За столом Гаара-сама не проронил ни слова, внимательно наблюдая за тем, как я ем. Я изредка взглядывала на него, но тут же опускала глаза, смущенная его пристальным взором. По завершении, оценив опустошение, произведенное одним очень голодным Казекаге, я принялась за уборку. Не спрашивая нужно это или нет, Сабаку-сама помог мне с посудой...

Мы устроились в гостиной. Он стоял у стены под своим портретом, а я — на входе. Нас разделяли десять уверенных широких шагов:

— Попробуй прочесть хоть что-нибудь с такого расстояния... — в длинных пальцах Каге крутилась то влево, то вправо налобная повязка неизвестного шиноби.

Я мысленно потянулась к протектору, ощущая словно бы некоторое сопротивление воздуха... По мере приближения к объекту приложения моих усилий, воздух загустевал, предотвращая любые мои потуги погрузиться в информационное поле.

— Не получается. Мне будто что-то мешает, — призналась я через несколько минут бесплодных стараний.

— Подойди на шаг ближе и попытайся снова, — велел Гаара-сама.

Мы потратили на это столько времени, сколько песчинок в ладони у пустынного ветра... И выяснили, что какие-то крохи видений я схватываю, только прикасаясь к вещи. Как бы сказать... Этот протектор был удивительно чужд всем предметам быта, с которыми мне доводилось сталкиваться ранее и через которые я что-то или кого-то постигала. Я не видела ничего, кроме каких-то неявных черно-белых огрызков...

После этого Казекаге-сама предложил проверить контакт с людьми. В него мне удалось погрузиться с пяти шагов при контакте глаз. Глубоко читать его я не собиралась, поэтому, почувствовав, что у меня получается, сразу же разорвала едва наметившуюся связь.

Мы пробовали снова и снова, дальше, ближе, не глядя, касаясь... Он изводил меня своей близостью, лишающим чувств ароматом бледной кожи, почти не видевшей солнца из-за постоянного ношения Песчаного Доспеха, глуховатым, ощутимо плотным, обволакивающим и обездвиживающим голосом... Я билась словно муха в паутине, разрываясь между стремлением добиться хоть чего-нибудь в качестве его новой ученицы и жаждой... просто жаждой его.

Но результат оставался тем же. И это не удовлетворяло требовательного Пустынного. К концу шестого часа он уже начал серьезно раздражаться. Оно и понятно — ему еще никогда не попадалась столь трудная девушка. Я злилась и на себя, и на него...

— Фудзивара, ты совсем не стараешься! — в конце-концов раздосадовано бросил он, поворачиваясь ко мне спиной.

— Каков учитель, таков и ученик! — огрызнулась я.

— Ну да, я как-то позабыл, что старых собак новым фокусам не учат, — объяснил он как бы сам себе. Я вспылила, но внешне постаралась произнести как можно более холодно:

— Это вы о себе, Казекаге-сама? Конечно, очень трудно возвращаться к заботам сенсея после такого длительного перерыва.

— Предыдущая ученица была более способной!

Ах так, вы еще и уязвить меня вздумали? И разозлили не на шутку...

— Думаю, не только более способной, но и более признательной, чем ваша скромная слуга... Надеюсь, она хорошенько вас о_т_б_л_а_г_о_д_а_р_и_л_а, — процедила я сквозь зубы. Смысл последнего слова пояснять не приходилось, он и так все понял.

Молниеносно Гаара-сама оказался рядом, глядя на меня сверху вниз, угрожающе прошептал:

— Тебе следует поучиться благодарности...

Наши яростные взоры скрестились, звеня остро отточенными гранями и разбрасывая искры...

— Уж кто бы меня научил, — зашипела уличной кошкой я, задирая голову, чтобы не проиграть ему в эти нелепые 'гляделки'. Не сдержавшись, он схватил меня за плечи, я охнула и подалась вперед...

Боль... БоЛь... БОЛЬ... Бледная тень слов не может отразить... Нет понятий для этого... Я-Он кричит, кричит, кричит, но никто не слышит этого крика. Каждая клеточка охваченного мукой тела захлебывается беззвучным воплем, мольбой о помощи, страстным и от того еще более горьким, безнадежным призывом. Я-Он не может не чувствовать, как выдирают.... Мириады тончайших желтовато-белесых нитей демонической сути, сплетенные с его существом, лопаются... каждая из них извивается, ранит на излете судорожных метаний. Рвутся... Рвутся... одна за другой. Воздуха нет... Легкие, стиснутые ребрами, невыносимо жжет. Я-Он хочет вдохнуть, чтобы продлить свой крик, но не может... Никого нет рядом. Никого нет. Только эта горечь на неповоротливом, распухшем языке. Невозможно сглотнуть.

— Неужели... я... умираю... — чужим, изменившимся до неузнаваемости голосом, хрипло выплевываю я последний воздух из груди.

— Не надо, не надо, не надо, остановись! Фудзи... Рю! Рю, не смотри... — этот голос так похож на... мой... мой-его. Его. Все ветры пустыни! Вдох сбрасывает темную пелену с моих крепко зажмуренных глаз. Пятна... Черное, белое, красное? нет... рыжее... Я кашляю, сгибаясь в три погибели, слезы прочерчивают кривые мокрые дорожки на щеках. Он прижимает меня к себе, хочет... спрятать меня в себе, чтобы я больше не...

— Я не смотрела, Сабаку-сама. Я была тоб... вами.

— Ты не должна была... — начинает он и обрывает себя. Благословенная тьма его футболки, теплая, исполненная его запахом, влажная от моих слез, отторгает меня... Я пытаюсь смахнуть эту влагу, мешающую разглядеть... Гаара-сама отстраняется, отходит на несколько шагов, обессилено опускается на пол, опираясь спиной о стену.

— Можешь, когда захочешь, — в его тоне нет ни капли укоризны, только необъяснимая звериная тоска. Будь он красным пустынным волком, завыл бы... Но он человек. И он молчит. И это молчание красноречивее всякого воя.

— Я боюсь, что вы меня возненавидите за... то, что я могу... я ведь предупреждала вас... — родимое пятно клеймом впивается в живот, прожигая тело насквозь...

— Ты не должна была... Это... моя мука, потому что только я могу вынести... — прерывает меня рыжеволосый.

— Какой вы жадный, Сабаку-сама, — я постепенно прихожу в себя, слезы высыхают, на лицо возвращается легкая улыбка. — Вам в детстве никто не говорил, что надо уметь делиться?

Вместо ответа он мотает головой, ему сейчас, наверное, трудно принять случившееся.

— А вот мне папа как-то сказал, что если делиться радостью, то ее станет в два раза больше, а если горем — оно вдвое уменьшится, — я кое-как привстаю, подбираюсь к нему, сажусь рядом.

— Твои родители... они... — Гаара-сама лихорадочно вздыхает, закрывается, стискивая плечи, в попытках скрыть охватившую его дрожь, опускает голову.

Все ветры пустыни, надо учиться регулировать погружение! Надо искать необходимое внутри, а не хвататься за первое, что увидишь... До меня начало доходить какие ненужные страдания я ему причинила этим, какие воспоминания вызвала к жизни. Это все было четыре года назад... И за эти четыре года многое, очень многое изменилось — к лучшему. И все же... Я закрыла глаза, набираясь смелости. Потом решительно протянула руку и погрузила ее в пожар его жестких волос. Он дернулся было, но избегать не стал.

Его волосы и в самом деле походят на пламя, согревающее, успокаивающее... Красные пряди щекотали ладонь, обвивали пальцы, и от этого по телу разливалось приятное тепло. Сердце, замеревшее в миг касания, словно вспомнив о своем предназначении, принялось наверстывать упущенное в двойной мере. Из груди рвались слова... много... тысячи, миллиарды... Но я не могла произнести ни одного, не могла выразить то, что чувствовала. Мне чудилось, что внутри опрокинут сосуд, полный сладкого меда, который так тяжко собирали пчелы с редко цветущих пустынных цветов... И он течет, этот мед... Дивно пахнущий, тягучий, невыразимо сладкий... Милый, родной, любимый... Мое утреннее солнце, моя ночная звезда... Самая ясная, самая горячая... Ты... Я...

Он повернулся ко мне, светлые глаза слабо мерцали лучиками радужки, окружающей черную точку зрачка. Как звезды... Но в самом сердце этих звезд — неодолимая тьма. Серая мгла безысходности.

— Я... обязательно... — от волнения пересохло горло, звуки царапали его, выбираясь наружу. И все же я хотела сказать... — Обязательно научусь, Казекаге-сама... Я сумею помочь... Я сделаю так, что в сердце звезды не останется места мраку...

Его больше не трясло, Гаара-сама опустил руки, придвинулся ко мне. В его взгляде появилось что-то новое, неизведанное, манящее... и опасное, как свет открытого фонаря для глупой вечерней бабочки. Сердце запело... мелодия — древнее скал, окружающих Суну... такая же неодолимая... На его щеках проступил легким, неуверенным мазком кисти начинающего художника, румянец. Он облизал пересохшие губы, а я, как зачарованная, не могла оторваться от медленного движения его языка. Меня влекло к нему... Ладони вспотели, меленькие невидимые иголочки впились в кожу, пронзили тело, добираясь до сердца...

Мы сблизились, его длинные темные ресницы, пушистые и чуть загибающиеся кверху, дрогнули, опускаясь. Горячая, чуть влажная ладонь легла на мою пылающую щеку... Нежное поглаживание вызвало целую бурю эмоций... Повинуясь этому внезапному порыву, я тоже прикрыла глаза, подавшись к нему...

Стук в дверь, показавшийся мне громом средь ясного неба, отбросил нас друг от друга.

Я хватала ртом воздух, как выброшенная на песок рыба из подземного озера. Все ветры пустыни! Клянусь, я удавлю этого доброхота сама, если он струсит сделать харакири!

В крайнем смущении, стараясь не глядеть на мучительно краснеющего Казекаге, который вскочил с пола и теперь стоял, не зная, куда деть вдруг ставшие лишними руки, я побежала открывать.

Посетитель, ой, посетительница оказалась не одна. Шойчи-сан окружало ее многочисленное семейство, Сато-сан тоже был здесь. И все они сияли радостными улыбками. Старший архиватор известила:

— Добрый день! Я подумала, что ты уже выспалась, детка... Собирайся, заскочим за нашим доблестным Гаарой-куном и — в парк!

— День добрый... Я...э-э-э... сейчас, — я поклонилась всем сразу, соображая, впускать их или нет. Мои метания прервал ровный низкий голос любимого:

— Доблестный Гаара-кун уже здесь.

Все ветры пустыни, как неудобно! Я сейчас провалюсь сквозь землю... Шойчи-сан, похоже, восприняла его присутствие как нечто само собой разумеющееся:

— О! Замечательно! Раз все готовы, тогда — вперед!

Казекаге-сама остался знакомиться с близкими Козуги-сан, пока я бегала на кухню за корзинкой для пикника, приготовленной еще с вечера.

Светило солнце, от мокрых мостовых поднимался едва видимый парок. Песок, обычно змеящийся под ногами при любом дуновении ветерка, мокрыми комьями забился по углам, выжидая, когда жаркий воздух испарит влагу. Впереди замаячила приятная глазу зелень. Этот парк именуется парком Содружества. Казекаге-сама заложил его по возвращении в Суну четыре года назад. Сколько средств ушло на его создание, на оборудование раскрывающегося защитного купола, искусственного пруда... Но он приносил столько радости горожанам! Лучшее место, где можно отдохнуть душой от сурового единообразия ландшафтов и красок пустыни.

Мы шли по улице и болтали, перебивая друг друга и смеясь. Мне было легко и приятно. Гаара-сама отобрал мою корзинку, ревниво покосившись на Сато-сана, и теперь нес ее сам. Прохожие изумленно разглядывали главу поселения. Да, это и вправду необычно, он почти улыбается. Почти. Подо льдом его глаз в желтом пламени пляшут чертики... Однажды этот лед все же вскроется...

— Интересно, куда это ты направляешься, братик? — этот язвительный тон не спутаешь ни с чьим! Темари-сан собственной персоной. Вся ее поза выражала неодобрение выбранной братом компании.

— Шойчи-сан пригласила... в парк, — неторопливо ответил он.

— Ах вот как... Интересно... И все это время, то есть практически семь часов, ты... готовился к такой вот прогулке? — ухмыльнулась старшая сестра.

— У меня были... дела, — отсек дальнейшие расспросы интонацией и несколько потяжелевшим выразительным взглядом, брошенным на сестру, младший. Темари-сан фыркнула, презрительно дернула бровью, и напоследок бросив:

— Вечером поговорим, — удалилась.

Вот как, значит... Веселье поутихло. Вроде бы, кроме нас с Гаарой-сама никто не понял, о чем вообще шла речь. Я нахмурилась, вот уж Темари-сан, умеет испортить настроение... Но тут меня осенило: это, наверное, первый раз, когда он проводит выходной не с семьей и не на тренировочной площадке, и тем более не на миссии. Да и я ей не нравлюсь. Канцелярская крыса, которой не понять состояния настоящего шиноби, — рот скривился в горькой усмешке. В бок ткнулся острый локоть, голубые глаза серьезно и внимательно глядели на меня, он хотел что-то сказать, но передумал и промолчал.

— Что примолкли, воробышки? — так, как умела только она, задорно воскликнула Козуга Шойчи-сан. — Пойдемте скорее, иначе негде будет и присесть...

— Вот за это можно не волноваться, — уверенно заявил самый младший из внуков Шойчи-сан, Рё-кун, кажется. — С нами ведь Казекаге-сама, а ему уж точно достанется самое лучшее место!

Мы расхохотались, Сабаку-сама вздохнул с облегчением.

В парке и в самом деле оказалось многолюдно. На нас обращали внимание, перешептывались за спиной, гадая, что же такого произошло, раз Казекаге решил дать себе целый день отдыха. А я внутренне отвечала на эти немые вопросы: он заслужил это, как никто другой, годами упорной, тяжелой и не слишком приятной работы. Он заслужил хоть немного вашего доверия...

Мы расположились почти у самой воды, искусственный бережок был засыпан песком, дальше начиналась обильная зеленая трава, на которой можно было играть, сидеть, бегать, в общем, делать все, что угодно. В Конохе специально для Суны вывели новый сорт — чем больше по ней топчешься, тем больше она размножается. Толстый желтый плед в крупную клетку, одноразовая посуда... Каждый раз, когда Шойчи-сан вынимала из своей громадной корзины очередное лакомство, раздавалось восхищенное: 'Ах!'. Я тоже скромно выложила принесенное, Казекаге-сама тут же подвинул два блюда к себе. Я заулыбалась, искоса поглядывая на него, однако он оставался невозмутим.

Если честно, я отчаялась запомнить имена всех тех, кого мне представила Шойчи-сан, но пользоваться своими способностями, чтобы не попасть впросак, казалось неэтичным. Положила конец своим метаниям, решив, что лучше переспрошу, если что... Пока же надобности в именах не возникало. Мы болтали без умолку, правнуки — их было четверо и все мальчишки, называли меня старшей сестрой, а я их братишками. К концу первого часа мне удалось запомнить, как кого из них зовут. Темноволосый и темноглазый — Рё, рыженький с синими глазами — Кёя, зеленоглазый блондин — Масуда, а единственный малыш с длинными, белыми как снег волосами — Сао. Кёя и Рё были сыновьями Сато-сана. Первый похож на мать, второй — на отца. Массу и Сао — это сыновья самой старшей и средней дочерей Шойчи-сан.

Устав объедаться мы пошли впятером на берег — строить городок из песка, пока он мокрый. Так как никто из нас не был специалистом в строительстве, то домики выходили вкривь и вкось, но нам нравилось... Гаара-сама, как мне показалось, с удовольствием наблюдал за нашей возней. Взрослые болтали о детях, ценах на продукты, новом строительстве, налогах и о том, чем Шойчи-сан удивила семью на этот раз. Сабаку-сама молчал и слушал. Щебетали птицы, плескала вода. С шелестом пробегал по траве ветерок. Неторопливый людской гомон здорово успокаивал... Это было незабываемое ощущение, ты будто и среди народа, и вроде бы как сама по себе... Я отряхнула ладони от налипшего песка и, насмелившись, улыбнулась Гааре-сама, как могла, открыто: