Тайны Флоренции

Консул заметно повеселел.

— Представляешь, Пьетро, — продолжил он, — эти глупцы считают, что ради золота я согласился помочь им! Сулят несметные богатства и утверждают, что готовы пожертвовать любые деньги, какие мне понадобятся... Мне, самому богатому человеку во Флоренции!

— Это же просто замечательно! — поддакнул слуга. — Пусть Колонна оплачивают золотом свои же интриги...

— ...а мы воспользуемся этим золотом и сделаем вид, будто всецело поддерживаем наивных римлян. Неплохая комбинация, правда ведь? Пусть наш друг Джансимоне бегает по городу, как сумасшедший, выполняет план, им же самим придуманный, а мы на это с удовольствием посмотрим. А потом... — Консул улыбнулся. — Кто сказал, что долги обязательно нужно возвращать? Флоренция — город опасный: бандиты по ночам на каждом углу, наёмные убийцы. Вот и не повезло несчастному юноше... Ты понимаешь, о чём я говорю, Пьетро?

Слуга кивнул в ответ.

Альбицци снял с пальца перстень — тот самый, который отдал ему Ферранте, — и показал Пьетро.

— Думаю, ты не забыл наш условный знак. Едва получишь этот перстень, сразу отнесёшь его Сальванелли — тот прекрасно знает своё дело. А можешь и сам взяться за работу, вспомнишь молодость...

Повисло молчание.

Консул взял со стола кувшин с вином, налил полный кубок и в несколько глотков осушил его. Затем встал со стула и подошёл к окну.

В зимнем небе горел тонкий серп юного месяца, окружённый огоньками звёзд. В ночной мгле смутно вырисовывались очертания соседних домов, ни в одном из которых не горел свет — все честные флорентийцы давно спали. Казалось, город вымер.

Но такое предположение было ошибкой. В недрах Флоренции продолжала теплиться жизнь.

Изредка по улицам скользили бесшумные тени. Это могли быть молодые люди, возвращавшиеся с тайного свидания и опьянённые счастьем настолько, что не обращали внимания ни на зимний холод, ни на царивший кругом мрак, или кутающиеся в плащи мужчины, которые осторожно оглядывались по сторонам и судорожно сжимали рукоятку меча.

Но иногда можно было увидеть небольшие группы людей, которые шептались между собой и старались передвигаться как можно тише. Эти люди тоже кутались в серые плащи, но совсем не от холода, а в руках держали не мечи, а кинжалы. И тогда мёртвую тишину улиц нарушал сдавленный крик, а вслед за ним — негромкий всплеск, возвещавший о том, что мутные воды Арно сомкнулись над головой очередной жертвы.

Об этой ночной флорентийской жизни отлично знал синьор Лука, и он невольно поёжился, представив, что должен был чувствовать Джансимоне, бродя в столь поздний час по незнакомому городу. Возможно, молодой человек уже лежит в подворотне с перерезанным горлом и опустошёнными карманами?

Пьетро, словно умевший читать в душе господина, промолвил:

— Не тревожьтесь за Ферранте. Когда мальчишка говорил о Риме, он немного поскромничал. Уверяю вас, кровь там льётся рекой, а трупов по утрам находят куда больше. Древние развалины — рай для всякого сброда...

Альбицци вздрогнул: ему почудилось, что во дворе мелькнул какой-то силуэт.

Приглядевшись, синьор Лука понял, что это лишь тени от деревьев, ветви которых шевелятся на ветру, но руки его покрылись, тем не менее, ледяным потом, и он подумал, что фигура, темнеющая на фоне окна, — прекрасная мишень для меткого стрелка.

Неожиданно Альбицци расхохотался и задыхаясь проговорил:

— Знаешь, Пьетро... Я осуждал Ферранте за то, что появление его наделало так много шума. А сам оказался куда глупее! Представь себе, если бы какому-нибудь бездельнику захотелось провести ночь, наблюдая за моим домом, он непременно задался бы вопросом: почему в окнах консула Альбицци всю ночь горит свет? Уж не замышляется ли какой-нибудь заговор? Не готовится ли преступление?.. И такую ошибку допускаю я — человек, большая часть жизни которого осталась позади! Я словно обезумел от встречи с этим мальчишкой...

— Но вряд ли найдётся болван, которому охота будет стоять под вашим домом в зимнюю ночь, — возразил слуга.

— Ох, что только не взбредёт в голову нашим флорентийцам! Нужно взять себя в руки и впредь не делать глупостей... — Альбицци зевнул. — Наверное, стоит всё же немного поспать. Конечно, рассвет уже близок, но отдых никогда не повредит.

Пьетро кивнул и, отвесив поклон, направился к потайной двери, но вдруг резко остановился:

— Вы ведь мне не сказали, кто станет первой жертвой вашего плана.

Консул улыбнулся.

— Когда дело будет закончено, ты всё узнаешь. Впрочем, если хорошенько пораскинешь мозгами, сам догадаешься. Ты ведь всегда понимал меня без слов.

Пьетро, невольно понизив голос, спросил:

— Это ваши личные счёты? Ведь так?

— Да, ты прав.

— Тогда я знаю, чьё имя вы написали на листке.

— Молодец! Я в тебе не сомневался...

Слуга вышел, и Альбицци вновь остался в одиночестве.

Посидев ещё немного, синьор Лука потушил свечи, улёгся в высокую кровать и с головой укутался в мягкое пуховое одеяло. Мысленно он продолжал посылать проклятия в адрес "негодного мальчишки", испортившего весь вечер.

И лишь когда в окнах забрезжил рассвет, консул забылся наконец тяжёлым, тревожным сном, так и не принесшим с собой желанного отдыха.

Глава 4

НЕУДАВШЕЕСЯ ПРАЗДНЕСТВО

Наступил долгожданный день празднества.

Всё утро небо хмурилось свинцовыми тучами. Временами налетали порывы холодного ветра, и тогда прохожие старались плотнее укутаться в одежду. Всё-таки на дворе была зима, и её ледяное дыхание достигало иногда даже благословенной флорентийской земли.

Однако ближе к полудню первый робкий луч пробился сквозь скрывавшую его пелену, скользнул по крыше Баптистерия — и через несколько минут на небе остались лишь жалкие обрывки облаков.

Улицы наполнились людьми. Кто-то спешил по делам, кто-то вышел из дома, чтобы поболтать с соседями; иногда пробегал, толкая всех, кто встречался на пути, молодой и не слишком учтивый слуга. Часто раздавался конский топот, и тогда прохожим приходилось в испуге прижиматься к стенам домов — это какой-нибудь аристократ мчался не разбирая дороги.

Из дома Фелицци высыпала весёлая толпа подмастерьев. Все звонко смеялись, кроме одного юноши лет шестнадцати — Марко Джаспирини.

Уже второй день душу Марко глодала страшная зависть. Отчего Фелицци разрешил пойти на праздник Франческо, а не ему? Что, если ты — любимчик мастера, значит, тебе всё дозволено: отдыхай, сколько вздумается, бездельничай, когда другие работают?

Вопросы эти не давали Джаспирини покоя даже сейчас, когда другие подмастерья болтали без умолку и хохотали, словно сумасшедшие. Лишь иногда он огрызался на чью-нибудь остроту — и тогда смех становился ещё громче.

К трём часам дня в мастерскую явился Буондельмонте — как всегда, в окружении приятелей. Он дружелюбно улыбался и ничуть не обиделся, когда Франческо в ответ на приветствие невнятно что-то пробурчал. Не смутил его и мрачный вид юноши.

Молодые люди отправились в дорогу. Поначалу Франческо лишь морщился, слушая болтовню спутников, и всячески старался показать, что терпит их лишь из уважения к синьору Стефано. Заметим, впрочем, что до потуг этих никому не было дела.

Но Буондельмонте оказался превосходным рассказчиком. Через несколько минут Франческо уже позабыл о своей неприязни к молодому аристократу и громче всех хохотал над его шутками или с замиранием сердца слушал одну из старинных легенд, которые Буондельмонте знал в превеликом множестве.

Больше всего юношу увлекла повесть о том, как во Флоренции появились графы Гвиди, к одному из которых, как помнят читатели, и направлялась наша шумная компания.

Вот о чём поведал приятелям Буондельмонте.

В конце десятого века в Священной Римской империи правил император Оттон I, при котором государство достигло небывалого могущества. Несколько раз совершал он походы в Италию, где сумел навести порядок, искоренив могущество тиранов.

В походах этих участвовал некий Гвидо, знатный германский барон. За верную службу Оттон пожаловал ему земли в Романье и титул пфальцграфа.

Поселившись в Равенне, потомки Гвидо стали злоупотреблять властью и творить беззакония, пока горожане, устав от насилий и притеснений, не взбунтовались. Несколько дней продолжалась страшная резня. Все члены графского семейства были перебиты, и лишь один мальчик, который воспитывался тогда в другом городе, остался жив. За то, что он избежал печальной участи родичей, народ прозвал его "Гвидо Кровавым"...

На время прервав рассказ, Буондельмонте усмехнулся:

— Я ведь совсем забыл! Император Оттон очень любил Флоренцию и даже оставил здесь нескольких своих баронов. Поговаривают, среди них был некий Ламберт. Не от него ли пошли наши славные сограждане Ламберти?.. А ещё, — тут глаза молодого человека лукаво сверкнули, — Оттон даровал земли под Флоренцией барону Губерту. Нет сомнений, что потомки того основали род Уберти...

При этом имени спутники Буондельмонте нахмурились. Один из них с вызывающим видом огляделся по сторонам и воскликнул:

— Кажется, я знаю, отчего семейство Уберти так не любят флорентийцы!

Все зашумели:

— Почему?! Скажи, Сальвато!

— Потому что никто до сих пор не догадался перебить их, как сделали в Равенне с родом Гвидо Кровавого!

Раздался дружный хохот, но Франческо заметил, что в нём нет беззаботного веселья, как это случалось после какой-нибудь удачной шутки или остроты, — одна лишь неприкрытая злоба. Тотчас он вспомнил о вражде, которая с давних пор существовала между семействами Уберти и Буондельмонти — самыми богатыми и могущественными во Флоренции, — и почувствовал себя неуютно среди смеющихся щёголей, в любой миг готовых стать хладнокровными убийцами, если того потребует борьба за честь и величие их рода...

Когда смех стих, Буондельмонте продолжил свою повесть.

После смерти Гвидо Кровавого его сын, также Гвидо, поступил на службу к императору Фридриху Барбароссе и вскоре так прославился доблестью и отвагой, что стал одним из любимцев германского монарха.

Как-то раз Барбаросса вместе со своей свитой проезжал через Флоренцию. Ради важного гостя был устроен пир. На нём собрались все городские красавицы, но лишь одной девушке удалось привлечь внимание Фридриха. Это была дочь мессера Беллинчоне Берти де'Ровиньяни, небогатого, но весьма уважаемого горожанина. Звали её Гвальдрада.

Польщённый вниманием императора, мессер Беллинчоне заявил, что позволит великому монарху поцеловать дочь — это для него величайшая честь. Однако Гвальдрада, услышав слова отца, хотя и густо покраснела от стыда и собственной смелости, достаточно твёрдым голосом возразила, что позволит коснуться себя лишь будущему супругу — и никому больше.

Император пришёл в восторг при виде подобной отваги, осыпал благодеяниями мессера Беллинчоне и предложил красавице в мужья синьора Гвидо. Через месяц состоялась свадьба.

Так и вышло, что потомок несчастного рода из Романьи поселился во Флоренции, в древней сестьере Сан-Пьеро, и стал основателем тосканской ветви графов Гвиди. Горожане прозвали его "Гвидо-старшим"...

Буондельмонте умолк, лишь когда молодые люди очутились в нескольких шагах от дома графа Гвидо да Ромена.

Внутренний двор оказался полон людей. Царила страшная суета, и Франческо невольно подумалось, что какой-нибудь злодей, решивший убить хозяина торжества, без труда привёл бы свой замысел в исполнение — да так, что никто бы этого не заметил.

Заглядевшись на богато одетых гостей, растерявшись при виде обилия драгоценностей и выпиравшей отовсюду роскоши, юноша случайно наступил на ногу какому-то молодому человеку. Тот был облачён в такие жалкие лохмотья, что удивительно было, как его до сих пор не приняли за зеваку, решившего полюбоваться на жизнь знатных господ, и не выкинули за ворота, но вот взгляд чёрных глаз очень не понравился Франческо — он пронзал не хуже любого клинка.

Незнакомец молча посмотрел на юношу — и словно по волшебству затерялся среди толпы.

— Что ты остановился? — спросил Буондельмонте, который даже не догадывался о том, какие неприятные мгновения только что пережил его спутник. — Идём.

И он увлёк Франческо за собой.

Молодые люди вошли в дом, поднялись по широкой лестнице на второй этаж и очутились в просторной, погружённой в полумрак зале. Там уже собралось немало гостей, и Буондельмонте взялся называть их по именам. Франческо слушал раскрыв рот.

— Гляди, — указал Буондельмонте на мужчину лет тридцати, который, словно пчела, сновал по зале, одаривая каждого широкой улыбкой. — Это граф да Ромена... Тот мужчина в синем кафтане, что сидит у самой стены, — его старший брат, Гульельмо Гвиди. Справа от него — граф Тегримо, младший сын покойного синьора Гвидо...

Внезапно в зале воцарилось безмолвие — к гостям вышла старая, величественная дама, вся в чёрном.

— Это сама синьора Гвальдрада, — чуть слышно произнёс Буондельмонте. — Она и вправду любила Гвидо-старшего и до сих пор скорбит о нём.

— А что за мужчина только что опустился перед ней на одно колено?

— Ламбертуччо Амидеи... — Молодой человек чуть заметно поморщился. — По правде сказать, мне он не по душе. Слишком заносчив, хотя род его не так уж знатен и могуществен, пусть и начал с недавних пор набирать силу... Вот, кстати, и лучший друг Амидеи — Моска Ламберти. Младше на добрых пятнадцать лет, но это ничуть не мешает им всё время проводить вместе, приходить на выручку в трудную минуту или веселиться в час радости...

И Буондельмонте невольно рассмеялся, глядя на двух товарищей, из которых один мог бы сгодиться другому в отцы.

В залу входили всё новые и новые люди, и вскоре от имён их у Франческо голова пошла кругом. Галли, Каппьярди и Пульчи; Донати, Альбериги и Волоньяно; Адимари, Кателлини и Малеспини; Филиппи, Ардинги и делла Белла — просто не верилось, что все они уместятся за пиршественным столом. И как только Буондельмонте не путал их, да ещё и знал, кто кому приходится родственником, кто — торговым компаньоном, а кто — кровным врагом?

Последним появился высокий мужчина, чьё лицо поражало высокомерием, а губы то и дело складывались в презрительную усмешку. Сопровождали его несколько молодых людей — все в алых плащах, подбитых мехом, — и среди них — подросток лет четырнадцати, который гордо выпячивал грудь и всем своим видом словно пытался убедить окружающих: он уже созрел для мужских забав и пирушек.

— Скьятта дельи Уберти, — процедил сквозь зубы Буондельмонте.

На этот раз, впрочем, Франческо не нуждался в объяснениях — он и сам узнал главу грозного семейства, которое владело тридцатью домами-башнями в самом сердце Флоренции.

Не только Буондельмонте — многие гости встретили Скьятту мрачными взглядами.

В памяти народа ещё жила память о бедствиях, которые сорок лет назад обрушились на Флоренцию по вине высокомерия и честолюбия деда Скьятты: когда-то он не пожелал править городом вместе с избранными в консулы простолюдинами и решил вернуть себе власть с помощью оружия. Два года полыхал пожар гражданской войны, когда флорентийцы с небывалой до тех пор яростью уничтожали друг друга. Каждый день лилась кровь, сжигались дома... В конце концов враги так устали, что замирились и по всеобщему согласию сложили оружие.