Ужас проник не только в голову, он охватил душу и проник в иные части тела — спина покрылась липким потом, а живот свело судорогой. Страх ворочался внутри голодным медведем и рос, расползался, расширялся. И справиться с ним Серега был не в состоянии. Особенно сейчас, будучи абсолютно, можно сказать, кристально трезвым. Пьяному и море по колено, и горы по плечу, не говоря уже о том, что в фазе 'полного отключения', которой Серега достигал нередко, все горести, беды и опасности — по барабану.
Эх, лучше бы он внял ненавязчивой рекомендации Кости Масальского и забухал. И пребывал бы ныне в счастливой и беззаботной стране алкогольных грез, чуждой страшной и безжалостной реальности, а не корчился бы от ужаса, вжимаясь телом в холодный кафель.
Безнадега!
Никто ведь не примчится, не спасет, Туманов на нем крест поставил, дружки разбежались, и из собственного кафе ни один холуй не придет и не позвонит. Исчезни Серега на неделю, на месяц, да хоть навсегда, ни один человек не пошевелится, не побеспокоится. Пропал, и бог с ним, бывает... Разве что мать искать начнет, но она за тридевять земель живет.
И звать на помощь бесполезно, хоть подстреленным бизоном реви, не услышат. Звукоизоляция в квартире великолепная, на окнах стеклопакеты, да и никого из соседей сейчас, скорее всего, нет дома — все на работе или учебе. А пенсионеры — во дворе. Нет, никто не услышит. А если и услышит кто, пока будут разбираться-собираться, этому ожившему покойнику никто не помешает кляп обратно засунуть, Серегу пять раз завалить, расфасовать по сумкам и убраться восвояси. Однако Величев был в такой панике, что закричал бы, отринув доводы разума, попытался бы позвать на помощь, позабыв и про отсутствие дома соседей, и про отменную звукоизоляцию. Заорал бы, наплевав и на собственную гордость, и на недвусмысленное предупреждение Стрельцова по поводу выставления зубов, но... не смог издать ни звука. Навалилось какое-то оцепенение, горло перехватило, словно экс-покойник его загипнотизировал.
Паника все же одолела гипноз, оцепенение спало, и изо рта вылетел пронзительный вопль:
— По-мо-ги-и!..
Вопль получился оборванным, поскольку Стрельцов моментально подскочил к Сереге и засадил ногой в живот. Дыхание перехватило, окончание призыва о помощи застряло в глотке. Когда удалось вдохнуть-выдохнуть, между зубами уже находилась прокладка в виде скомканного куска полотенца.
— Вот, гнида, с ним, можно сказать, по-хорошему... — ровным голосом посетовал Стрельцов висящему над раковиной зеркалу. — Он, наверное, меня серьезно не воспринимает...
Никто бы не удивился, разозлись 'крестник' и попинай Велика. Удары по ребрам Серегу, конечно, не обрадовали бы, но такая реакция, по крайней мере, была бы понятна. А эти интонации и слова испугали Величева еще сильнее, и он замычал и замотал головой, показывая, что, наоборот, очень серьезно воспринимает человека, приковавшего его к батарее.
Однако Серегины потуги пропали втуне, 'крестничек' в его сторону и не посмотрел, предпочитая общаться с зеркалом.
— Придется поучить товарища хорошим манерам. — Стрельцов вздохнул, развернулся и вышел из ванной.
Вернулся он через минуты, сколько именно их минуло, Серега не сказал бы и под действием пентотала натрия, более известного в народе как 'сыворотка правды'. Минуты показались ему часами, его терзали очень нехорошие предчувствия, и дважды прошиб холодный пот.
Предчувствия не обманули. Стрельцов вернулся в ванную комнату с большим ножом для рубки мяса, если хотите, тесаком. Велик когда-то давно, в незапамятные времена, купил тесак вместе с набором других ножей и никогда им не пользовался, даже забыл, где он валяется. А этот псих ножик отыскал.
Возвращению 'психа' с тесаком в руке Серега не обрадовался. Осознавая, что тот вовсе не говядину разделывать собрался, Велик от ужаса едва не подпортил штаны. Он задергался, замычал, пытаясь избежать чего-то неотвратимого и непоправимого, а чего именно — и сам не понимал. Также не понимал, что никакие его телодвижения не спасут. Он просто бился пойманной в силки птицей у батареи и мычал.
Стрельцов подошел к нему и, глядя исподлобья, тихим ровным голосом спросил:
— Я предупреждал, что орать не стоит?
Вопрос носил риторический характер и ответа не требовал. В любом случае кляп во рту и страх в душе помешали бы Сереге вымолвить хоть что-нибудь членораздельное. И 'крестничек', кажется, разговаривал больше не с Великом, а сам с собой.
— Предупреждал. Советовал не дергаться? Советовал... Так что, извини... — Стрельцов схватил Серегу за левую руку, заломил ее и прижал к батарее. Велик попытался вырваться, но куда там; в наручниках разве вырвешься. Его возню и безостановочное отчаянное мычание Стрельцов и не заметил. Он только перехватил руку, встал поудобнее, отогнул Серегин мизинец и махнул тесаком.
Что-то чавкнуло, хрустнуло, и... ладонь словно опустили в поток расплавленного металла. То, что Велик испытывал до этого, можно было назвать легким неудобством. Чудовищная боль резанула так, что у Сереги по щекам покатились крупные горошины слез, а застрявший в глотке вопль едва не разорвал барабанные перепонки и не вывернул челюсти.
Резанула, приостановив на мгновение работу всех органов чувств, и почти сразу отпустила. Пусть не совсем, но ослабила хватку, снизилась до приемлемого уровня. Серега не успел осознать, что именно произошло. Он только отстраненно отметил, что по спине течет... жидкость, а Стрельцов наклоняется и подбирает с пола какой-то странный бледно-розовый с багрово-коричневыми пятнами предмет, похожий на короткий обломок ветки. И вдруг Величев увидел на обломке ветки... ноготь.
Это был палец.
И не просто палец, а человеческий мизинец!
Мизинец, отделенный от руки!
ЕГО МИЗИНЕЦ!!
ЕГО ОТДЕЛЕННЫЙ ОТ ТЕЛА ОКРОВАВЛЕННЫЙ МИЗИНЕЦ!!!
Когда Серега уразумел, что именно ему 'посчастливилось' увидеть, он потерял сознание.
* * *
Ну что за впечатлительный подонок попался! Увидел палец отрубленный, и не целиком, а всего-навсего две фаланги, и в обморок грохнулся. Не хуже нервной дамочки из богоугодного заведения. Интересно, как Величев при столь нежной нервной системе братвой заправлял, ведь в преступной группировке он не простым 'быком' был, а целым (теперь, правда, не совсем) 'бригадиром'? Или в мире, где до сих пор живут 'по понятиям', ныне иные веяния, и умение орудовать ножом и кастетом, а также привычка не гнушаться крови и боли уже не числятся в приоритетах 'реальных пацанов'?
Обморок бандита удивил Артёма. Просто нонсенс: палец ему отрубал, мерзавец не взвыл от боли, не отключился, лишь дернулся, и цвет лица не изменился, а сунул ему кусок мизинца под нос — болезный с копыт долой. Некрепкие какие-то ныне бандиты пошли. Со слабой психикой.
— Какая страна, такие и бандюги... — посетовал Стрельцов. Он положил нож на пол, отрубленную часть величевского перста бросил в угол, не в тот, где дубинка стояла, а противоположный, и ополоснул руки. Хотел еще кровь с кафеля подтереть — вроде всего пару фаланг отмахнул, а набежало словно с барана, — но передумал. Коли негодяй нервный, то лужа крови на полу не помешает, а скорее, наоборот, будет способствовать доверительной беседе, создавая нужную атмосферу и развязывая увечному язык. А будет упорствовать — процедуру усекновения перста не сложно повторить.
А крови все же многовато. И бежит, не останавливается...
— Как бы голубок ласты не склеил раньше времени, — пробурчал под нос Артём. Скоропостижная бандитская смерть от кровопотери в планы Стрельцова совсем не входила, у него слишком много вопросов к Величеву накопилось. Откровенно говоря, входила ли в его нынешние, сиюминутные, планы смерть бандита, пусть не скоропостижная, а долгая и мучительная, Стрельцов и сам не знал.
Конечно, поверженного супостата можно было не только убить, но и поглумиться над ним, покуражиться, на спине крест вырезать, например, или заставить подонка собственный палец сожрать, или еще что-нибудь сотворить унизительное и болезненное. Артём имел на это полное моральное право: ладно, его неприхотливо и незамысловато истыкали ножом, не грех и простить, а вот то, что сотворили с Настей...развязывало ему руки. И попадись ему Величев сразу после выписки из больницы, даже пару недель назад, то одним отрубленным пальцем подонок бы не отделался. В аналогичной ситуации две недели назад мерзавец бы лапшой из собственных внутренностей давился, кровью умывался и умолял о смерти. А сразу после выписки Артём просто рвал бы тварь на куски и посыпал солью, невзирая на слабость и боль. Да что там две недели назад, еще вчера Артёму казалось, что будь его воля, он бы всех виновников Настиной гибели...оскопил и расчленил. Еще пятнадцать минут назад на лестничной площадке готов был втоптать врага в бетонный пол. А вот теперь, когда Величев был полностью в его власти, к подобным непотребствам душа не лежала.
Она вообще ни к чему не лежала. И убивать ублюдка не хотелось, и в живых оставлять — тоже. Лютая ненависть потеряла силу, азарта и злости уже не хватало. Нет, на медленное перепиливание ножом горла Величева их бы хватило с избытком, но вот на то, чтобы получить удовлетворение от процесса собственноручного уничтожения врага... едва ли. А если удовлетворения не будет, стоит ли руки марать? Допустим, отправится Величев, предварительно исповедовавшись в грехах тяжких, в мир иной — Настю все равно не вернешь. И легче от того, что Артём лично подонка удавит, если и станет, то чуть-чуть. Пустота, поселившаяся в груди, не исчезнет.
А с другой стороны, с какой радости бандита щадить? Настю и его самого никто не щадил. Да и нельзя такое оставлять безнаказанным. Принцип талиона не зря же придуман.
Вопрос был из разряда 'почти по Шекспиру': убить или не убить? Однако, в отличие от принца Датского, вопрос Стрельцова не мучил, не терзал. Эмоции отсутствовали. То ли все в душе внезапно выгорело, то ли с алкоголем перебор случился, но над тем, убивать Величева или не убивать, Артём размышлял отстраненно, как будто решал прикладную задачу по физике. Опасения по поводу того, что разум захлестнет волна ненависти, и он может прикончить Величева, не узнав о причинах своего похищения, о его заказчиках, не выведав информации обо всех Настиных убийцах, оказались напрасными. Ненависть пока не возвращалась, разум не туманила и не требовала немедленного претворения в реальную действительность кровожадных грез 'больничного периода'. Чувства будто атрофировались.
Если бы не эта атрофия, Артём наверняка удивился бы собственной выдержке: он отмахнул палец человеку с невероятным хладнокровием, будто всю мясо кромсал, не хуже квалифицированного патологоанатома. Отмахнул без излишней суеты, без злорадства, словно выполняя привычную, надоевшую работу. Неприятную, но необходимую.
Недолго думая, прикладную задачу о дальнейшей судьбе Величева Артём отложил на потом. Лучше повременить, посмотреть на поведение бандита, а там — авось кривая вывезет. Если мерзавец начнет ломаться, играть в молчанку-несознанку, то придется заняться серьезным членовредительством, и тогда оставлять бандита в живых нежелательно. А не будет запираться, исповедуется, то жизнь сохранит. Правда, здоровье — едва ли, поскольку даже в случае чистосердечного раскаяния и дачи признательных показаний... все едино без легкого членовредительства не обойтись.
Преступление совершено, один из преступников найден, значит должно быть и наказание. А поскольку покарать преступника кроме Стрельцова некому — компетентные органы расписались в собственном бессилии,— то ему и определять меру наказания. И применять — тоже ему. С конкретной мерой наказания Артём еще не определился, но твердо решил причинить Величеву боль. Физическую боль. Или что-нибудь отрубить или отрезать. Отчекрыжить, одним словом, в лучших традициях Средневековья. Отпилить деталь от бандитского организма в целях назидания и профилактики будущих преступных деяний. Причем не обязательно существенную деталь; руку или ногу Артём отрубать не станет, он ведь не изверг. Достаточно еще пары пальцев или уха.
Странно, но то, что Величев, оставшись в живых, может попытаться отомстить или сообщить в милицию, Стрельцова не заботило. Он почему-то был уверен, что о мести бандит и помыслить не посмеет, а уж о том, чтобы в органы заявление по поводу полученных побоев и увечий написать — тем более. И даже если доблестные милиционеры сами инициативу проявят (им ведь из больниц сообщают о криминальных травмах, а за медицинской помощью Величев обратится непременно), то правды им не расскажет.
И вообще, отрубленный палец и иные — весьма вероятные в недалеком будущем — телесные повреждения — отнюдь не проявления садизма и не месть, а лишь дань справедливости. В ее изначальном, исконном смысле. Той справедливости, по законам которой за око отнимали око. Эту самую справедливость Стрельцов и собирался вершить, точнее, уже вершил. И то — по сниженным тарифам, если бандита он все-таки не умертвит. А поскольку действия Артёма основаны исключительно на законах справедливости, то опасаться ответных мер Величева не стоит. Другое дело, что своих дружков-бандитов он предупредить может, но это не сложно предотвратить. И ничего выдумывать не надо, просто подержать взаперти день, три дня, неделю или сколько потребуется времени, пока Артём до остальных подельников не доберется.
Собственные — почти бредовые — умозаключения казались Стрельцову стройными и логичными. Изъянов в них он не замечал. А то, что Величев может не согласиться с его оценкой принципов справедливости и решиться, пардон за несуразность, на ответную месть от внимания ускользало. Равно как и то, что содержание бандита под замком связано с целым ворохом проблем: когда приходить-уходить, как кормить-поить и водить на отправление естественных надобностей, как соблюдать режим безопасности и так далее.
Зато от внимания не ускользнуло то, что лужа крови на полу продолжала увеличиваться в размерах, а слабонервный гражданин в обмороке... залежался. Осознав данный факт, Стрельцов незамедлительно затеял реанимационно-восстановительные мероприятия. В ходе скоротечного обыска он и простейших таблеток, вроде аспирина и цитрамона, найти не сумел, не говоря уже о полноценной аптечке. Даже закрались подозрения, болел ли вообще Величев когда-либо? Хотя бы с похмелья. Или от всех хворей пивом и рассолом лечился? Однако тут же в одном из ящиков комода были обнаружены россыпь разнообразных пилюль, а также антисептические и перевязочные средства в виде початого флакона йода, пластырей и бинтов.
Йод и бинты использовал по назначению. Полфлакона йода Артём незамысловато вылил на рану — Величев вздрогнул, но глаз не открыл,— а бинтами плотно перемотал обрубок мизинца. Кровь течь перестала, теперь она слабо сочилась сквозь повязку, украшая бинты багровыми пятнами.
Закончив с перевязкой, Стрельцов освободил пластиковый стаканчик от зубной щетки и тюбика с пастой, плеснул в него холодной воды из непересыхающего источника — крана — и устроил бандиту легкий душ.
