Осмотреть город, конечно, не получалось — и темно уже, как у негра в жопе, и недосуг, а главное — официально-то ведь нас здесь нет. И если кто отдалённо похожий на нас кому-то здесь померещится, ну так ведь темно же — долго ли перепутать? В общем, люди, похожие на нас, особо по сторонам и не зыркали, потому как смысла не было. Шли себе, куда ведут местные — им-то ведь уж всяко виднее, верно? Это не по нам, а по ним плачут римские кресты и рудники, и не в их интересах психовать и делать глупости...
Привели нас на площадь, а там — толпа. Не многотысячная, хвала богам, даже пяти сотен нет, но от полутора до двух сотен есть однозначно. Млять, неужто со всеми ими говорить придётся? С одной стороны так демократичнее, но с другой — чем больше толпа, тем меньше в ней разума и больше эмоций, часто дурных, и тем больше раздолья заводящим толпу психам. Новгородское вече, нередко кончающееся потасовками, иногда с членовредительством, а порой и со смертоубийством, изредка даже массовым — как раз из этой оперы, и в особенности вот в таких ситуёвинах, чрезвычайных, когда прямо под жопой пахнет жареным. Но не зря кто-то из наших современных мудрецов сказал, что наши недостатки — это продолжение наших достоинств. А я, пожалуй, тоже скорчу из себя мудреца и добавлю, что верно и обратное. В традиционном патриархальном социуме не очень-то свободна отдельная "ячейка общества", объединённая с родственными ей такими же ячейками под властью "большака", который хоть и старше, и опытнее остальных, а предполагается, что и умнее, но на деле частенько бывает и деспотичным самодуром, как и любая дорвавшаяся до власти обезьяна. Однако ж, в данном конкретном случае, нет худа без добра — не со всей толпой говорить пришлось, а исключительно с этими самыми "большаками", которые один хрен сами же и решения принимают. Ну, некоторые в дом собраний и старших сыновей-наследников прихватили, но их дело — сидеть и слухать старших, а самим вякать, только если их спросят. Так что прошли с нами в большое по испанским меркам круглое здание человек тридцать, из которых реально облечённых полномочиями паханов — не более двадцати. Вместе с нами — нормальный в общем-то школьный класс по численности получается, а это ведь уже совсем другое дело и совсем другой разговор. Все тутошние завсегдатаи давно знают друг друга как облупленных, все давно уже разобрались меж собой, у кого хрен длиннее и толще, и это даёт надежду, что конструктива будет больше, чем меряния хренами перед публикой.
Старший городского посольства представил нас совету паханов Гасты, после чего нам сообщили, что наши предложения совету известны, и повторять их нет нужды, а вот объяснить кое-что не мешало бы...
— Правильно ли мы поняли, что вы не гарантируете защиты от римлян всем, кто сдастся вам? — спросил один из "большаков".
— К сожалению, это правда, — ответил я ему и всем остальным, — Официально мы стоим под стенами Гасты как друзья и союзники Рима...
— Как римские прихвостни! — выкрикнул кто-то из молодых, — Уууу! — сидящий рядом отец отвесил ему добротный подзатыльник.
— Не держи обиды на моего молодого и неразумного сына, досточтимый.
— Пустяки, почтенный, — кивнул я ему, — Тем более, что парень прав, и понять его можно. Рим велик, мы — малы, и кем же нам ещё быть, как не его прихвостнями? И это, конечно, не может не сказываться на условиях наших дружбы и союза с Римом. Если римляне потребуют от нас поделиться добычей, включая и пленных, это требование будет справедливо, и на каком основании мы сможем отказать им? А среди вас ведь наверняка немало и зачинщиков мятежа, выдачи которых на суд и расправу римляне потребуют от нас непременно и поимённо — наивно думать, что они не выпытают у своих пленных всех интересующих их имён. И как мы тогда откажем такому БОЛЬШОМУ другу и союзнику в выдаче мятежников, названных нам поимённо, хорошо известных и не имеющих никаких шансов затеряться в толпе? Таких людей мы уж точно спасти не сможем, и им нет смысла сдаваться нам...
— Не мятежников, а борцов за свободу! — выкрикнул ещё один представитель горячей молодёжи, сумевший даже увернуться от воспитующего отцовского тумака.
— Для вас — может быть, хотя как раз именно свободы эти ваши борцы и лишили как самих себя, так и весь остальной город, — хмыкнул я, — Но важно не то, что думаете об этом вы сами или думаем мы. Важно то, что об этом думает Рим. А для римлян вы сейчас — мятежники. Сперва заключили с ними союз, затем приняли новый порядок вещей, когда в Бетике учреждалась римская Дальняя Испания...
— Мы его не принимали, — возразил третий из молодых, но уже спокойнее двух первых, без особой горячности.
— Но смирились, не выступив против. Гаста ведь не поддержала мятеж Кулхаса и Луксиния, верно? А значит — по римской логике — приняла этот новый провинциальный порядок. А теперь — по той же самой римской логике — не только восстала, но и заключила союз с врагами Рима, то есть совершила не только мятеж, но и измену. И не в первый уже раз, кстати.
— В первый раз не было союза с лузитанами, — заметил уже отец парня.
— И ваше счастье — иначе не отделались бы в тот раз так легко. Но мятеж, даже и без союза с лузитанами — уже второй, и глупо теперь даже надеяться на прощение.
— Римляне нас ещё не взяли! — снова выкрикнул второй из молодых, — Уууу! — на сей раз его папаша не промазал.
— У тебя есть сомнения в том, что римляне возьмут Гасту? Стены карпетанского Толетума были ничуть не хуже ваших, но разве помешало это Нобилиору взять его?
— Не без вашей помощи, — продемонстрировал осведомлённость первый юнец.
— Да, мы там тоже отметились и поучаствовали, но город был бы взят и без нас. То же самое ждёт и Гасту, и вряд ли она продержится дольше Толетума.
— Ну, это мы ещё посмотрим! — опять подал голос первый.
— Уймитесь, молокососы! — прикрикнул один из старших, — Мы здесь не для пререканий дурацких собрались, а для решения важного вопроса! Итак, досточтимый, именитых вдохновителей и организаторов нашего восстания вы спасти не сможете. Ну а их семьи и тех, кто попроще и меньше известен?
— Тут, думаю, всё зависит от того, сколько жителей Гасты попадёт в плен к самим римлянам. Если больше, чем к нам — тогда своих, скорее всего, спасём всех. Если примерно столько же — уже труднее, а если гораздо меньше, то плохо дело — придётся, боюсь, пожертвовать теми, кто окажется сверху положенной нам справедливой доли. Будем тогда жеребьёвку проводить, чтоб всё справедливо было...
— Но ты говоришь "боюсь"? Означает ли это, что может и повезти, и выдавать никого не придётся?
— Может, если римляне захватят достаточно для показательной расправы, а их алчность будет утолена другой добычей. Поэтому будет лучше, если те, кто решит сдаться нам, захватят с собой не всё ценное, а оставят достаточно и римлянам на поживу. Добро, если останутся живы и заслужат свободу, новое наживут, а вот жизнь у каждого одна.
— Но и у вас сдавшихся вам тоже ожидает рабство?
— Не совсем так. Ожидает, но не у нас. В смысле — не в нашем государстве.
— Да, мы слыхали, что где-то даже вообще не в Испании. Как это понимать?
— Продажа жителей Гасты в рабство — это их кара за мятеж, и на этом римляне будут настаивать неукоснительно. О том, что рабство у нас гораздо легче, чем у них, им тоже уже должно быть давно известно, и вряд ли их устроит такое наказание мятежников. И что мы с вами будем делать, если Рим потребует их выдачи? Рим велик, и не в наших интересах ссориться с ним. Поэтому ваши люди будут проданы оптом заморским купцам, которые увезут их к себе за море — на земли, нашему государству неподвластные и ни в нём, ни в Риме никому неизвестные.
— Но если это даже не ваше государство, то каковы тогда гарантии хорошего обращения и свободы в будущем?
— Гарантий, конечно, никаких — кроме слова Тарквиниев...
— Гм... Ну, нам надо ещё подумать...
— Думайте, но не слишком долго. Не удивлюсь, если уже завтра будет штурм...
Выходим из халабуды ихней звиздобольной, толпе на площади на дверь киваем — типа, паханов своих спрашивайте, чего они там нарешать соизволят, это уже будут ваши с ними дела, а наше дело — посольское, и оно нами сделано на совесть...
— Веди к своим, что ли, пока они там болтают, — предлагаю Траю. А его разве надо на такое дело долго уламывать, если он сам только ради этого с нами и увязался?
Да только идти нам никуда не понадобилось. Кордубец подошёл к одному из толпы, и оказалось, что это и есть глава интересующего нас семейства. Я кивнул Траю, и мы с Володей отошли на несколько шагов, давая своякам пообщаться без помех. Этим тут же попытались воспользоваться несколько человек, обступившие нас с теми же вопросами о судьбе города, что обсуждались и за дверями здания совета, но мы снова на них же им и указали — ждите, вам всё объявят. Во-первых, как уже сказал, большая толпа редко бывает склонна к вменяемому конструктиву — обычно над ней довлеют дурные обезьяньи эмоции, а с истероидами общаться — на хрен, на хрен! Во-вторых — времени ведь в обрез, и успеть всё можно только организованно, то бишь под руководством привычных им авторитетных людей — местной власти, иначе говоря. И надо ли говорить, что самый надёжный способ испортить свои отношения с властями любой общины, а заодно и внутри самой общины — это затеять переговоры с их подданными напрямую, минуя их посредничество? А нам разве это нужно? Сейчас они — сограждане, но уже завтра их судьба должна разделиться — одни будут спасёны, но ценой ухода навсегда из родных мест в неизвестность по сути дела, а другие останутся здесь, но обречённые на гибель — не столь уже важно, побыстрее или помедленнее. И чем дружнее и спокойнее они разберутся меж собой, тем быстрее и выберут судьбу — каждый свою...
— Мой свояк всё понял и завтра сдастся вам со всей семьёй, — сообщил кордубец.
— Ты сказал ему, надеюсь, чтобы он не тащил с собой громоздкого скарба?
— Да, я предупредил, что их увезут морем, и никто не позволит взять на корабль много вещей, не говоря уже о вьючных животных...
Отцы города тем временем, похоже, если и не пришли ещё к какому-то общему знаменателю, то хотя бы уж его наметили. Открывается дверь, снова приглашают нас. Ну, раз так — входим. Морды уважаемых и авторитетных лиц серьёзные, насупленные, явно всё осознавшие, и понять их можно вполне — кому ж понравится совершенно свободный выбор исключительно между хреном и редькой?
— Мы понимаем, что ваше предложение для наших людей лучше, чем то, что их ожидает в римском плену. Мы объясним им всё, и думаю, что многие согласятся на ваши условия, — сказал нам старейший из совещавшихся, — Но речь у нас с вами шла о простых людях, а теперь мы хотим знать, что ожидает у вас людей именитых и благородных — из наших семей, например?
— То есть известных? Дайте боги, чтобы римляне не потребовали их выдачи, — хмыкнул я, — Я ведь говорил уже...
— Это мы поняли. Поэтому и говорим сейчас не о самих себе, а лишь о наших родных и домочадцах. Что ожидает их?
— Те, кого римляне не вытребуют поимённо, всё равно будут тянуть жребий вместе со всеми, если сдавшихся нам окажется СЛИШКОМ много. Семьи мы разлучать не будем, и жребий будет тянуться на семьи целиком, а не на отдельных людей. Кому-то повезёт, и его семья спасётся целиком, но кому-то и нет...
— Сурово, но хотя бы справедливо, — покачал головой старейший, — Что ждёт тех, к кому судьба окажется более благосклонной?
— То же, что и всех остальных. Знатность рода не даст им никаких преимуществ. Вместе со всеми они будут увезены за море в качестве рабов и там наравне со всеми будут заслуживать своё освобождение. И те из них, кто заслужит — тоже не будут иметь никаких преимуществ перед прочими. У людей, уже живущих там, нет обычая уважать человека за одно только его благородное происхождение. Да и сами посудите, кому вообще интересно происхождение вчерашнего раба? Там таковы почти все, и уважать будут только того, кто САМ окажется этого уважения достойным. Тем, кто считает, что их все должны уважать просто так, а не по личным заслугам, я бы не советовал попадать туда, — млять, у их чад уже под жопой костёр полыхает, того и гляди, яйца им опалит, а они рангами обезьяньими для них озабочены! А вот хренушки вам, с нуля ваши чада будут достойное место в жизни заслуживать, кто сумеет! Если кому-то это не по вкусу — силой мы никого за хрен тянуть не собираемся, погибайте на хрен здесь благородными и не согнутыми!
— Ты не слишком жёстко с ними говорил? — спросил уже Трай, когда мы вышли, оставив их там всех в невесёлых раздумьях.
— Я сказал им правду, и нам не нужны такие, которых она не устраивает. Твои, надеюсь, не таковы?
— Если честно — я тоже на это очень надеюсь...
Толпе мы снова указали на двери, за которыми продолжалось совещание, а сами с бодигардами пошли к воротам. Там дали отмашку центуриону тарквиниевской пехоты, и центурия тоже вышла вместе с нами. Проходя в воротах, кивнули привратной страже, чтоб закрывала и запирала створки — мы соблюдаем договорённость...
Возвращаемся в наш лагерь с намерением забуриться по палаткам, завалиться на боковую и поспать минуток эдак если и не шестьсот, то хотя бы уж четыреста — ага, мечтать не вредно, да только человек предполагает, а судьба располагает. Опять эти наши заклятые друзья нам подкузьмили — римские легат и квестор. Ну раз уж их на ночь глядя совещаться так припёрло, то неужели нельзя было подольше и самим там проторчать, и царёныша нашего продержать? Будить нас он, вернувшись, вряд ли стал бы, а вот так, ещё не спящих — конечно, вызвал нас к себе новости свои сверхценные нам сообщать. Я ведь уже говорил как-то раз, кажется, один умный вещь — что чем бестолковее начальство, тем чаще и длительнее оперативки?
— Рана Гая Атиния тяжела, и он то и дело теряет сознание, так что по военным вопросам теперь командует его легат, а по тыловым — квестор, — объявил Рузир то, о чём мы догадывались и сами, — Назавтра запланирован приступ, и скорее всего, римляне не будут считаться с потерями союзников.
— Прямо с утра? — поинтересовался я.
— С утра, хвала богам, не выйдет — не готовы даже штурмовые лестницы, но с обеда легат не станет уже слушать никаких возражений. Как у вас вышло?
— Поговорили с городской знатью. Они там ещё думают, но многие должны бы взяться за ум.
— И сколько они думать собираются? Времени мало!
— Их тоже можно понять. Выбор-то ведь у них такой, что и не всякому врагу пожелаешь. Будем надеяться, что решатся своевременно.
— Хорошо бы! Говорю же, с обеда нам от приступа, скорее всего, не отвертеться. А это представляешь, какие потери?
— Я намекнул им, что мы не рвёмся в мёртвые герои, так что римский приступ будет успешнее нашего, и это уж точно не в их интересах. Вроде бы, поняли правильно.
— Хорошо бы, — повторил царёныш, — Ну, раз так — идите отдыхайте...
— Хайль Миликон! — млять, и вот для ЭТОГО надо было нас к себе вызывать! В результате теперь уже ни о четырёхстах минутах сна речи не идёт, ни даже о трёхстах — двести пятьдесят от силы. Подходим с Траем к моей палатке — чтоб ему не топать вокруг Гасты в свой лагерь среди ночи, я у себя решил его разместить, даю команду слугам, и тут — млять, звиздой накрылся наш сон! Караульные опять пленника привели, точнее — того давешнего парламентёра. Подождать хотя бы до рассвета было, конечно, ну никак нельзя!