— Вот это обзор! Мы в королевской ложе? — обрадовался архивариус.
Он то не устал, он же гомункул. А я хрипел, как испорченный огневой пень, и восторга не разделял. Отвалившись на сиденье, я отдувался, как директор академии после фигурного катания.
— И 'лагерь' и 'побоище', как на ладони! — восхищался Мровкуб.
Я искоса посмотрел на хранителя вкуса. Он откинулся, запрокинув голову. По раскрасневшемуся лицу стекали ручьи пота. Оливье шипел сквозь зубы, проклиная главу тайной канцелярии и виктатлон.
— Отомстил, Сычара, — бормотал он.
Отдышавшись, я наклонился и заглянул через парапет. Балкон нависал над трибунами и выступал далеко над лестницей. Что если столкнуть его вниз? Метров пятнадцать будет. Разобьется, даже пикнуть не успеет.
— Дождись начала гонок, — разгадав мои мысли, подсказал голем.
Я кивнул. Потерплю немного. Чего спешить, куда он денется. Опустившись на сиденье, я покосился на хранителя вкуса. Оливье больше не задыхался, а, подперев руками подбородок, смотрел перед собой.
— Правила, — задумчиво протянул он. — Выгодны только тому, кто их придумывает.
— Зря... — встрял Евлампий.
— А хотелось втихаря, — грустно закивал Оливье.
Архивариус тоже задумался, перестав ахать, да охать надо всем подряд.
Арену заполняли болельщики. Синие рассаживались на трибуны справа, а жёлто-чёрные слева, продолжая махать трубами, обручами, флагами и вопить кричалки.
Я снова перегнулся через парапет. Облизал губы. Высоко. Точно разобьется, а Слово выкрикнуть успеет? Рисковать или нет. Я вздохнул.
Оливье склонился ко мне.
— Тяжело решиться, правда? — прошептал он.
— На что? — похолодел я.
— Убить, — пояснил хранитель вкуса. — Думаешь, как меня прикончить? Зря. Дерзости не хватит, шавка, а я восемь букв выпалю, и ты мертвяк. Ясно? — Его шепот стал зловещим. — Сиди и не дергайся. Ты всё равно умрешь! Разозлишь меня, сдохнешь сейчас. Понял?
— Нет, — выкрикнул я, отпрянув.
— Осмелела собачонка? — шикнул Оливье. — На хозяина гавкаешь? 'В', — медленно потянул он. — 'О', — и через паузу затараторил. — 'Л', 'Ч', 'О' ...
Оставалось три буквы — 'НОК'. У меня похолодела спина. Внутренности сжались, а кости размякли. Я растёкся по креслу, не в силах даже ресницами махнуть.
— Не надо, — жалобно попросил я.
Мне ответил оглушительный рёв. Болельщики дружно повскакивали с мест и заорали:
— Виктатлон!
Оливье показал все золотые зубы в подобие улыбки и надменно кивнул.
— Живи, пока.
Я облегчённо выдохнул и вжался в сиденье. Трясло так, что не мог закрыть рот. Смерть схватила за ногу и уже тащила в бездну. Я чувствовал могильный холод, сковавший ступню. Ещё чуть-чуть, и меня не стало бы.
Внутри прозрачного шара заклинатики чадили разноцветным дымом на вершинах склонов, а после второго рёва понеслись вниз. Вперёд вырвались длинные и узкие кареты, 'шустрики', заскользив к сверкающим 'наговорам'. Жёлто-чёрный с разворота втянул крутящийся белый вихрь с осенними листьями, а синий поддел на крыло огромный голубой щит со знаком гильдии Водолюбов. Исхитрившись, они нанизали ещё по два 'наговора': пару ослепительных молний, кулак голема и огненный шар, и выскочив из отмеченного флажками с палатками 'лагеря', развернулись. К ним уже спешили 'бокаломы' и 'очарователи'. Горящие искрами 'наговоры' разлетелись по заклинатикам, и они затрубили сигнал к бою. Болельщики лихо загудели в ответ.
Меня ещё трясло. Я то и дело оглядывался на Оливье, боясь увидеть, как шевелятся губы и прочитать по ним последние три буквы, но он увлёкся виктатлоном, и молчал.
— Пытайся, — зашептал в ухо голем.
Я затряс головой. Ни за что. Когда хранитель вкуса произносил страшные буквы, я чуть не рехнулся от ужаса. Чувствовал, как душа отделяется от тела и уносится в мрачную тёмную пустоту междумирья. Меня передёрнуло. Попытаться? Да я теперь шею боюсь вытянуть, не то, что взглянуть за парапет.
За флажками с мечом ходу прибавили 'бокаломы'. Синие кареты, как хищные фрегаты, поднимали тучу перламутровых брызг, а чёрно-желтые зажгли неистово бьющееся пламя на крыльях. Опять надувательство, но болельщики шалели. Трибуны гудели в одном разрушительном ритме, пока ещё не разделённые чьим-то успехом. Заклинатики отчаянно сшиблись. Синий 'бокалом' в последний миг накрыло волной ослепительных сапфировых капель, сложившихся в водяной щит. Он, с оглушительным хрустом, влетел между соперников, разбросав в стороны чёрно-желтые кареты. Не дав врагам опомниться, синий 'очарователь' засиял, окутался сетью сверкающих искр и громовым грохотом выплюнул разрезавшую 'побоище' молнию. Разогнавшийся 'шустрик' проскочил между чёрно-желтыми 'бокаломами' и понёсся к 'лагерю' соперников.
— Если взберётся на склон, они победили! — заорал архивариус.
Он то и дело подскакивал с сиденья и прыгал у пандуса.
Чёрно-желтый 'очарователь' надулся, загрохотав своей молнией, но один из синих 'бокаломов' протаранил его в борт, развернул и вся мощь режущего глаза? росчерка впилась в него. Лопнувшие фонари разметало в стороны, нос кареты треснул и вспыхнул побелевшим от негодования пламенем. Синего 'бокалома' подкинуло в воздух, пронесло через шар и размазало по прозрачной стене.
Трибуны остервенело взвыли. Протестующе заголосили дудки. Синие болельщики ревели, как шторм. Чёрно-желтые радостно кидали над головами огненные обручи, исходящие огнём и золотистым дымом.
'Шустрики' с пламенем на крыльях, объехав свалку в центре 'побоища', тоже ринулись к вражескому 'лагерю', но перегнать соперника уже никак не могли. Длинный синий заклинатик, отчаянным виражом ушёл от огненного шара и взлетел над склоном. Карету опоясали кольца из капель, выстреливших в прозрачный купол переливающимся салютом.
— Успех! — голосил Мровкуб.
— Первый наш! Первый наш! — скандировали синие трибуны.
Из распахнутых клеток вылетели птицы и пронеслись под куполом, победно клокоча.
Архивариус повернулся ко мне.
— Один ноль! Ещё два очка и синих не остановить...
Он осёкся на полуслове. Счастливое лицо потускнело, седая борода, только что бодро топорщившаяся, сникла. Мровкуб сочувственно посмотрел на меня и сел. А я отвел глаза. Чего уставился? Мне его жалость не нужна. Помог бы лучше, но нет, он выше этого. Чистоплюй! Мы хуже Оливье, а он лучше.
Я покосился на хранителя вкуса. Он уже не следил за гонками, а вперился в меня.
— Растаяла решимость, — утвердительно протянул он. — У самого кишка тонка, так хочешь подрядить гомункула?
— Нет! — закричал я.
Оливье наотмашь ударил меня по лицу.
— Заткнись! Насквозь тебя вижу! — заорал он в ответ.
— Что вы себе позволяете? — встрял Евлампий.
Хранитель вкуса скривился.
— Предупреждал! Но вы двое... — он сплюнул за парапет.
Я всё понял и сжался от страха. Убьёт меня!
— Вы не можете так поступить! — вмешался архивариус.
— Тебе кто разрешил вякать? — завопил Оливье. — Ты кто? Кусок мяса? Нет. Даже не мяса! Магопшик, возомнивший себя живым!
Мровкуб резко вскочил. Его бледное лицо побелело. Глаза расширились.
— Хозяева узнали про гомункула! Я должен вас покинуть! — закричал он.
— Прощай! — пробормотал я.
Он испугался. Честно говоря, я на его смелость и не рассчитывал.
— Вали, бумажный червяк! — крикнул Оливье.
Что-то дрогнуло в лице Мровкуба. Он перевёл взгляд с меня на хранителя вкуса.
— Придётся уничтожить это тело, иначе вас выследят! — закричал архивариус, перекрывая шум толпы.
Он взглянул на меня.
— Уничтожай! — нетерпеливо крикнул Оливье.
Я закусил губу, сдерживая дрожь.
— Сражайся, — попросил Евлампий.
Меня передёрнуло. Никогда не слышал у голема такого голоса. Вымученного, страдальческого. Ещё секунда, и из каменных глаз брызнут самые настоящие слезы.
— Пожалуйста, — простонал он.
Я изжевал губу. Надо решиться. Нельзя позволить Оливье лишить меня единственного, что ещё осталось. Выбора!
Я кивнул. Когда архивариус исчезнет, и хранитель вкуса произнесёт заветное слово, я прыгну с парапета. Пусть эта тварь переселяется в моё мёртвое тело. Посмотрим, как ему понравится.
Решившись, я поднял глаза на стоящего надо мной гомункула.
— Ты спас меня! — прокричал Мровкуб. — А я спасу тебя.
Он ловко перепрыгнул мои ноги и впился в Оливье. Пытаясь сбросить архивариуса, хранитель вкуса вскочил с сиденья. Кружась и пошатываясь, как пьяные танцоры, они вывалились в проход между трибунами.
— Ещё встретимся! — попрощался архивариус.
Следом за словами изо рта вырвалось пламя. Огонь жадно перекинулся на тело. Поджег ноги с руками. Победоносно заревел, будто в отместку за проигрыш чёрно-желтой команды и набросился на дядю. От жара задымился и вспыхнул зелёный камзол Оливье. Хранитель вкуса взвыл, отчаянно колотя ругами и ногами, но гомункул не чувствовал боли. Вцепившись в дядю, Мровкуб зажал ему рот. Щеки архивариуса вспухли, и он задул, как ураган, сильнее разжигая огонь.
Пламя ревело, как сумасшедшее. Языки огня уже прожорливо лизали блестящие сапоги.
— Спасибо, — прошептал я, сглатывая слезы.
Трибуны рыдали и вопили. Птицы носились над прозрачным шаром, уворачиваясь от огненных обручей. Заклинатики выстроились на второй забег. Но я смотрел только на живой факел под ногами. Они ещё катались по полу, но уже не трепыхались. Пламя спало, но дымило по-прежнему. У Оливье обгорели усы, а кожа на лице вздулась белёсыми пузырями. Гомункула уже нельзя было отличить от обожженной головешки. Его ослабевшая рука сползла с изуродованного лица хранителя вкуса, и я поймал торжествующий взгляд. Вместо единственного глаза таращилось красное пятно. Без радужки, без склеры, без зрачка.
Бледные губы Оливье вздрогнули и сложились в протяжное 'НОК'.
Вскрикнув, я подскочил.
— Борись! — завопил Евлампий.
Шум арены пропал, трибуны потемнели. Между ними проскочило зелёное свечение. За сцепившимися в огненных объятиях фигурами, проступил каменный гриб. Он пульсировал, сияя ожившим изумрудом.
Я бросился вперёд в безумной попытке дотянуться до них.
— Гад! Я жить хочу! — дико заорал я.
Меня пронзила жгучая боль. Внутри лопалось и горело. Хотелось рвать на себе одежду, кожу, чтобы добраться до источника мук и вырвать его. Я так голосил, что прозрачный шар арены, должен был разлететься на куски. Каждая новая секунда несла ещё более нестерпимые страдания. Скрючившись, я вцепился в парапет, под пальцами крошился камень. Сердце грохотало так, что должно было взорваться, разбросав меня кусками по трибунам. А в ушах звучал мой собственный голос:
— Клянусь хранить знания и умения, переданные учителем. Обогащать их! Беру в свидетели своего учителя и присутствующих духов, клянусь не раскрывать полученных знаний. Ставлю свою жизнь, свой дух и всё, чем являюсь, на службу искусству вкуса! Соединяю свою жизнь и дух с духом учителя! Мы станем неразделимы! Его жизнь — моя жизнь. Его дух — мой дух! На веки вечные! Нас разделяет одно слово. Когда учитель позовет 'Волчонка', я навсегда уйду в междумирье, а он станет мною.
С каждым словом, обезумевший, горячий, как тысяча огненных шаров, как самое сильное заклятье гильдии Огневиков пламя сваривало мою шею. Я проваливался в темноту и падал, падал, пролетая сквозь стенки миров...
Открыв глаза, я удивленно кашлянул сквозь искусанные губы. Ещё жив и корчусь в своём собственном теле. Шея горит и шипит от боли. Саднит распухший лоб. Приподнявшись на локте, я огляделся.
Валяюсь под парапетом у дядиного сидения. Голова упирается в стенку балкона. Тронув лоб, я заскулил, потирая окровавленную ладонь.
— Ты ударился, когда падал, — подсказал Евлампий
— Где? Кто? Почему? — еле выговорил я.
В проходе у лестницы ещё дымились два обгоревших тела.
— Всё перепуталось, — неуверенно проговорил голем. — Вышло не так, как...
— А как? — потребовал я.
Евлампий замялся, но всё же мотнул подбородком.
— Слева, — подсказал он.
Я повернул голову. На моём левом плече, прицепленный к чёрной цепи сидел сморщенный карлик. Такой же уродливый как кощей, только с толстым брюхом.
— Что уставился, крысёныш! — злобно запищал он.
Я зажмурился. Не может быть! Этого не может быть!
— Главное, что мы победили! — воодушевленно лопотал голем, успокоительно похлопывая меня по шее. — Имущество Оливье теперь наше! У тебя есть символ свободы!
— И что? — чуть не плача, простонал я.
— Мы выиграли! Мы освободим оборотней и спасём тридцать миров, и никакой бессмертный дух нам больше не помешает! — закричал Евлампий.
Заключение
Она перескочила через камень и бодро зашагала по тонкой тропке, поднимающейся на холм. Заходить через главные ворота не хотелось. Слишком много посторонних глаз. Магистрат, наверняка, разослал миньонов повсюду, и они не успокоятся, пока не вернут ключ.
