Подозреваю, что во мне она видит продолжение папашки, которого почти ненавидит — этакой бессильной, сушащей душу, истощающей ненавистью. В свою очередь, мачеха тоже её ненавидит (как более молодую и симпатичную конкурентку), гнобит по мере возможностей по мелочи — ну, там, особо грязную и/или особо нудную работу по дому переложить, оскорбить словесно, ославить перед соседями. Грязно, подло... по-женски. Впрочем, папашка тоже не излучает любовь и ласку: мою новую мать он фактически презирает, порой игнорирует, ну и под настроение — пользует, задрав полы юкаты на голову. Меня при этом не стесняясь и мнения пользуемой не спрашивая.
Ну да мне до их отношений особого дела нет. Пусть варятся в своём котле. Пока меня кормят, вовремя пеленают и не бьют, меня всё устраивает.
Тем более, сделать-то я при всём желании не могу ничего. Младенцы вообще не подходят для совершения активных действий. И до момента, когда я смогу хоть что-то — не меньше года упорных (но осторожных) тренировок.
Бесит!
* * *
Странности с развитым Очагом Кишо получили объяснение. Оказывается, папашка — мастер по части ритуалов плодородия. Ну, насколько крестьянин может быть мастером в отдельно взятом разделе магии. Точнее даже, в изменяющейся по обстоятельствам, но единственной Форме.
Из его навыка — кстати, наследственного, он уже старшего сына понемногу начинает учить — проистекает папашкино благосостояние. А также папашкино самодовольство и его же положение среди деревенских (скорее обитатели Адских планов преисполнятся добра и сострадания, чем обычному крестьянину дозволят открыто сожительствовать с двумя женщинами, тем более, что вторая не получила храмового благословения; если такой фокус попытается выкинуть обычный член общины — затравят... всей общиной, в обязательном порядке, хотя бы из зависти).
Везёт мне на непростых отцов. Да.
* * *
Определил своё стихийное сродство. Главенствует Дерево, но при этом, пусть смутно и слабо, отзываются также Молния с Воздухом.
Ничего не понимаю. Согласно классическому учению шести стихий, такое невозможно!
Вообще. Никак.
Или это мои перерождения так сказываются? Тут и гадать нечего, но возникает вопрос: а что именно во мне изменилось для появления такой... замысловатой связи со стихиями? Тут надо много думать, ставить опыты (на себе самом), потом снова думать. И снова ставить опыты.
Кстати, отклик Молнии и Воздуха приходит как-то не так. Не обычным образом. Хотя, явно ощущая эту неправильность, я всё равно не могу толком понять, в чём она состоит. Более того: когда я складываю соответствующую мудру, во внутреннем мире начинает пахнуть грозой. Это что же получается — за обычное стихийное сродство отвечает тело, а за дополнительное — дух?
Ставить опыты. Срочно.
Хотя нет. Не получится. Сначала надо хоть немного восстановить навыки наложения иллюзий, чтобы своими странностями не переполошить людей.
А восстановление этих навыков затянется, потому что в телесной сеф у меня явно преобладает ци. Крестьянские корни и кровь низкорождённых сказываются. Нет, развивать менталистику с такой основой тоже можно. Но потребует больше времени. И сложнее с практической точки зрения.
Ну что ж. Мудра аскета — и преобразование до предела доступного, мудра поэта — и до предела, мудра аскета, а затем снова мудра поэта...
Впереди путь, который куда дольше тысячи перестрелов.
А я ещё и ходить-то не научился... как Хачиро.
* * *
Режутся зубы. А навыки целителя я тоже ещё не восстановил, даром что Дерево в стихиях.
И ведь забыл, насколько поганые это ощущения...
Только дыхательные упражнения меня спасают. Причём контролировать темп, глубину и тип дыхания приходится волевым усилием, передаваемым напрямую из внутреннего мира. Не обучено ещё моё новое тельце правильному дыханию.
Оно вообще почти ничему не обучено.
Каково восстанавливать простейшие навыки, я тоже забыл.
Утешает только одно: я точно знаю, как правильно это делать — и потому скорость обучения приятно радует. Младецы учатся быстро.
Жаль только, что учиться нужно очень многому.
* * *
Маленький юбилей. Мне снова год. И я уже хожу. Снова. Даже бегаю, когда никто не видит. Недалеко и медленно.
К сожалению, более серьёзных нагрузок я по-прежнему не выдерживаю.
Как медленно тянется время... безумно, мучительно, отчаянно медленно!
* * *
Я — отвратительный скрытник. Хоть и старался всеми силами утаить хотя бы главные свои странности, но полностью создать впечатление несмышлёныша не смог.
Но кто бы смог, собственно? Хотя я не слишком усердно старался.
А зря.
Наверно, мне не надо было сдерживаться и молчать, когда резались зубы. Наверно, мне не стоило так надолго фокусировать взгляд. (Особенно не стоило недовольно пялиться на папашку, когда тот мою маму туда-сюда... так ведь отвлекал от дел, проказник!). И мимо простейших игрушек смотреть не следовало. И...
Как бы то ни было, всё чаще домашние называют меня в разговорах "подкидышем" и "демонёнком". Ха! Не видали они настоящих демонов, суеверные дурни...
* * *
Танака Кишо — замечательный отец.
Знаете, что сделал этот двуногий козёл? Он отнёс плетёную корзину-колыбель со мной в горы и оставил в малой молельне какого-то духа, а может, мелкого божества.
Демонёнка — демонам, или вроде того.
Я люблю этих людей.
Нет, ведь мог бы Кишо перерезать горло "подкидышу"? Мог. Скотину он забивал вполне ловко, навык имеется. Но не перерезал. Просто оставил у алтаря. Ранней весной, когда (особенно в горах) от холода даже у взрослых зуб на зуб не попадает, а со жратвой, которую можно добыть собирательством, вроде ягод и орехов — можно сказать, никак. Впрочем, она мне по малолетству и не подойдёт: желудок нежный, еле-еле рисовую кашу на молоке принимает...
Нет, поистине замечательный отец — Танака Кишо.
Чтоб его на том свете демоны залюбили. Разнообразно, с извращениями.
* * *
Много ли шансов выжить у годовалого ребёнка ранней весной в горах? Особенно если этот вот ребёнок помнит свои предыдущие воплощения и понемногу упражняется в магии? И даже умеет бегать. Немного, недалеко и недолго, желательно по ровному?
Прямо говоря, шансов нет.
В молельне, помимо моей колыбели, были остатки немудрёных приношений. Но в пищу мне они не годились. Ими даже звери брезговали. Не говоря уже о том, что до большей части этих остатков я просто не мог дотянуться, по причине своей малости и неловкости.
Но сдаваться так просто я не собирался. Нет уж! Не для того я родился снова, чтобы бездарно подохнуть от голода и холода!
Резерв у меня был совершенно смешной (ну какой может быть резерв у годовалого дитя?) — но и малый резерв, пущенный на подпитку тела ци, способен сделать многое. По крайней мере, я смог добраться до воды и напиться. Мелочи какие, триста шагов до родника. Шагов взрослого, конечно. Для моих босых ножек путешествие Туда и Обратно обернулось чуть ли не легендарным подвигом, сродни странствию от Цао до Нераама. Вернувшись в колыбель, я укутался всем, что было (а было этого всего не особо много — пожадничал Кишо, пожадничал!) и принялся медитировать, подлечивая ступни по мере возможности. Мозоли на них, по причине скромного возраста, ещё не образовались, и если меня что-то уберегло от серьёзных ран, то не столько жалкие попытки применять Укрепление и Лёгкий Шаг, сколько мой цыплячий вес. Впрочем, мелкие раны остаются ранами. И надо избавиться от них.
Быстро.
Потому что скоро мне снова идти в легендарное путешествие до родника и назад. Без еды я сдохну к исходу десятидневья, но без воды и того раньше.
И надо подумать, где бы я мог достать хоть что-то съедобное. Причём не вообще съедобное, а съедобное именно для меня. Младенца. У которого пока ни коренных, ни клыков в помине нет. Даже молочных коренных.
Хоть лови и дои ближайшую волчицу!
Кишо... папашка... молись о моём нездравии. Потому что если я всё-таки выживу, я тебе на наглядных примерах объясню, чем настоящие демоны отличаются от выдуманных!
Хотя выжить — это сильно вряд ли. Но вдруг.
Случаются же порой чудеса.
* * *
Утренняя дымка кажется тенётами бесчисленной — ни один люай не сочтёт! — армии пауков, натянутыми на тощие, но частые стволы деревьев, выросших на месте недавнего оползня. Мне вдруг стало обидно, что я не знаю названия этих деревьев. Знаю только, что не бамбук и не берёзы... но я никогда специально таким не интересовался. А теперь уже, видно, и не узнаю...
Слабость разжимает мои пальцы, и я снова падаю на дно переносной колыбели.
Лиловый — как линии-меты на теле Лейко-мононокэ, оттенок почти тот самый, только ближе к естеству — сумрачный рассвет крадётся ко мне, как к бессильной жертве. А я нынче и есть жертва. Видно, та паутинная дымка меж хилых стволов, которую я видел сидя, этот рассвет, эти трещинки изнутри крыши молельни, изученные уже до последней завитушки и чёрточки — будут последними в моей четвёртой жизни. А скорее, в жизни вообще.
Я не уверен, что...
Да к демонам! Какой смысл лукавить? За год с небольшим я точно не накопил достаточно силы и сеф, чтобы переродиться привычным уже способом. Тем более, мои жалкие запасы сократились ещё сильнее из-за попыток выжить на природе в одиночку. Сократились настолько, что я даже встать не могу от слабости. Если бы я нашёл хоть что-то съедобное... да где там. Даже насекомые ещё не вылезли из своих щелей, даже почки на деревьях не проклюнулись, молодой бамбук в рост не пошёл.
А на одной воде, пережигая младенческий жирок в сеф для обогрева, я протянул три дня. Только лишь. И вот — всё без толку. Отощал, ослабел, готовлюсь к смерти.
Как глупо.
Вокруг тишина. Не чуткая и гулкая, но мягкая, ласковая тишина полного безветрия. Большая редкость в горах, но таково уж моё счастье, что провожают мою последнюю жизнь не дождь со снегом, не ветер и не спустившиеся наземь облака, а вот такое молчаливое умиротворение. Даже птицы не поют... а, нет. Вон, зацвинькала какая-то одна. Названия которой я тоже не знаю.
Обидно. Но уже не так, как при мысли о деревьях. Это усталая обида. Словно бы одряхлевшая.
От ярких чувств — гнева, отчаяния, тоски — толку не будет. Поэтому я не позволяю себе их. Танака Хачиро ещё не научился испытывать эмоции подолгу, да и выдохлось его-моё тельце. Не очень-то разбежишься для сильных и длительных чувств. Его одолевают слабость пополам с сонливостью. Я-настоящий, сидящий на берегу озера около центра внутреннего мира, просто не вижу в них пользы. И предаюсь приятным воспоминаниям.
Напоследок.
...смотрю на гобан — и понимаю, что отец снова меня надул.
Ха! Почти.
Я тоже не лыком шит. Быстро считаю ходы. Хм. А ведь успеваю. Ну что ж, мой ход. Делаю его и жду, когда Макото сообразит, что к чему.
Сообразил. Вон как всколыхнулись в душе раздражение — восхищение — гордость за сына... хотя на лице, как обычно, ничего такого не отражается.
— Что, пап, сдашься?
— Ну-у-у... я, сынок, ещё побарахтаюсь.
Он делает свой ход. Не такой, как я предполагал. Я торопливо перерасчитываю ходы... хм. Всё равно победа за мной, но почему предчувствие такое пакостное? Или я чего-то не понимаю? Так. Потом так, так, так и так...
Опа. А если вот так и так — моя ловушка мне не поможет. И тогда...
Срочно придумать спасительную тактику. Срочно. Например...
— Что, сынок, сдашься?
— Не выпрыгивай из лодки. Ты ещё не победил.
Делаю свой ход. И рисунок игры снова меняется. Два люай за одним гобаном... простым смертным такое просто не понять.
Кстати, ту партию мы вели (с перерывами, конечно) шесть дней. Шесть! И никто не хотел уступать.
Чем всё кончилось? У Макото от умственного напряжения снова заболела голова, и как только я это почуял — быстренько предложил ничью. Всерьёз, а не шутки ради...
...Ёро. Двадцать первый день весны, глубокий вечер. Фестиваль фонарей.
По преданию, первый император Цао, коронуясь как правитель объединённой Цао и берегов Шаньё, повелел народу праздновать — пить вино, петь песни, танцевать и веселиться. Чтобы не видеть ни одного грустного лица, свыше было указано всем — без различия пола, возраста и сословия — надеть улыбающиеся маски. А чтобы продлить свет дня, людям среди прочего повелели вывесить на улицах и в домах как можно больше бумажных фонарей: алых, жёлтых (на замену золоту) и нежно-голубых - как раз цветов династии.
И так полюбилось народу маскарадное гуляние под разноцветный свет, что на следующий год его повторили. А потом оно вошло в традицию, и традиция эта переплыла моря, добравшись до островов — не исключая княжества Ниаги. Вот уж больше тысячи лет вечер двадцать первого дня весны становится всенародным праздником.
Мы, Оониси, тоже празднуем этот день, как все. Из года в год, что бы ни случилось.
Впереди рука об руку идут Макото и Аи. Следом Нацуко с Кейтаро: старшая из младших сестрица вышагивает чинно, аккуратно придерживая расписной зонт в одной руке и неся маленький голубой фонарик в другой; а мой первенец сделал алый фонарь частью своего костюма. В его сущность тётимбакэ* было бы гораздо проще поверить, если бы прохвост не грыз на ходу данго, для чего сдвинул маску набок. Има и Хана подражают Нацуко во всём, только фонарики у них в руках не голубые, а жёлтые. Ну а замыкаем небольшую семейную колонну мы с Хироко. У меня на руках едет безо всякой маски, но с нарисованными кошачьими усами и улыбкой, вертя во все стороны головёнкой с любопытными глазами, Джиро; а у любимой на руках мирно спящий, невзирая на волны аппетитных запахов, шум толпы и звуки музыки, Кента.
/* — разновидность цукумогами, т.е. духа предмета; конкретно тётимбакэ, как легко догадаться, — дух старого фонаря./
Это был первый фестиваль фонарей для Кенты. И почти весь он так и проспал, маленький лентяй.
Маленький, но любимый...
— ...Акено, смотри!
— О! Красота. Как сказал поэт*: "Всё кружится стрекоза... Никак зацепиться не может за стебли гибкой травы". А никто и не знает, что тут такое есть...
/* — Мацуо Басё, если кто не узнал. Не хочу изобретать местных великих поэтов, просто тихо предполагаю, что один-два (или даже более) равных Басё меж них нашлись. Уж чего-чего, а мимо пейзажной лирики сочинители любой нации и любого времени никак не пройдут!/
Вид воистину чудесен. Удалившись для очередной тренировки (и не только) от каравана, мы с Хироко играли в догонялки по-магически, с применением Ускорения и Лёгкого Шага — и выбежали на поляну у водопада. Внезапная прелесть момента столь властна, что мы оба вмиг забыли свои игры. Стоим. Любуемся.
