Я почти задавил любопытство, но несносный голем дёрнул за цепочку и глаза открылись сами собой.
— Смотри-смотри! — скандировал он.
— Тихо! — возмутился круглолицый гвардеец, но больше для порядка.
Чувствовалось, что он доволен, как поражены чужемирцы. Тогда и я не смог сдержаться и взглянул в окошко. Дорога поднималась на холм, поросший вялой бесцветной травой.
— Выгляни! — скомандовал Евлампий.
Склонив голову набок, я сунулся в окно. От бьющего в лицо ветра слезились глаза, но пробирало даже через мерцающую пелену. На вершине взгорья, к которому поднималась карета, дымила тысячами труб стоглавая башня. Она вырастала из платформы с витой балюстрадой и тяжело опиралась на четыре колонны, подозрительно смахивающие на драконьи лапы. К каждой башне липли балконы и обвивали галереи с витражами. Крутились мельничные колёса, разбрызгивая фонтаны разноцветной пены. Змеились желоба и ржавые трубы со сверкающими колдовскими рунами. Открытые переходы, каскады с бойницами и длинные извилистые анфилады с лестницами и мостами лопались от толп чародеев в разноцветных мантиях. А над крышами башен висел, перемешиваясь из розового в голубой, густой жирный дым.
— Благоградскую гильдию алхимиков выперли сюда возмущенные гарью и вонью горожане. Как сказал глава гильдии: 'Простакам нет дела до истины'. Представить не мог, что увижу её своими глазами, — архивариус вытер слёзы грязным рукавом.
Мы влетели под башни алхимиков и выскочили между колонн к Благограду. Столица королевства захватила гигантскую долину между холмов. Огромные платформы поднимались из воды на толстых каменных ногах, заставленные яркими многоэтажными домами с покатыми крышами. Между ними петляли пёстрые улочки с шатрами и лавками, садами и парками. К солнцу тянулись могучие статуи в колпаках и, похожие, на мраморные деревья с перевитыми ветвями, арки. Между платформами, соперничая числом каменных левиафанов, кракенов и морских змеев, переплелись мосты и акведуки. А среди них висели бесчисленные водяные поля.
— Благоградский рис-сырец, — шепнул архивариус. — Растёт только здесь. Из него готовят...
— Ух приготовлю! — радостно подтвердил Оливье.
— Угомонись! — рыкнул круглолицый.
Я склонился перед окошком. В центре Благограда высился гигантский шар. В небо упирался купол, увенчанный кристаллами фонтана с переливающимися струями. Вода десятками водопадов сбегала по сверкающим граням и срывалась с платформы.
— Во время вечернего прилива, — забурчал архивариус, — вода из подземных источников заливает долину под платформы, а утром сходит.
Мы проскочили треугольные воротами украшенные золотыми ростками и жемчужными семенами риса-сырца и собрав три моста, начали взбираться на огромную башню, занимавшую всю платформу. Узкая дорога обвивала её, карабкаясь над головокружительной бездной с блестящей на дне водой.
— Объясните, куда нас везут? — не выдержал голем.
— В тайную канцелярию, — скривив губы, выплюнул круглолицый.
Его толстые щёки вздрогнули от ядовитой улыбки.
— В чём нас обвиняют? — распалился Евлампий.
За окошками стемнело. Карета въехала в ворота и замерла, нетерпеливо трясясь на месте. Гвардеец неприязненно взглянул исподлобья:
— У Сыча стребуешь.
По бортам заскребли железные крюки на толстых цепях. Заскрипел механизм, карета качнулась и за окнами замелькали каменные стены. Нас опускали в колодец.
— Кто такой Сыч? — прошептал я на ухо архивариусу.
Мровкуб пожал плечами. Зато гвардеец, пригвоздив меня взглядом, расплылся в усмешке и прижал палец к губам.
Я замолчал. Томительно ползли секунды, подгоняемые визгом механизма и трагическим бряцаньем цепей. Когда карета вздрогнула от удара об землю, я так изъерзался, что чуть первым не выскочил наружу. Борт отъехал, но Оливье пхнул меня обратно, и, меланхолично потянувшись, первым спрыгнул на каменный пол.
— По одному! — скомандовал круглолицый, кивая на тёмный узкий коридор.
Я согнулся, боясь стукнуться головой о низкий потолок, и так и брёл, щурясь под ноги и считая шаги, пока не натолкнулся на остановившегося дядю. Выглянув из-за его плеча, я захлебнулся испуганным криком. Всегда боялся попасть в пыточную, а как известно, чего боишься, то тебя и настигает. Длинный, почерневший от смрада факелов, подвал долго насмехался протяжным эхом и погрузился в зловещую тишину. Потрескавшиеся кирпичные стены ощерились зубастыми пилами, кривыми ножами и топорами палачей. У них, кособочась, будто приготовившись к броску, застыли багровые от пятен столы. Над свободным, от кривоногих стульев с гвоздями, железных шкафов, раскрывших смертоносные объятия и растяжек с ещё влажными от ужаса жертв ремнями, проходом свисали ржавые крючья и решётки с шипами.
Сглотнув, я попятился, но дверь, безжалостно хлопнув, закрылась, заскрежетав задвигаемым засовом.
— Проходите, гости дорогие! Кто бывал, тот не задержится, остальные вспомнят худшее!
В дальнем тёмном углу за прожжённым оплывшими свечами столом, склонилась над заскорузлыми бумагами, седая, коротко остриженная голова.
Подталкиваемый архивариусом, я засеменил по хрустящему полу. Под ногами скрипели грязные опилки, смердевшие гнилью и кровью. У меня даже закружилась голова. А от вкрадчивого, холодного и липкого голоса оледенела спина.
На столе, едва не касаясь свечей, мелькали пёстрые игральные карты. Скрюченные белые пальцы с длинными жёлтыми ногтями, ловко переворачивали их рубашкой вниз, накидывая одну на другую. Когда, пиковый туз упал на червовую шестёрку, картинка ожила, из-за щита выскользнула драконья башка и сцапала одно из пурпурных сердец. С соседней бубны спрыгнул рыцарь в тяжелых доспехах и рубанул алебардой по чешуйчатой шее. За ним бросились крестовые стражники с мечами и в глазах совсем зарябило.
— Спасибо на добром слове, и тебе зелий от хвори в достатке! — ответил Оливье.
Седой распрямился, уставив на нас немигающие жёлтые глаза. Карты замерли и закрутились на месте, замелькали драконы, клинки и пышные платья.
— Принесла вас радуга в недобрый час! Поди разберись кто наследник, кто предатель! Виноваты все. Особенно враги и шпионы.
Его взгляд остановился на мне.
— Лет пятьдесят не слышал оборотня, — обронил он, обращаясь к самому себе. — Должен представиться. Гости редкие...
Приподнявшись, всё также крючась и вжимая голову, он сообщил:
— Глава тайной канцелярии, Сыч!
— Очень приятно! — отвесив шутливый поклон, пропел дядя. — Давно не виделись, пешая чайка!
Я тоже хотел сказать, как меня зовут, но не смог. Жёлтые глаза завораживали, а от сырого подвала простудилось и умерло самообладание. Я едва держался на ногах, а себя в руках.
— Не тужьтесь, — разрешил Сыч, нахохлившись за столом. — Оборотень Люсьен Носовский, широко известный ученик запрещённого мастера Оливье. Газеты изрыгают тонны комплиментов! — уголки его тонких губ слегка поднялись. — В заговорах, пока не отличился. Дышите вонью свободы, — он приоткрыл рот, вытягивая из ящика стола лакированную красную папку и кидая поверх карт. — А Мастер Оливье насладится ароматом казематов!
Глава тайной канцелярии удивленно вылупил глаза.
— Ароматом казематов? — повторил он. — Казематов ароматом!
Воззрившись на дядю, он сдавленно сглотнул, будто что-то застряло в горле, и скривившись склонился к папке. По-моему, все сумасшедшие садисты без ума от рифм. Это пугает посильнее пыточных механизмов.
— Обезьяны изумрудные пока не подали в мировой розыск, но радуга...
— Такая полосатая? — беспечно уточнил дядя.
— Семицветная, — любезно подтвердил Сыч, — запрещена! Бесстыжий Константин подговорил?
— Кто? — перекосило Оливье.
— Брат покойного короля. Не знал? — глава тайной канцелярии вытянул шею, прищурив один глаз. — Изворачиваешься?
— Теряю терпение, — расстроился дядя.
— Зря, — насупился глава тайной канцелярии, втягивая шею в плечи. — Император велит считать защитницу и Константина союзниками!
— Чего?
— Они изменники! — холодно сказал Сыч.
— Хорош тролля валять! — не выдержал Оливье.
— Посажу!
— Что, пустозвон пернатый! — взревел дядя. — Решил отвертеться от спора?
— Спорили праведники, где совесть хоронить, — расстроился глава тайной канцелярии. — Окститесь, задержанный.
— Не выйдет! — закричал Оливье, наступая на Сыча. — Я создал для тебя Семисветское жаркое под лимонно-чесночным соусом. Ты бурчал, что сам бы поставил мешок риса-сырца тому, кто откроет луч радужного моста. Бурчал?
— Пожалуй, — вяло согласился Сыч. — Константин ещё сидел на троне...
— Я словил тебя на слове, — перебил дядя. — Мы завязали узел благородного спора и ударили по рукам! Так? — не отставал он, нависая над столом.
— Вроде.
— Ага! — взревел дядя и протянул руку.
Сыч моргнул и нехотя подал свою. На ладонях вспыхнули синие нити, закрутились, заплелись в верёвку и связали руки у запястий.
— То-то же, — кивнул Оливье. — Гони мешок?
Глава тайной канцелярии поджал к груди скрюченный кулак и злобно заклекотал, раздражённо вертя подбородком.
— Поглотитель тебя подери, Оливье. Снесу я тебе мешок сырца что ли?
— Спор есть спор, — пожал плечами дядя, присаживаясь к письменному столу.
— Короли коронуются, и низложатся... — опустив глаза, начал Сыч.
— А сырец растёт в цене! — довольно гаркнул Оливье.
— Чего надо? — нахохлившись, проворчал Сыч.
— Мешок сырца.
Глава тайной канцелярии потёр лицо руками и, надев подобие улыбки, погрозил дяде пальцем.
— Ты послал знак синей звезды. Я встретил. Сырца у меня нет. Деньги ты не возьмёшь. Выходит, у тебя есть желание, которое я, скрепя сердцем, выполню.
— Ты самый скучный живодёр на свете, — вздохнул Оливье.
— Выкладывай, задержанный, — нахмурился Сыч.
— Не выйдет благого дела, — простонал дядя. — Из мешка риса я хотел устроить Пир на весь мир.
Глава тайной канцелярии перегнулся через стол.
— Обезьянам будешь в уши лить! — каркнул он.
— Что штиль, что качка, — расстроился Оливье и, мучительно всматриваясь в руку, начал загибать пальцы. — Первое, арестуешь меня со всеми положенными заклятьями и охранными чарами. Чтоб на тридцать миров прокатилось, опальный мастер в Благограде. Не прыгай от счастья! В тот же миг выпустишь под залог. Оплатишь сам!
Сыч равнодушно кивнул.
— Второе, после вечернего отлива мой корабль должен стоять у причала большой арены.
Глава тайной канцелярии скривился, но согласно опустил подбородок.
— Третье, два... — Оливье оглянулся на нас. — Три билета на завтрашний виктатлон.
— Всё? — натужно прокряхтел Сыч.
— Пооо-чтииии, — протянул дядя.
Глава тайной канцелярии поджал губы, настороженно лупая глазами. Дядя с наслаждением похыкал, потёр руки, почесал бок, и, побарабанив пальцами по столу, задумчиво добавил:
— Пусть те двое орко-гвардейца подбросят нас к банку.
Напряженное лицо Сыча разгладилось.
— Да будет так!
Он протянул руку, и Оливье пожал её. Блестящая синяя верёвка развязалась, распушилась на отдельные нитки и исчезла, но дядя всё равно яростно тряс руку главы тайной канцелярии.
— Благодатные земли — пристань моей мечты! Буду рад посетить вас снова. Готовьте цветы и дудки!
— Тиски, щипцы и костедробилки подойдут? — с нажимом выдавил Сыч, высвобождая руку.
Поморщившись, он убрал красную папку и, щелчком, поднял карты над столом. Дракон уже не прятался за щитом, свирепо кидаясь на всех подряд.
— Костедробилки? Как любезно отдать самое дорогое, — тараторил Оливье, выходя из подвала. — Самый щедрый изверг в Тридцати мирах. А какой надежный и искренний, даже не скажешь, что приколдовывает. А безмерное благородство? Даже не возьмусь описывать. Слова пусты, ими сердце не покажешь...
Под эхо его издевательской болтовни, мы вышли из коридора и влезли в карету. Следом запрыгнули круглолицый и второй гвардеец.
— В банк! — бросил дядя и развалился на скамейке, облокотившись на меня.
— Мы попадем на арену? — захлопал в ладоши архивариус.
На бородатом лице застыла такая искренняя, пугливая надежда, а глаза сияли такой непосредственной радостью, что даже Оливье без лишних слов великодушно кивнул.
Круглолицый зло долбанул по крыше, и карета поехала вверх. Цепи празднично перезванивались, а механизм добродушно фырчал, утягивая нас к вершине башни.
— Как говорил поэт Ямбик Краткосложный: 'Объедешь даже все миры, от счастья вылезут шары, пусть развлечений миллион, но самый лучший — Виктатлон'. Я везунчик!
