В третью стражу: Автономное плавание

Но гитлеровец молчал. Или не хотел говорить с унтерменшем, или ему речь от ужаса отбило.

"А если я спятил?" — спросил у отражения Олег, машинально одеваясь.

Ну, что ж, тоже, между прочим, вариант. Шизофреники, как известно, вполне уверены в объективности той альтернативной реальности, в которой пребывают. Но Олег предположил, что в этом случае и стиль мышления у него был бы несколько иным. Но тогда что?

"Вот так, взял и провалился?"

Получалось, что именно так. Взял и провалился на...

"На семьдесят четыре года", — подсчитал Ицкович.

Возникал, правда, вопрос, один ли он сиганул из только что наступившего 2010 года в первое января 1936, или мужики "упали" вместе с ним? Однако Олег предпочел об этом дальше не думать. Исходить следовало из худшего, то есть, из предположения, что он здесь один и навсегда.

Олег тщательно завязал галстук, застегнул пиджак и остановился посередине комнаты, задумавшись.

"Ну, и куда вы собрались, господин фон Шаунбург? По бабам или в гестапо письмецо тиснуть?"

И тут до Ицковича, наконец, дошло: собственно "бабы" этого обормота, что достался Олегу в качестве "костюмчика", — совершенно не интересовали. Даже воспоминания о знакомых женщинах были у Баста какие-то усредненные, серые и как бы приглушенные, без ярких деталей, на которые так щедра память самого Ицковича. А вот молодых парней и подростков в доставшемся Олегу каталоге было, прямо скажем, многовато, притом, что все они чуть ли не из одного полена тесаны.

"Да, он же гомик, этот фашист!" — с ужасом понял Олег и начал лихорадочно проверять память Баста на предмет "сами знаете чего", а заодно и собственные реакции на личные воспоминания обоих. Но, к счастью, все оказалось не так страшно, как показалось в начале. Баст, сукин сын, так ни разу и не привел свою пагубную страсть в действие. Боялся видно. А вот воспоминание о том, как пару недель назад господин рыцарь исполнял свой супружеский долг, заставило покраснеть даже циничного Ицковича. И не только покраснеть.

"Ну, хоть что-то!" — с облегчением решил Олег, почувствовав шевеление в штанах, и тут же осознал, какой подарок сделала ему смуглянка "Фани Ардан". Ведь теперь ему снова двадцать шесть, и он крепок телом и хорош — "Ведь хорош? " — собой. И что такое отдышка — даже притом, что смолит напропалую "Житан" и "Лаки страйк" — знать не знает, и про то, что живот может мешать видеть собственные гениталии даже не догадывается.

"Это в активе, — остановил он себя, подходя к комоду и в очередной раз прикладываясь к бутылке. — А в пассиве..."

В пассиве, как ни крути, оказалось куда больше потерь, чем того, чему можно порадоваться.

Ицкович даже зубами заскрипел от боли, сжавшей вдруг сердце. Ударило в виски, хотя немецкое это тело даже не предполагало, что ему может стать так худо.

"Твою мать!!!" — но кричи — не кричи, а делать нечего. Выходило, что он исчез из своего мира, одновременно исчезнув и из жизни собственных жены и детей. Что они подумают, когда станет известно, что он пропал в этом гребаном Амстердаме? Как будут горевать? Как жить? Без него...

"Господи!"

А он, как он проживет без того, чтобы не поболтать — хотя бы и по телефону — с дочерью, не сходить в сауну со старшим сыном, или обсудить литературные новинки с младшим?

И потом... Ну, да, на дворе тридцать шестой год. Еще пара более или менее мирных лет и... И его либо шлепнут какие-нибудь английские шпиены или "свои" же немцы, потому как не сможет же Олег Семенович Ицкович служить верой и правдой бесноватому фюреру. Или сможет? Памятью немца Олег хорошо помнил Адольфа, и не его одного. В голове у Баста сидел практически весь их зверинец, или лучше сказать крысятник...

"Нет, это исключено".

Не говоря уже о том, что Ицкович чувствовал по отношению к гитлеровской Германии, как еврей, бывший гражданин Советского Союза, и просто, как человек, имеющий именно ту биографию, которую имел Олег, он не мог забыть, что в июле сорок первого свой первый бой принял его собственный отец — капитан Ицкович. А в августе, нет, кажется, все-таки в сентябре на фронте была уже и его мама... И это не считая других родственников — погибших и выживших — из которых можно сформировать целое отделение, и еще тех многих и многих, кто погиб в ямах и противотанковых рвах Белоруссии.

"Ну и что же мне делать?" — вопрос непраздный, но и ответить на него сходу затруднительно.

Первая мысль — бежать. В принципе, вполне реально. Денег сколько-то есть, на первое время хватит, а потом...

"А потом суп с котом! — почти зло остановил себя Ицкович. — Проблемы следует решать по мере их появления, а не все скопом, да еще и заранее!"

Ну, да, билет на пароход, и через две недели — или сколько тут плыть — здравствуй страна неведомая! Аргентина, Бразилия, Парагвай какой-нибудь... И испанский он знает сносно...

Мысль была не лишена изящества, так сказать. Опыта и наглости немца должно хватить, чтобы раздобыть документы и натурализоваться, а деньги... Ну, деньги можно украсть или заработать. Одним гипнозом можно прожить, особенно если дурить головы малообразованных латино рассказами о магии и боговнушенном даре. Ведь кто не поверит человеку с такой внешностью?

"А здесь в это время..."

К сожалению, и это тоже была самая, что ни наесть, правда. Он-то может выжить хоть здесь, хоть там, но вот другие — много других — не выживут. Война стоила Европе пятидесяти пяти миллионов, и половина из них советские, и шесть миллионов евреи...

"В одиночку против всех?"

Глава 3. День первый

1. Степан Матвеев — Майкл Гринвуд, Амстердам, 1 января 1936 года

Вызванное шоком раздвоение личности прошло, как и накатившая в первый момент паника. Теперь Степан уже никакой шизофрении не опасался — все воспоминания расположились по предназначенным для них полочкам. Здесь, под рукой — ленинградец Степан Матвеев, а там, в архиве — английский баронет Майкл Гринвуд. Воспоминания англичанина были чёткими, яркими, подробными, но в то же время — не "своими". Степан прекрасно помнил все события из жизни сэра Майкла, начиная с того памятного дня рождения 1 августа 1914 года, когда юный баронет впервые осознал себя как личность. Помнил не только слова, цвета и звуки, окружавшие ребенка, но и мысли мальчика, его ощущения, чувства. Возможно, Матвеев помнил их даже лучше, чем сам Майкл Мэтью — просто потому, что это были не "его" собственные мысли, ощущения и чувства. Это было... как прочитанная книга или просмотренный фильм. Отлично снятый, подробный, правдивый, но — "фильм". Персонажи оставались там, на экране, а он, Степан, находился по эту сторону искусственной реальности, он "сидел в зрительном зале". И в то же время чужие воспоминания принадлежали теперь ему и, вероятно, только ему. Ведь это Степан, а не кто-нибудь другой, помнил памятью ребенка июль 1918-го года, когда в поместье Гринвудов пришло письмо с извещением о гибели на Марне главы семьи, майора сэра Эрнеста Стенли Гринвуда. Помнил, как он сам, будучи маленьким Майклом, раскачивался на деревянной лошадке, и в этот момент в комнату вбежала леди Сабина, его мать, как она прижала его к себе и заплакала. Она плакала тогда, плакала, гладя его по голове, и говорила что-то ласковое, по-английски и по-польски... И Степан даже мог повторить всё — слово в слово, как заученную наизусть партию в опере. Но помнил он и то, что сам Майкл тогда никак не мог понять: отчего плачет мама, — ведь он только что победил кайзера — разбросанные по полу, крашенные в зеленый цвет, оловянные солдатики, с утра назначенные быть "ужасными тевтонами". Он помнил все, он ничего не забыл, даже первый поцелуй...

Степан прекрасно помнил и регату на Темзе, горячие мышцы, пот на спине и брызги на лице, проносящуюся мимо воду, и шампанское, много шампанского: команда Кембриджа в очередной раз оставила вечных конкурентов из Оксфорда на несколько корпусов позади. При желании он мог вспомнить почти любой эпизод из жизни джентльмена и шпиона Майкла М. Гринвуда, уже несколько лет как превратившегося в корреспондента газеты "Дэйли Мэйл", Мэтью Гринвуда, иногда подписывающего свои статьи "Г. Грин". И все-таки это были не его воспоминания.

Он по-прежнему оставался самим собой, Матвеевым Степаном Никитичем. И только ему принадлежала радость, испытанная Степой Матвеевым, когда он нашел свою фамилию в списке зачисленных на первый курс института. И чувство облегчения, когда он, наконец-то, со второго раза — сдал на водительские права категории "B". И то бешеное сердцебиение, когда забирал из роддома Наташку с перевязанным голубой ленточкой свёртком, и как они "чуть не до развода" разругались выбирая имя сыну. И "Еmergency car", и молодого доктора искренне сочувствующего, но: "Sorry, sir, but it is unfortunately too late". И холод и пустоту тогдашнюю, и именно эти холод и пустота нет-нет, да и давали себя знать уколом в сердце, ворохнувшись в самый неподходящий момент в душе. И похороны жены он помнил именно как похороны своей жены. И Витьку Федорчука помнил, молча наливавшего водку без этого своего "А як же ж!", и такого же молчаливого, — впервые на его памяти не знающего что сказать, — Олега. И вот это и есть его подлинные воспоминания, где многое перепутано, что-то подзабыто, а кое-что может быть и придумано, но их "настоящесть", истинность не вызывает сомнений, потому что та пустота в голове, холод в сердце и ощущение безвозвратно уходящего времени — именно его, Матвеева, и никого больше. И еще. Именно у Матвеева, а не у Гринвуда было ощущение, что жизнь прошла, — проходит, — а он так и не сделал главного — такого, ради чего стоило жить. Вот это было его, собственное. И тем страшнее было осознавать, что жизнь Степана Матвеева неожиданно и, судя по всему, безвозвратно отброшена в область воображаемого, превратившись в бесплотную тень, и теперь ему — вот нелепица! — тому же самому Степану Матвееву предстоит продолжать реальную жизнь английского аристократа, журналиста и шпиона. Ну что же, учитывая разницу в возрасте, может быть это даже и неплохой обмен. Верно, сэр Майкл?

2. Виктор Федорчук — Дмитрий Вощинин, Амстердам, 1 января 1936 года

"Да, попали вы, пане Виктор! Или теперь правильнее — Дмитрий? Уж попали, так попали! — Весь ужас положения стал, наконец, доходить до пережившего неслабую встряску Федорчука. — Тут не крыша поехала, тут гораздо хуже. Такое только в книжках пишут, а в жизни... "

А в жизни — интересный субъект достался Виктору в виде судьбы и тела, на редкость интересный.

Он словно смотрел исторический фильм. Смотрел и одновременно как бы озвучивал. Вот Митенька с няней гуляет по харьковским улицам. Некоторые дома, кажется, и сейчас в Харькове стоят, хотя теперь сказать трудно. Но церковь, куда "младенца Димитрия" регулярно водят к причастию — восстановлена. Более того, в ней же — вот совпадение! — крестили и внучек исчезнувшего из "нашего мира" Федорчука. И "отца" своего Виктор вспомнил, что называется, во всех деталях. Вот он Юрий Дмитриевич Вощинин: красавец-инженер в белом чесучовом костюме стоит у чертежной доски. Впрочем, в белом кителе Виктор его тоже, кажется, видел. Хорош, другого слова не подберешь. И социалист в молодости... как же разночинному интеллигенту в России без этого? Потом-то, конечно, отошел от политики, остепенился и женился, но симпатии, как водится, никуда не делись — остались симпатиями. А потом случилась война, и Вощинин-старший. отправился на фронт. Добровольно. Прапорщик, подпоручик, поручик. "Станислав и Владимир с мечами украшают недаром вам грудь". А в 1917 году пришла весть о его гибели. Восьмилетний Митенька, гимназист второго класса, тогда долго рыдал, колотил ногами по стене и все не мог поверить, что папенька больше не вернется. Пятиклассник Витька Федорчук тоже плакал, когда умер от сердечного приступа его отец, главстаршина Балтфлота Иван Макарович Федорчук, служивший в Нахимовском училище.

Но это другая история, к Мите Вощинину никакого отношения не имеющая. А вот профессор Медников, дед Митенькин, — "новой" памятью хорошо помнится. И вроде бы фамилия эта знакома не только Вощинину, но и Федорчуку... Крупная величина был Сергей Викентьевич в науке, а позже и в среде русской эмиграции. Один из идеологов сменовеховства. Но вот помнит, незнамо откуда, Федорчук: убьют профессора в Париже фашисты, потому что старик примкнет к Сопротивлению.

Вощинин-младший в Харькове вместе с семьей пережил и две революции и большевистское правительство Украины, о чем в памяти, остались какие-то нечеткие сумбурные образы. А потом профессор Медников перевез семью в Крым, который Митеньке запомнился куда лучше. Там его отдали в кадетский корпус — "кадет — на палочку надет" — заставив вкусить все прелести казарменной жизни. И в Крыму при Врангеле, и позже в Галлиполи, куда семья эвакуировалась вслед за белогвардейцами, и в Югославии, в Крымском кадетском корпусе, но вместо того, чтобы стать "злостным белогвардейцем", напротив, получил весьма эффективную прививку от белого дела. В 1926 Вощинин окончил корпус, в этом же году дед решил перебраться в Париж, к этому времени окончательно сблизившись со "сменовеховцами" и активно призывая деятелей эмиграции сотрудничать с Советской Россией. Ну, а Дмитрий в Париже совмещал учебу в университете с военно-научными курсами. Взгляды деда он разделял и даже помогал ему в написании статей в местной русской прессе.

Романтик ты, Митька, как и дед твой!

А потом... За что боролись, на то и напоролись. Впрочем, все это можно было предвидеть. Ненастным январским утром 1931 года, кафе к Дмитрию подсел человек с невыразительным, будто смазанным погодой, лицом.

— Месье Вощинин? Дмитрий Юрьевич? Я, видите ли, в известном смысле являюсь поклонником вашего таланта...

Вербовка сотрудником ИНО НКВД произошла вполне буднично, без особых метаний и душевных терзаний. Для начала, Дмитрию посоветовали постараться вступить в РОВС, от чего пришлось разругаться с дедом вдрызг. Бедного старого профессора едва удар не хватил. Может быть, стоило ему сказать правду? Но это Федорчук полагал, что стоило. Точнее, он твердо знал, что стоило послать "товарища в штатском" куда подальше. И не потому, что Федорчук так любил белогвардейцев. С какого бодуна ему их любить? Просто пришлось соприкоснуться некогда, ещё в Афгане, с "Конторой", и воспоминания о товарищах чекистах остались у него не самые лучшие...

Впрочем, карьера Дмитрия Вощинина в Русском Общевоинском Союзе сложилась в некотором смысле удачно.

Дмитрий Вощинин, редакция журнала "Часовой", Париж, май 1933 года

Взбежав по лестнице на второй этаж, Дмитрий буквально с разбега столкнулся с главным редактором.

— Миль пардон, Василий Васильевич! Ради Бога, простите! Мне нельзя быть таким рассеянным, — он восстановил равновесие и вежливо склонил голову в знак извинения и приветствия.