— Мак-Сим— касик, — повторил он, стараясь запомнить, — Акабали-касик ждать нет. Раисули-касик Мак-Сим-касик менять да, — предложил он мне вдруг на ломаном финикийском, отчего мы переглянулись и едва удержались от хохота — вождь явно хотел завязать с нами более выгодную для себя торговлю, чем имел с Акобалом. Типа, какая у вас там с ним дружба, это ваше с ним дело, а я тебе бизнес предлагаю, гы-гы! Потом он залопотал что-то на своей тарабарщине, из которой мы, конечно, ни хрена не поняли, и тогда он, поморщившись от досады, снова повторил свою ломаную финикийскую фразу. Ну и как прикажете ему объяснять, что мы с Акобалом, хоть и оба крутые вожди, и круче нас разве только вкрутую сваренные яйца, но при этом ни разу друг другу не конкуренты?

— Максим-касик ждать Акобал-касик, — я сцепил обе руки, — С Раисули-касик менять вдвоём, — Я показал ему два пальца и снова обе сцепленных руки.

Судя по его изумлённому взгляду, он принял меня за ненормального, и я не уверен, в каком конкретно смысле — не в том ли, за намёки на который морду лица бить полагается? Судя по Володиной ухмылке, этот скот примерно так взгляд этой обезьяны и расценил, и я зыркнул на него, изображая попытку пирокинеза.

— Уж и пошутить нельзя, — хмыкнул он по-русски.

— Сказал бы я тебе, кто есть ты сам, и каковы твои шутки, но ты это и без меня знаешь, — и мы оба рассмеялись. А вождь снова испытующе глянул на меня, подумал и снова предложил не ждать Акобала, хотя и куда более кислым тоном.

— Теперь он решил, что ты начальник Акобала, более главный вождь. Прикинь, Акобал на двух кораблях плавал, и никто больше кроме него, а тут ты вдруг нарисовался — на шести, да ещё и покрупнее евонных, и при этом и его знаешь, и путь к острову. Вот это чудо красножопое и не въезжает, какого хрена ты шестёрку свою ждёшь, когда сам явно главнее его, и он наверняка твоими же товарами по твоему приказу и торгует. Как теперь выкручиваться будем?

— Как, как... Поменьше болтая! — не собираясь вести здесь самостоятельную торговлю, мы ведь уровня цен акобаловских не знали, так что могли запросто сдуру и демпингануть, чего, ясный хрен, не хотелось. Так что торговать — раз сказал, что только вместе с Акобалом, значит — только вместе, и никаких сусликов. А касик этот, Раисули который, уже и людям своим отмашку дал, чтоб скорее товары для обмена несли, и те ждать себя не заставили. Появились горы жратвы, плетёные из прутьев клетки с живыми крупными попугаями, шершавая кожа акул для полировки твёрдого дерева, тщательно отполированные этой же кожей панцири больших морских черепах, а затем — с особой гордостью — чингачгуки разложили на расстеленной циновке жемчуг, среди которого попадались и редкие цветные жемчужины.

Глаза разбегались, глядя на всё это великолепие, и вождь снова заладил:

— Акабали-касик ждать нет, Раисули-касик Мак-Сим-касик менять да!

— Акобал-касик нет — менять нет, — настоял я на своём. Дабы не обижать его, а заодно и потянуть время, я переключился на дипломатический ритуал вручения подарков — это мы и сами можем, это — не торговать. Собственно, с означенной дипломатии мы бы и начали, если бы вождь не пожелал сразу же показать себя деловым человеком, что мы при других обстоятельствах только приветствовали бы. Всё, что этот надутый павлин успел в своё время получить от Акобала, было и так на нём, поэтому к двум бронзовым колокольчикам, привязанных у него под коленями, я добавил ещё два, которые по его знаку ему тут же привязали к плечам, к красным и синим стеклянным бусам добавились зелёные, затем бронзовое зеркальце на цепочке, а к порядком запущенной и начавшей уже ржаветь фалькате с серповидным ножом в чехле на её ножнах — новенький широкий иберийский кинжал. В заключение я вручил ему мутноватую и пузырчатую, но более-менее прозрачную стеклянную линзу, показав ему сперва её увеличительные оптические свойства, которые привели его в неподдельный восторг. Вождь уже отдаривался пятью большими черепаховыми панцирями, и полутора десятками великолепнейших цветных жемчужин, и ежу было ясно, что для торговли он приготовил уж всяко поболе этого. Я лихорадочно соображал, как же мне дальше от предложений немедленного перехода к той торговле повежливее отбрыкаться, когда с берега загнусил большой турий рог.

— Акобал на подходе, — доложил сбегавший к обрыву боец, указывая в сторону моря. И точно — там паруса четырёх усовершенствованных гаул и трёх "гаулодраккаров". Сосчитал их и вождь — ага, загибая пальцы, после чего крепко призадумался — видимо, кто же всё-таки из нас с Акобалом главнее — тот, у кого больше кораблей или тот, у кого они крупнее. Потом ещё раз взглянул на линзу, рассмотрел сквозь неё грязь под ногтями и явно пришёл к выводу, что размер имеет значение. Но это уже никакой роли не играло, поскольку флотилия финикийца приблизилась, и ясно было, что до встречи недалеко.

— Отсалютуем? — предложил вдруг Володя.

— А почему бы и нет? — необходимости в этом особой не было, ведь и Акобал, конечно, прекрасно разглядел наши корабли, но нам представлялся прекрасный случай произвести на дикарей впечатление "громом и молнией". Я подошёл к обрыву и дал отмашку нашему навигатору, тот передал сигнал кораблям на внешнем рейде, и вскоре с одного из них громыхнула пушка. Не так, чтобы очень уж грозно — и калибр небольшой, и расстояние приличное, но хлопок огнестрельного выстрела и внушительное облачко дыма тутошние гойкомитичи наблюдали впервые в жизни. Конечно, они не упали наземь, как это водится за неграми, но глазки-то у них вытаращились, а челюсти поотвисали, гы-гы! Ну и финикиец — молодец, тоже сообразил ответным выстрелом отсалютовать — звук-то был едва слышен, но облачко дыма — заметное. И тут мы со спецназером, переглянувшись и перемигнувшись, достали револьверы, взвели курки и шмальнули в воздух, отчего все красножопые тихо прихренели...

Спустя примерно полчаса Акобал уже смеялся вместе с нами, слушая наш рассказ о попытке чуда в перьях "бортануть" его по торговой части. Говорили мы с ним, естественно, по-турдетански, так что его владеющий только финикийским переводчик даже при желании не смог бы ничего перевести дикарям. С прибытием нашего главного трансатлантического негоцианта у нас не было больше веских причин мурыжить вождя с торговлей. Жемчуг, черепаховые панцири, редкие красивые раковины и шершавая акулья "наждачка" быстро перекочевали к нам в обмен на десяток бронзовых наконечников для рыбацких трезубцев, пару десятков рыболовных крючков на крупную рыбу и на всё те же блестящие зеркальца с бубенцами. Здоровенные корзины фруктов с тушками уже хорошо знакомых нам агути, хутий и крупных попугаев перешли в нашу законную собственность за стеклянные бусы и полоски красной ткани. Наконец очередь дошла до живых попугаев в клетках, и тут Раисули — великий касик всея Доминики, между прочим, как представил нам его Акобал, попытался смухлевать, впаривая нам вместо интересующих нас особо крупных местных жёлто-зелёных ара пару десятков каких-то других, не этого вида и гораздо мельче, хотя и весьма красиво оперённых, надо признать.

— Он и в прошлый раз пытался мне их подсунуть, — поведал мне со смехом наш финикиец, — Но мы ведь с тобой договорились, что живыми я беру для наших островов только вот этих. На острове к югу, где мы приобретали их раньше, их осталось маловато, и теперь я беру их здесь.

А вождь, тыча пальцем в этих небольших попугаев, тараторил что-то на своей тарабарщине акобаловскому переводчику, но глядел при этом на нас и выразительно жестикулировал, то изображая жевание, то поглаживая себя рукой по брюху.

— Он уверен, что я беру их как запас свежей пищи, и я не разубеждаю его в этом, — пояснил Акобал, едва сдерживая смех, — Так они обходятся дешевле. А дикарь силится доказать нам, что мясо этих мелких ничем не хуже, даже вкуснее...

— Слышь, Макс, да хрен с ним, с нагрёбщиком этим красножопым! — проговорил мне по-русски Володя, — Это же императорский амазон! Наташка мне фотки показывала — он, в натуре! В Красную Книгу занесён, исчезающий вид! Амазоны, между прочим — одни из лучших звиздоболов, а этот — самый крупный из них. А этот ара — ну, здоровенный он тут у них, согласен, но он же неправильный какой-то! Ему сине-жёлтым быть положено, а он тут какой-то не синий, а зелёный!

— На тебя ради мяса поохоться — тоже позеленеешь, — схохмил я, — Скорее всего, он от того самого обычного сине-жёлтого и произошёл, но ты зацени размеры! Островной гигантизм, прошу любить и жаловать. Это — гигантский жёлто-зелёный ара Доминики и Мартиники. Твой амазон в наше время, если и не живее всех живых, то уж во всяком разе живее всех мёртвых, а этот — полностью вымерший вид.

— Так амазон же, вроде, звиздоболит лучше.

— Ага, чище, но ара — поумнее. Меньше слов знает, зато — чаще по делу.

— Если он был, сука, такой умный, отчего ж он тогда, сука, такой мёртвый? — прикололся спецназер гангстерской остротой из старого фильма "Честь семьи Прицци", и мы оба рассмеялись...

Чингачгуки тем временем жадно разглядывали полученные от нас бронзовые рыбольвные крючки и наконечники трезубцев. Сравнив их со своими деревянными, да костяными и почувствовав, как говорится, разницу, они принялись вырывать их друг у друга из рук, и дело вполне могло бы дойти до драки, если не до смертоубийства, если бы в их ссору не вмешался Расул этот ихний, который ни разу не Гамзатов. Его разборка оказалась предельно простой — половину крючков и наконечников, какие ему самому приглянулись, отобрал себе, а оставшиеся распределил самолично между теми, кого посчитал достойными. Прямо как наше заводское начальство, млять, со старой работы в прежней жизни. Возьмёт со стороны халтуру какую-нибудь денежную, так половину денег себе захапает, а с оставшейся половины исполнителям такие крохи насчитают, что кому из них она на хрен нужна, такая с позволения сказать шабашка? А только ведь хрен откажешься, когда начальнику цеха руки сверху выкрутили, и уже он сам тебе и твоим работягам их выкручивает. И в результате зарабатывает — ага, чужими руками — какая-то блатная обезьяна наверху, а мнение работяг о ейном предпринимательстве выслушиваешь за неё ты. Разделение труда, млять, называется.

— У него ещё пять вождей помельче под рукой ходят, — просветил нас Акобал, — Он не только себе свою долю берёт, он и с ними ещё делится, чтоб знали и ценили его заботу о своих людях и щедрость. Из этих, которые с ним, хоть кто-то что-то получил, а там — только вожди и получат то, что он им даст от своих щедрот...

Примерно такая же хрень произошла и с разделом колокольчиков, зеркалец и стеклянной бижутерии, только чуток справедливее — забрал треть, а распределил две трети, так что хоть что-то досталось практически каждому, а кое-кому даже достаточно, чтобы не всё на себя напялить, а ещё чем-то и с бабой своей поделиться.

Бабы у этих нынешних обитателей Доминики — ну, разные, скажем так. Есть, конечно, и страхолюдины, но у кого их нет? Основная масса, однако же, не то, чтобы уж прямо безобразна, но всё-же на любителя. У средиземноморских баб, особенно испанских иберок, фигура куда контрастнее, бёдра — так бёдра, талия — так талия, а у этих как-то в основном одно плавно перетекает в другое. Хотя — есть и вполне тянущие на привычный нам средиземноморский стандарт. Просто мало тут таких — не тот в общем и целом типаж. Разглядели мы, правда, таких далеко не сразу, и не оттого, что их от нас прямо так уж прятали, а оттого, что не очень-то и хотелось на них глядеть. И даже не в риске сифилиса дело, который при наличии переводчика можно было уменьшить до пренебрежимо малых величин, а просто не нацеливался глаз фигуры ихние заценивать. Ведь размалёваны они по нашим меркам просто до неприличия. Причём, там, где жёлтая, допустим, краска или красная — понятно, что просто охрой вымазались, как это водится за гойкомитичами, ну а если синяя или чёрная или ещё какая просто тёмного цвета, да ещё и тонкие линии? Нам такие татуированными показались, а от татуированных шалав нас и в нашем современном мире тошнило. Да что мы? Бенат — и тот морщился. Хоть и в моде татуировка и у тех же фракийцев, и у тех же кельтов, но то у чистых кельтов, а кельтиберы — народ смешанный и кельтские обычаи соблюдает весьма выборочно. Бабы у них, во всяком случае, обычно не татуируются, но татуированных кельток он видел и в восторге от них не был. И только несколько опосля мы обратили внимание, как возле хижины одна дикарка красила другую — то, что мы приняли за татуировку, тоже оказалось раскраской.

Разглядели, посмеялись, потом поговорили через переводчика с вождём, тот тоже посмеялся и подтвердил, что баб у них не татуируют. Татуировка — это же не просто украшение, а своего рода знаки различия, по которым легко определяются и племя, и род, и заслуги, и положение человека в обществе. А баба есть баба — она же при замужестве из рода в род переходит, и в новом роду её положение от положения её мужа зависит, и из селения мужа никуда она далеко шастать не будет, а в нём и в соседних все её и так знают как облупленную — чего её татуировать-то? Вот тогда-то, разобравшись в этом вопросе, мы наконец пригляделись к ним получше и некоторых — правда, только очень некоторых — заценили по достоинству. А заценив, подумали об одном и том же — что от Малых Антил до Кубы уже недалеко...

— Восемь десятков баб на всю толпу — это же, млять, только одна на четверых мужиков получается, — озвучил Володя главную проблему доставляемого нами в колонию пополнения, — Ну сколько там ещё те местные финикийцы смогут для наших подбросить? Вряд ли ведь больше полусотни?

— Хорошо бы, — кивнул я, — Но реальный расчёт надо строить десятка на три, не больше — Фамей, при всём его к нам дружелюбии, тоже не всемогущ.

— Тем более. И из тамошних красножопых, ты сам говорил, уже и так вытянули всех, кого только можно было. А новеньким откуда брать? Далеко ли так до беды-то? Но хрен ли нам тут уже плыть-то уже осталось? Это через океан мы не могли позволить себе рисковать автономностью, а дальше-то ведь у нас сплошной каботаж. Неужто мы ещё на сотню этих чучмечек места на кораблях не найдём?

— Кто ж нам даст эту сотню?

— Ну, со всего острова лишних за хорошую цену. Смертность же у их мужиков повыше, чем у баб? Значит, и бесхозные должны быть.

— При их многожёнстве лишних баб у них один хрен нет — если какая-то пока и бесхозна, то это только пока, а так — давно уже хоть кто-то хотя бы мысленно её имеет и брюхатит.

— Может и так, хрен их знает. Но попытаться-то можно?

— Ну, попытка — не пытка...

И у переводчика-то рожа сделалась кислой, когда мы растолковали ему, о чём хотим поговорить с Раисули-касиком, и Акобалу пришлось даже прикрикнуть на него, чтоб не упрямился, хотя и сам финикиец не выразил особой уверенности в успехе. Так и оказалось — хотя благодаря весьма тактичным формулировкам перевода великий вождь красножопых всея Доминики и не обиделся, его ответ был твёрдым — его племя своими женщинами не торгует. Ну, нет — так нет, не очень-то и хотелось, как говорится. Да только ведь и ему тоже не хотелось нас обижать, и чтобы сгладить впечатление от своего отказа, он предложил нам перекурить, угощая на выбор трубками или сигарами. Мы выбрали сигары, а один из приближённых вождя по его знаку уселся добывать огонь... млять, так и знал — трением, конечно. Причём, луков ведь они ни хрена не знают, а значит, и лучкового сверла тоже — чингачгук вертел палочку между ладонями, ладони то и дело соскальзывали по ней вниз, тот снова перехватывал повыше и продолжал своё занятие, и ясно было, что сам он согреется куда раньше, чем добудет огонь...