В третью стражу: Автономное плавание

— Когда? — последней фразы Жаннет совершенно не поняла.

— До восьми вечера, — переводит на французский Павел, увлекая ее вниз по лестнице.

— Пойдем ко мне? — вопрос, что называется, почти риторический: обычно Павел так ее "увлекает", когда торопится в постель, и этим, следует отметить, сильно отличается от Рихарда, умеющего быть настоящим дамским угодником. Но Рихард далеко, а Паша близко...

— Зачем? — "удивляется" Павел. — Это мы еще и ночью успеем, а сейчас пошли гулять. Вон денек славный какой на улице! Июль, красота...

Павел говорит по-французски, и это настораживает.

"Что-то случилось? Что?"

— Что случилось? — спрашивает Жаннет, предчувствуя недоброе.

— Вчера умер Довгалевский...

"Валери?! О, господи! Валери!"

И сразу нахлынуло, словно она снова там и тогда: Париж, май тридцать второго, выстрел Горгулова, неудачная статья в "Юманите", выступление премьер-министра Тардьё...

Жанет, просыпайся, милая! Быстрей, быстрей!

Что? — голос Довгалевского вырывает ее из сладкого сна и обрушивает на Жаннет ужасную реальность. — Что? Что-то случилось? Валери, что?

Тебе надо срочно уезжать...

Уезжать? Куда? Зачем?

Послушай! — он берет ее лицо в свои широкие теплые ладони. — Слушай, девочка! Они начали арестовывать всех, кто связан с газетой. Обвинения самые дурацкие... Связь с Горгуловым... Глупости, одним словом, но нам от этого не легче! Сначала арестуют, а потом, пока суд да дело, ты же понимаешь! Да еще ты, то есть, я. Если выяснится, что одна из девочек-комсомолок из группы "Юманите"... — он сбивается. Вероятно, хотел сказать "спит", но застеснялся. Молчит, смотрит на нее своими обычно внимательными, даже проницательными, а сейчас такими растерянными, расстроенными карими глазами, смотрит, молчит, тяжело дышит. По высокому лбу скатывается капля пота.

Валери! Мой любимый большевик! — шепчет Жаннет. — Что ты! Что? Все будет хорошо, ты же знаешь!

Тебе надо уехать, — говорит, наконец, он. — Если узнают, что мы вместе, в убийстве Думера обвинят СССР. А мы только-только начали встраиваться в европейскую политику...

"Вот и все, — Жаннет стискивает кулаки и пытается сдержать слезы. — Вот и все... все... все..."

Она уехала из Парижа в тот же день и больше уже Валери не видела. Он был там, в Париже, она здесь, в Москве. Он руководил советским полпредством, а она училась в школе разведчиков... Он. Она. Но уже никак не "мы". Все кончилось.

5. Дмитрий Вощинин, неподалёку от г. Мец, 9 августа 1935 года

Дождь прекратился только под самое утро и мокрый асфальт шоссе, ведущего в столицу Лотарингии, казался в предрассветном сумраке лаково блестящим. Ниже насыпи, в том месте, где дорога делала крутой поворот — от кюветов и дальше, в редкий перелесок — стоял плотный туман. Из него, то тут, то там выступали высокие кусты и стволы деревьев. Туманная гладь по обе стороны дороги, простиравшаяся насколько хватало взгляда, оставалась пустынна и недвижима.

— Это хорошо, что ветра нет... — сказал по-русски с лёгким акцентом высокий молодой мужчина в светлом летнем плаще и широкополой "американской" шляпе. Он сидел на расстеленной у корней вяза газете и меланхолично снаряжал магазин "Маузера" с примкнутой кобурой-прикладом, лежащего у него на коленях поверх большого батистового платка.

— Да, туман вровень с дорогой — хрен нас заметят! — тоже по-русски вполголоса ответил коренастый, крепко сбитый субъект средних лет в поношенной рабочей куртке и видавшей виды кепке, пристроившийся слева от человека с "Маузером".

— Который, кстати час? — последний патрон занял подобающее ему место, и "щёголь" осторожно вставил магазин в окошко приёмника.

— Скоро уже, скоро... не нервничай! — "работяга" похрустел пальцами, несколько раз энергично встряхнул кистями рук, разгоняя кровь, и одним быстрым движением перешёл из положения "сидя" в позу для стрельбы с колена. Как и когда в его руках оказался угловатый "Штайр", не смог бы сказать даже самый внимательный наблюдатель.

— И вольно тебе эту шарманку таскать? — с иронией, чуть растягивая гласные, произнёс "молодой". — Его же перезаряжать можно до морковкиного заговенья... или до первой пули.

— Не замай! Молод ещё, чтоб указывать... — не поворачиваясь к собеседнику, огрызнулся человек в рабочей куртке. — Я-то, почитай с пятнадцатого года с таким не расстаюсь. Как первого австрияка на штык поднял. Он офицером оказался, а в кобуре у него — вот такая машинка.

— Что ж он не пальнул в тебя? Из "машинки"-то? — беззлобно подначил "щёголь"

— За пулемётом он лежал, ленту у него перекосило. А второго номера как раз застрелил кто-то из наших... — перекинув пистолет из правой руки в левую, "работяга" легко и бесшумно поднялся, продолжая оставаться, тем не менее, под прикрытием тумана.

— Ладно, пойду к Митеньке, — сказал он, неожиданно усмехнувшись, — а то он, небось, к биноклю-то прирос со страху... Говорил же Яше, зачем нам этот дворянчик?

— Атанде! На месте стой! — "молодой" взмахнул раскрытой ладонью, будто придавливая что-то или кого-то к земле. — Слышишь?

— Вроде мотор на шоссе? Или кажется?

— Думаешь, он? — "щёголь" взглянул на большие наручные часы. — На четверть часа задерживается...

— Не удивительно, по мокрой-то дороге!

Оба мужчины застыли, напряжённо вслушиваясь в приближающийся звук. И в то же самое мгновение, над гладью тумана, почти у самой дороги, три раза коротко мигнул направленный свет фонаря.

"Молодой" немедленно поднялся, одной рукой подхватив "Маузер", а другой — быстро засунув в карман скомканный платок. Нагнулся, и вот — вслед за платком в кармане плаща оказалась свёрнутая газета.

— Ага, не оплошал кадетик-то, вовремя маякнул... — удовлетворённо сказал человек в кепке, и через секунду добавил — Начали!

Метнувшись в сторону сигнала, они перемещались очень быстро и очень тихо, будто скользя над влажной травой, огибая все неровности почвы — ямки и выбоины, уклоняясь от соприкосновения с кустами. Отделявшие их от наблюдателя, обязанности которого были возложены на Вощинина, как самого молодого участника группы, три десятка метров были преодолены не больше чем за пять секунд.

Обменявшись быстрыми взглядами с Дмитрием, кутавшимся от утренней сырой прохлады в длиннополый макинтош, "щёголь" выпрямился во весь рост и приложил приклад автоматического пистолета к плечу.

Звук автомобильного мотора приближался, и вот уже виден свет электрических фар, и взгляду открылся высокий угловатый силуэт машины, входящей в крутой поворот...

Резкий хлопок выстрела и, сразу вслед за ним — визг тормозов, скрежет металла по асфальту, а чуть погодя — глухой удар и внезапно оборвавшийся рокот мощного двигателя. Наступившую тишину разорвал тонкий, "заячий" вопль из разбившегося автомобиля — но секунда, и он прекратился, будто обрезанный на самой высокой ноте.

— Контроль? — вопрос "рабочего", уже сделавшего шаг в сторону разбившегося автомобиля, не подразумевал ответа.

"Щёголь" хлопнул по предплечью застывшего в ступоре — только что рот не открыт — Дмитрия, и коротко бросил на ходу:

— С нами. Будешь за дорогой следить.

В кювете исходила паром груда искореженного металла, в которой с трудом угадывался большой седан "Пежо".

"Радиатор пробит..." — вдруг, и совсем не к месту, подумал Вощинин.

Слева, там, где на земле лежала оторванная водительская дверь, наметилось какое-то шевеление. "Работяга", безуспешно пытавшийся разглядеть, что происходит внутри салона, превратившегося в мешанину металла, дерева и кожи — смятого, разорванного, топорщащегося щепками и осколками, даже не оглянулся. Только коротко махнул рукой: "мол, сами разбирайтесь..."

Дмитрий, отодвинутый с дороги одним коротким движением "щёголя", стал осторожно обходить автомобиль со стороны багажника, не забывая то и дело оглядываться по сторонам и прислушиваться — не раздастся ли на фоне предутренней тишины звук мотора случайной машины. Картина, открывшаяся ему, вызвала короткий приступ тошноты: цепляясь скрюченными пальцами левой руки за траву, и лапая — в тщетной попытке расстегнуть — револьверную кобуру, подвешенную под задравшейся полой пиджака, от авто отползал шофёр. Отползал, оставляя широкий кровавый след. Ноги его, ниже колен, сахарно белели острыми сколами костей, порвавших ткань галифе. Вот он расстегнул наконец-то кобуру, рывком достал револьвер и с хрипом попытался перевернуться на спину...

Но человек в светлом плаще и шляпе, появившийся как из-под земли, оказался проворней. Он быстро присел на корточки и резко, почти без замаха, ударил шофёра в висок кулаком с тускло блеснувшим кастетом. Затем "щеголь" поднял голову и встретился взглядом с Вощининым. Внутри у Дмитрия будто что-то оборвалось, и он не нашёл ничего лучшего, чем сделать вид, что поглощён выполнением основной задачи — наблюдением за дорогой.

— Не дрейфь, парень! — такое панибратство в других обстоятельствах покоробило бы Вощинина, но оказалось, что простые слова, сказанные правильным тоном, производят нужный эффект. Страх, вызванный скорее непониманием происходящего, нежели реальным испугом, отступил. — Смотри в оба!

От машины доносился какой-то скрип, скрежет и негромкие ругательства "рабочего".

— От, тварь... — сиплым шепотом костерил он кого-то, — между сиденьями завалился что ли?..

— Погоди, — откликнулся с другой стороны автомобиля "щеголь", дёргая за ручку пассажирской двери — я сейчас слева гляну...

Шум мотора на дороге возник внезапно — вот только что всё было тихо, и на тебе! Судя по звуку, к месту аварии невесть как оказавшаяся в этом месте и в это время машина приближалась на приличной скорости.

Дмитрий, наплевав на все, закричал в полный голос:

— Товарищи! Там кто-то едет! — и добавил вполголоса, смутившись своей несдержанности: — Уже совсем близко...

И они побежали. Втроем. Первым, не выпуская из рук тяжёлый угловатый пистолет, несся "работяга". За ним, как молодой лось, напролом пер Вощинин. Сзади, то и дело бросая взгляды за спину, бежал обладатель плаща и шляпы. С "маузером" в руках. Забег по полям и перелескам оказался недолгим... потом был автомобиль, сильно пожилой "фордик", спрятанный среди деревьев в паре километров от дороги, петляние по ухабам пыльных просёлков и, в конце концов, расставание недалеко от какой-то маленькой станции, через которую ходили поезда на Париж.

Уже прощаясь, Дмитрий осмелился задать вопрос, мучивший его последние часы:

— Товарищи, а кто был в том автомобиле? Я могу знать?

"Работяга", сидевший за рулём, натужно кхекнул, но, остановленный выразительным жестом напарника, не успел ничего сказать.

— Предатель это был. Тайный троцкист, — тщательно подбирая слова, ответил "щеголь" — И что самое страшное — открытого суда над ним нельзя было допустить, и в живых оставлять тоже нельзя. Вот так-то, Митенька... и, если хочешь знать — лучше читай газеты. Так спокойнее...

Из парижских газет за 11 августа 1935 года

"Позавчера вечером, в больнице Бон-Сенкур города Мец, скончался, от полученных накануне ранений, первый секретарь посольства Советского Союза во Франции — Иван Дивильковский. Причиной смерти советского дипломата стала автомобильная катастрофа, обстоятельства которой до сих пор не выяснены..."

Пролог II "... и исполнители"

1. "Русский" - "сеген" ("старший лейтенант") ОАИ Олег Ицкович, Долина Бекаа ("Бекаат Леванон"), 11 июня 1982

— Русский, — в наушнике со всеми характерными для коммуникатора скрипами и тресками шуршит голос командира, — говорит Багет. Ну, что ты выставился! Ты же не трахаться сюда пришел!

Вообще-то комроты Омер — позывной Багет — сказал не "русский", а "харуси" с ударениями на первом и последнем слогах. Получается, не просто русский, а "тот самый, один единственный русский". И это, разумеется, Ицкович, хотя во взводе есть еще парочка "русских", не говоря уже о роте. Но — да, "харуси" — один единственный, и это Олег.

— Всем Пирожкам! — объявляет он, переключаясь на взводную сеть. — Говорит "Главный пирожок", всем сдать к деревьям. Кибенимат. Я все сказал.

"Кибенимат" — это как подпись, лучше любого позывного. Это "русский" так прикалывается, потому что воспроизвести аутентичный русский мат могут только "русские" и примкнувшие к ним "румыны".

— Дани, это и тебя касается, мой друг. Сдай, пожалуйста, назад и не делай вид, что не слышал.

Водитель не отвечает, но дает газ и врубает задний ход.

Танк пятится, медленно взбираясь по каменистому склону. Олег высовывается из люка и пытается "определиться с неприятностями", то есть, разглядеть среди поднятой гусеницами пыли препятствия — вроде чреватых проблемами скальных выходов — но ничего толком не видно. Слева от них, добавляя дыма и пыли, карабкается на гору начавший подъем на несколько секунд раньше "Пирожок-2". Справа — тоже обогнавший командира "Пирожок-4". Третий "пай" — замешкался и несколько отстал, тяжело ворочаясь среди колючих кустов и крупных валунов на крайне-левом фланге.

— Не торопись, — предлагает Олег своему водителю, оценив крутизну склона. — Не гони лошадей, Дани. Здесь угол большой, как бы не навернуться на фиг!

Мысль о падении "с переворачиванием" подтягивает за собой другую, грустную мысль: "могут ведь и пальнуть".

Олег поворачивается лицом к долине. Если смотреть над уровнем "запыления", вид со склона горы Джабель Барук открывается, прямо сказать, изумительный, вот только на той стороне — всего в каких-то трех километрах по прямой — засели сирийцы, их покоцанная накануне Третья бронетанковая дивизия. И щекочет яйца холодком нетривиальное предположение: а что как у арабов есть про запас какая-нибудь хрень покруче танковой стопятнадцатимиллиметровой пушки? Впрочем, как помнилось из давнего уже курса подготовки, и "елда" с Т-62 могла закинуть осколочно-фугасный снаряд аж на шесть километров. Не подкалиберный, конечно, тем более, не кумулятивный, однако, проверять на себе эффективность такой стрельбы не хотелось. Особенно если торчишь из башни "Паттона" словно средний палец в американском нецензурном жесте.

Танки ревут, пыль, ожившая под легким ветерком, тянущим вдоль горного склона, начинает подниматься выше. А еще выше — над пылью и танками, над долиной и горами — растворяется в хрустальной голубизне необъятный купол летнего неба, чистого, прозрачного, наполненного лишь солнечным сиянием. Впрочем, тут же — словно желая вернуть Ицковича к реальности, — над долиной проносится пара геликоптеров.

"Хорошо хоть не сирийские..." — но додумать не удается.

"Всем Самцам, — раздается в эфире на батальонной волне, — говорит Главный Самец, противник с фронта, огонь!"

... Резервистов подняли по тревоге за три дня до начала операции "Мир Галилее". Ну, то есть, что дело идет к войне, не знали только дураки и дети. Однако танкистам "цав шмоне" разослали буквально накануне. А девятого, то есть, позавчера — уже шел третий день войны, и ЦАХАЛ бодро продвигалась по всем трем направлениям — приказом штаба из резервистов сформировали сводную дивизию "Коах Йоси", имевшую ярко выраженный противотанковый характер. В самой же дивизии, как можно догадаться, специально заточенной под выбивание сирийских танков в долине Бекаа, бронетехники было мало — сплошь мотострелки и противотанковые средства. Но одной из бригад, придали батальон Магах-6. Вот так, проведший начало войны в тылах наступающей армии, Олег Ицкович со своим экипажем и танками взвода оказался на направлении главного удара, в нескольких километрах от стратегического шоссе Дамаск-Бейрут. Однако, уже одиннадцатого, когда они вошли в долину, заняв позиции на склоне горы Джабель Барук, танкисты со смешанным чувством разочарования и облегчения узнали, что на полдень назначено прекращение огня. Ну, а отходить под прикрытие деревьев, буквально жопой нащупывая дорогу на крутом склоне, танки начали в одиннадцать тридцать три...