В третью стражу: Автономное плавание

— Можно, — согласился Матвеев. — Но могут и не поверить. Впрочем, это можно было бы и обдумать. Только обдумывать такие вопросы лучше, как мне кажется, на спокойную голову и не здесь, а где-нибудь в Аргентине или, скажем, Чили.

— Почему именно в Аргентине? — спросил Виктор.

— В любой латиноамериканской стране, — развел руками Степан. — Но Аргентина или Чили все-таки предпочтительнее. Там и деньги на наших "ноу-хау" можно сделать, и затеряться легко. И оттуда — если захотим — вполне можно начать большую игру.

— Большую игру,— повторил за ним Ицкович. — Узнаю англичанина во всём, даже в мелочах. Кажется, только что ты убеждал меня, что нам ничего не добиться.

— Вероятнее всего, — похоже, что Степан над этим уже думал и успел прийти к определенным, неутешительным, выводам.— Но если все-таки попробовать — а я за то, чтобы попробовать — то лучше делать это с безопасного расстояния.

В словах Степана содержалась большая доля правды, это понимали, разумеется, и Виктор, и Олег. Другое дело, что им двоим — возможно, в силу типов темперамента — трудно было согласиться даже с очевидным. Время шло, слои табачного дыма над головами друзей уплотнялись, а муть за окном — наливалась чернотой, но истина, которая по уверениям древних римлян давно должна была уже родиться в споре, появляться на свет решительно не желала.

Извечные русские вопросы, обозначенные в самом начале беседы, оставались неразрешёнными, потому что никто из собравшихся в этой комнате "попаданцев", не мог — несмотря на неслабый, в принципе, интеллект и немалые знания — ответить на куда как более актуальные. Например, как предотвратить Вторую Мировую Войну, и можно ли вообще ее предотвратить? А между тем, вопрос-то был, по совести говоря, центральный. На миллион долларов, как говорится.

От ответа на этот, по-настоящему проклятый, вопрос зависело все остальное, как жизнь от кислорода. Но вот беда, ни один из трёх друзей в отдельности, ни все вместе — путем, так сказать, мозгового штурма — ответа найти так и не смогли. И более того, никакой уверенности, что хотя бы одно из их предположений содержит в себе нечто большее, чем фантазию уставшего от напряжения мозга, — у "вселенцев" тоже не было. А в голову уже лезли новые вопросы. Как, например, можно помочь СССР, не превращая одновременно Сталина в еще худшего монстра, чем он был на самом деле? Впрочем, по поводу этого последнего утверждения у друзей моментально возникли разногласия.

В последнее время, Матвеев был к Сталину индифферентен, поскольку положительные качества Иосифа Виссарионовича, которые Степан готов был за ним признать, почти компенсировали те отрицательные черты вождя, на которые профессор тоже глаз не закрывал. Однако не так обстояло дело с Ицковичем, который "ирода усатого" на дух не переносил, но соглашался, что в данных условиях другого столь же естественного и, главное, эффективного союзника у них нет и быть не может. Федорчук вождю как бы даже симпатизировал, но при этом опасался, что, резко усилившись, Сталин "наворотит" в стране и мире таких дел, что мало никому не покажется. С другой стороны, не к англичанам же идти?

Что характерно, ни Гитлер, ни Лаваль, как конфиденты не рассматривались вообще. Бурное обсуждение других, кроме Сталина, кандидатур, привело лишь к двум, безусловно согласованным решениям. Первое, если помогать, то не только СССР, но так же, возможно, и Англии, и даже Америке, хотя и в гораздо меньших объемах, потому как их чрезмерное усиление тоже никому не нужно. Во-вторых, открываться — то есть, сообщать о себе правду — ни в коем случае нельзя, потому что, если даже поверят, то судьба новой "Железной маски" никого из друзей не прельщала.

Но не поверят, вот в чем дело. И это, пожалуй, три. Государства — инертные системы. Заставить их изменить политику, то же самое, что пытаться руками столкнуть с рельсов прущий вперед паровоз. Но тогда, опять-таки ничего лучшего, чем податься в Чили, придумать невозможно. Таково, во всяком случае, оказалось решение, которое они ближе к вечеру все-таки приняли.

— Ладно, — согласился несколько даже охрипший от споров Федорчук. — Чили так Чили. Альенде, и все такое.

— Альенде, по-моему, где-то в Европе сейчас, — предположил Ицкович. — Послом. Или послом был поэт?

— Какой поэт? — Матвеев посмотрел на пустую бутылку и саркастически покачал головой.

— Не помню имени, — развел руками Олег. — Был у них... черт! А! Точно! Это Неруда был послом, только не помню где.

— Хрен с ним, — махнул рукой Федорчук. — Как договоримся?

— Мы с тобой встречаемся... — Степан взял листок с именами, перевернул и быстро записал адрес и дату встречи. — Устраивает? — спросил он, демонстрируя запись Виктору.

— Вполне.

— Сразу после этого езжай в... — Матвеев возвел глаза к потолку, но сделал над собой усилие и вернулся к бумажке, записав, куда именно следует отправиться Федорчуку.

— Значит, через две недели, — кивнул Федорчук. — А ты?

— Я? Я попытаюсь собрать приданое...

— Что, есть карбованцы? — усмехнулся Виктор.

— А то ж! — улыбнулся в ответ Степан. — И твердая валюта, и документы, и, может быть, кое-что из спецтехники умыкнуть удастся...

— И?

— Ну, думаю, за неделю-другую управлюсь. А кстати, деньги-то у тебя есть, или...

— Нет, но будут! — твердо сказал Федорчук, и в глазах его мелькнуло нечто такое, от чего Матвеев даже поежился.

— Банк грабить собираешься? — заинтересовался Ицкович.

— Нет, — серьезно ответил Федорчук. — Сволочь одну. Резидента.

— Тоже дело, — кивнул, соглашаясь, Олег. — Помощь нужна?

— Не напрягайся, — отмахнулся Виктор. — Сам справлюсь.

— Ну, сам, так сам, — пожал плечами Ицкович. — Мне тоже нужно время, чтобы вещички собрать. К концу февраля буду на месте.

— Где и как встречаемся? — спросил Матвеев.

— Вокзал? — предложил Федорчук.

— Главпочтамт? — высказал свое предложение Ицкович.

— В ГУМе у фонтана, — но ирония Степана оказалась не востребована.

— Ты по-испански читаешь? — вкрадчиво спросил Ицкович.

— Ну, разобрать несложный текст, я думаю...

— Тогда так, — Ицкович завладел листком и быстро записал свои предложения. — Это первый вариант. — Сказал он, показывая друзьям текст. Это второй. А это третий, резервный, если первые два не сработают.

— Идет, — кивнул, закончив чтение, Степан.

— Согласен! — теперь бумажкой завладел Федорчук и быстро написал на ней еще две строчки.

— А это еще зачем? — удивился Ицкович.

— А если что-нибудь не сложится, и мы застрянем в Европе? Где я буду вас искать?

— О! — поднял вверх указательный палец Степан. — Мысль правильная. Мой официальный адрес и телефон, — сказал он, делая приписку с края листа. — Запомните?

— Тоже мне бином Ньютона! — ответил Виктор, а Олег вместо этого сделал свою приписку. — Мои координаты, — сказал он. — Запоминайте...

4. Олег Ицкович, Амстердам, 1 января 1936 года

Гости ушли. Олег еще раз измельчил пепел от сгоревшего листа бумаги, выбросил мусор, убрал со стола, и, вернувшись к окну в гостиной, задумался. На улице уже было темно. Ночь не ночь, но зимний вечер, да еще и облачность низкая, и ощущение такое, что вот-вот пойдет дождь.

Постояв так с минуту, Олег пожал плечами и, подойдя к буфету, достал вторую бутылку. На самом деле, сняв эту квартиру три дня назад, Баст фон Шаунбург купил три бутылки коньяка, шоколад, кофе и сигареты, чтобы иметь все это под рукой на случай серьезного разговора. Теперь вот предусмотрительность фрица и пригодилась: тащиться в кабак, определенно, не хотелось, а между тем Ицковичу было о чем подумать, но если думать, то в комфорте. В этом смысле еврей и немец вполне сходились в своих вкусах. Оба были сибаритами, вот в чем дело.

Ицкович усмехнулся своим мыслям, поставил бутылку на стол и отправился на кухню варить кофе. Ему предстояло обсудить тет-а-тет с самим собой несколько крайне важных вопросов, поскольку главную проблему он для себя уже решил. Никуда он, разумеется, не поедет. И не сказал об этом вслух только по одной причине. Пойми Степа и Витя, что он остается, останутся, пожалуй, и они. А вот этого Олег не хотел. Рисковать своей дурной головой, это одно, чужими — совсем другое.

Последняя "фраза" ему понравилась, а тут еще и кофе поспел — совсем хорошо. И он улыбнулся, между делом закуривая и рассеянно глядя на пузырящуюся кофейную гущу. А в голове — смешно, но именно так — в голове уже звучала тревожная мелодия "Прощания славянки"...

Глава 4. Как вас теперь называть

1. Татьяна Драгунова, экспресс "Москва-Париж" , 25 декабря 2009 года

— Семь пик... вист... пас, ложимся? Ход? Дядин! Стоя! — в соседнем купе мужики айтишники с примкнувшим к ним замом генерального резались под коньячок в преферанс и громко рассказывали пошлые анекдоты, сопровождаемые взрывами хохота и шиканьем "тише, господа! Там женщины"!

Татьяна прекрасно понимала, кого именно под словом "женщины" имеют в виду сотрудники мужеска пола, и даже жест в сторону своего купе представила, улыбнулась, отложила книгу — "Почитаешь тут!", — отдернула занавеску и под перестук колес стала смотреть в темноту.

Снега не было уже в Бресте. За окном висела сплошная облачность с намеком на дождь — ни звезд, ни луны. Мелькающие там и здесь россыпи огоньков городков и деревень, черные поля; быстро бегущие серые сосны и елки; голые — без листьев и чуть белее — стволы берез, подсвеченные неровным мелькающим светом из соседних вагонов.

Поезд шел с изрядной скоростью.

Низкий гудок локомотива превратился в пронзительный свист и заставил вздрогнуть.

Вагон дернулся. На мгновенье стало темно, Татьяна зажмурилась, — под закрытыми веками летали белые мушки — и через пару секунд все-таки открыла глаза...

За окном в ярком свете луны белели бесконечные, укрытые снегом поля, яркие звезды до горизонта, вдоль полотна — деревья в белых шапках, и ни единого электрического проблеска.

Свист смолк. Снаружи пролетел сноп искр, резко потянуло гарью.

"Что случилось?"... — Татьяна не додумала мысль, как тут же эхом в голове отозвалось "Que se passe-t-il?... La locomotive s'est cassee?" — и почему-то возник образ паровоза.

"Паровоз? Какой паровоз?!"

Только тут Татьяна осознала изменения в пейзаже за окном и заметила, что на столике перед ней появилась лампа с розовым абажуром антикварной конструкции. Она протянула руку и щелкнула выключателем... Пластик и синтетика отделки купе сменились бронзой и деревом, пространства до противоположенной стены стало больше и там оказалась еще одна дверь! Татьяна резко встала, успев подумать "ноги затекли" и ударилась коленной чашечкой о стойку крепления столика.

— Ммммлять... — вырвалось вслух непроизвольно, и также непроизвольно добавилось — Мммerde...

Острая боль полыхнула искрами в глазах, Татьяна откинулась назад на сиденье, боль исчезла, но и тело она перестала чувствовать, притом что видела как собственная рука потянулась к колену...

"Собственная?"

И тут же услышала речь, совершенно определенно истекающую из ее собственных уст, но воспринимаемую ею как-то со стороны, словно чужую:

— Ма-шье-нэ-са-ль!

"Матерюсь! По-французски!!? Как?!" — и эхом откликнулось в голове: — "Больнооо... А как еще я могу ругаться?! Что происходит???"

"Похоже, я брежу...Я — ку-ку?"

"Ущипнуть", — в смысле "ущипнуться", вспомнилось вдруг народное средство. Но там, вроде бы, речь шла о выявлении сна, или нет?

"Коленка болит!"

"Не чувствую".

"Ущипну!"

— Ай! — на этот раз Татьяна почувствовала не только боль, но и руки, и ноги, и...

"Здорово я треснулась!"

"Я не чувствую!!!"

"Ох! — Татьяна попыталась "взять себя в руки" — Кажется, это называется раздвоение личности... Шизофрения!"

И эхо в голове тут же откликнулось, объясняя то, чего Татьяна отроду не знала: "Shizo — раскалывать, френ — ум, рассудок. Это на древнегреческом".

"О как! — ей стало весело — "Я теперь что, и греческий знаю и древний?"

"Si, madam, а в лицее вы что учили?"

"В лицее? В каком, нахрен, лицее? Ты кто?"

"Я?! Я — Жаннет, Жаннет Буссэ. А ты?"

"Голова ужасно болит... У тебя или у меня?"

"Голова моя — значит у меня, но я не чувствую..."

"Вот так, голова твоя, а болит, как моя собственная!"

"А я захотела чтоб боль прошла — теперь и тела не чувствую, но вижу-слышу-обоняю".

"Запах чувствуешь? Почему гарью тянет? Аааа... Это же паровоз! Откуда он взялся? Сто лет как их уже..."

"А что должно быть? Это же поезд, а раз поезд..."

"Ох! Я не помню, когда последний раз "живой" паровоз видела! Стой! А год, год какой на дворе?"

"Тридцать пятый. А какой еще может быть?"

"Тридцать пятый?! Вот так! Это ж... Семьдесят четыре года!"

От грандиозности рухнувшего на нее знания Татьяна впала в ступор. Жаннет тоже затихла — даже мыслей никаких, словно уснули обе.

Сколько так просидели — непонятно, но ноги затекли уже по-настоящему, и Татьяна шевельнулась, меняя позу.

"Сколько ни сиди — много не высидишь!" — пронеслась в голове здравая мысль.

"Итак, налицо шизофрения, а нам нужен результат обратный, как там по-гречески?"

"Krasiz — смешивание, слияние. То есть, красизофрения"

"Погоди, но греки называют словом krasi — вино! И значит, займемся винолечением!"

"Вина нет, говоришь? А что есть? Подожди, дай образ саквояжа".

"Понятно, везем контрабандой гостинец?... Что ж, тогда по-русски — водки? Хм... А я-то наших мужиков не понимала, когда они утверждали, что "здесь без стакана не разобраться" — уважаю!" — пришла к неожиданному выводу Татьяна и улыбнулась собственной столь изощренной сентенции.

"Ну вот, уже сказывается философское образование Жаннет, — решила она, принимая очередную дозу "лекарства". — И значит, "неприятность эту мы переживем!"

Ну, а после третьей дозы, началась внутренняя разборка...

"А как тебя в Москву занесло?"

"В 1932 году русский белоэмигрант — фамилия его Горгулов — застрелил президента Франции Думера. Президент пришел на выставку, а там... пистолет, и все такое... В общем, Горгулова задержали, и он заявил, что убил "Отца Республики", чтобы подтолкнуть Францию к действиям против СССР. И хотя выглядело это сущим бредом, но так и получилось! Председатель совета министров Тардье, а он тогда был главной фигурой в политике Франции, заявил, что Горгулов агент НКВД и что "Юманите" — газета наших коммунистов — все знала заранее, и поэтому сразу же после убийства, когда никто еще и не предполагал вообще, кто такой убийца — назвала Горгулова белогвардейцем!

Ну и начали наших активистов арестовывать... Пришлось и мне перейти на нелегальное положение, потом товарищи переправили в Германию, а там уже встретилась с советским резидентом. А потом ясно: Москва, разведшкола..."

"Шпионка, бакалавр, комсомолка, и... просто красавица, — улыбнулась Татьяна, разглядывая собственно-чужое отражение в зеркале. — Самое смешное, ты похожа на меня... в молодости! — одобрила Татьяна, продолжая улыбаться. — Сколько тебе? Двадцать три? Вот, б... В смысле, это же надо! В дочки годишься..., ну, не в дочки — в племянницы", — ответила Татьяна на ехидный вопрос Жаннет: "В каком возрасте у вас "там" считается приличным рожать?"