Ицкович знал бы, в чем его долг и святая обязанность. Но как тогда быть с господином Хейнлайном, который по-нашему: сука Гейнлейн?

"А никак!"

И в самом деле, что на Гейнлейне мир клином сошелся, или завтра нельзя сделать то, что запланировал на сегодня? Что там у нас не догма, а руководство к действию? Однако даже привычное, пусть и мысленное ерничанье, не может отменить факта: он смертельно ранен и — "Вот ведь парадокс!" — совершенно не хочет исцеления.

А между тем, женщина, похожая на молодую Ию Савину — ту, еще из "Дамы с собачкой", если не моложе, — не может игнорировать совершенно безобразного поведения забывшего о приличиях господина. Она хмурится — но откуда же ей знать, что от этой, такой знакомой вертикальной складочки между бровей, у Ицковича чуть не случился инфаркт? — и идет мимо него к свободному столику.

"Мой бог!" — кричит мысленно Олег и, совершенно растеряв остатки здравого смысла, начинает читать Бернса. Вслух! Как тогда в Москве... через семьдесят лет.

I once was a maid, tho' I cannot tell when, — тихо, но воодушевляясь и оттого повышая голос:

And still my delight is in proper young men;

Some one of a troop of dragoons was my daddie,

No wonder I'm fond of a sodger laddie... — тогда он поддразнивал её, но сейчас...

Какой "Бах" навеял именно эти никак не связанные с ситуацией стихи? Зачем? Отчего именно здесь и сейчас? Безумие какое-то, но...

Женщина услышала и заметно вздрогнула, словно стихи эти были ей понятны и значили большее, чем просто хорошие стихи на чужом языке. Вздрогнула и остановилась. И развернулась в сторону совершенно обалдевшего Ицковича, и выпалила по-русски, как и должна была бы, если бы — каким-то чудом — это была она:

— И этим родством я горда!

И тут же, по-английски, легко узнаваемым голосом Беллы Ахмадулиной и приятеля Вини Пуха сообщила:

— Tut-tut, it looks like rain.

И у Олега защипало в глазах, но все-таки его нынешние нервы были не чета тогдатошним — он справился.

— Это неправильные пчелы, и мед у них неправильный, Танюша! — отозвался на "пароль" по-русски Баст фон Шаунбург, вставая и в удивлении разводя руками.

— Олег-х-х-х..., — выдохнула Татьяна и едва сдержалась, чтоб не броситься в объятья. — Олег?! — повторила, уже совсем шепотом, хватаясь за спинку стула.

Глаза ее — чудные глаза, где зелень легко превращалась в синь, да еще искрило неизвестно откуда появляющимся золотом, — мгновенно заблестели, и две слезинки медленно скатились по щекам, оставляя черные следы от ресничной туши...

— Пятачок! Да ты... просто... совсем... девочка теперь... девушка... — Олег не мог подобрать слов для характеристики произошедшей метаморфозы. Он помнил интересную, — почти сорокалетнюю, — женщину, а видел перед собой столь юное существо, что дух захватило, и в эту минуту напрочь вышибло теперешнее знание, что и сам он не тот, совсем не тот.

— Ты совсем не изменилась! — объявил он вслух и тут же устыдился. — То есть, стала еще красивее! То есть... ты и была очень красивой..., — и замолчал, окончательно запутавшись.

Татьяна тем временем пришла в себя, аккуратно промокнув батистовым платочком глаза, и сказала ровным чуть приосевшим голосом:

— Тушь потекла, посмотри, не размазалась? — села на стул напротив, взглянула внимательно, чуть прищурившись, словно составляла физиогномическое описание для фотокомбинированного портрета. — А ты совсем другой, может это и не ты? Волосы русые, нос прямой, глаза серые... или голубые? — перечисляла Татьяна, разглядывая незнакомого знакомца.

— Я, я! — быстро ответил Олег по-русски. — Я это я... в смысле Ицкович, в смысле... А ты? Кто ты? Простите, ваше имя-отчество не Марфа Васильевна?

— Буссэ, Жаннет Буссэ. Я...

— Очень приятно... эээ... царь... эээ... Бонд, Джеймс... — Олег не закончил шутку, — француженка, полагаю?

— Oui, monsieur. Cela ne vous plaоt pas? — спросила Жаннет, уловив что-то в интонации Ицковича.

— J'aime bien votre nouvelle coiffure. Je suis content de vous revoir. — ответил невпопад Олег глупой фразой из разговорника. — Ты же знаешь: я не говорю по-французски! — в этот момент он напрочь забыл, что не говорит по-французски Ицкович, а отнюдь не Шаунбург. — Разрешите представиться, фройлен, — перешел он на немецкий, — Себастиан фон Шаунбург.

— Ты, бош?! — перешла на немецкий и Татьяна — Смешно ей-богу!

— А вот по-немецки ты говоришь все с тем же нижегородским, а не с французским прононсом! — рассмеялся Олег и сделал кельнеру знак — повторить заказ для дамы.