Тот, кто сидит в пруду

И тогда баба Маша стала нашептывать слова молитвы, мелко крестясь и не сводя со своей любимицы глаз. Та сделана один оборот, отрицательно покачала головой, но не оставила дальнейших попыток. Ксюха начала тихонько вторить молитве — и вдруг словно мороз прошел по ее коже, так же внезапно сменившись нестерпимым жаром. Девочка вздрогнула, замерла и уве­ренно протянула руку вперед.

— Там! — и, подтверждая правильность своего выбора, открыла глаза и кивнула. — Точно там!

Возглавляемая ею процессия направилась в указанную сторону. Теперь девочка держала вытянутые вперед руки ладонями вниз, и, казалось, с пальцев, тихонько потрескивая, срыва­лись крохотные искорки. Постепенно шаги ее стали замедляться и она начала говорить, все громче и громче, сопровождая счет шагов словами молитвы:

— Отче наш, иже еси на небесех. Один! Да святится имя Твое. Два! Да приидет Царствие Твое. Три! Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Четыре! Хлеб наш насущный даждь нам днесь. Пять! И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим. Шесть! И не введи нас во искушение. Семь! Но избави нас от лукавого. Восемь! Ибо Твое есть Царство и сила и слава ныне, присно и во веки веков. Девять! Аминь. Десять!

— Здесь! — воскликнула она. — Виктор Александрович, дай­те, пожалуйста, на минуточку ваш посох.

Папа Карло молча протянул Ксюхе посох. Она приняла его, с любопытством оглядела и огладила, попробовала на вес, примерилась, взяла поудобнее и ударила в пол со словами:

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, камень, отворись!

Пол с громким треском и грохотом лопнул, выбрасывая в воздух кучу каменной шрапнели и клубы пыли, заставившие лю­дей прикрыть лица руками и отступить на несколько шагов. Во­круг места удара, ставшего как бы эпицентром небольшого землетрясения, зазмеились изломанные трещины, образовывая неров­но очерченный по периметру прямоугольник.

— Это люк! — изумился Андрей. — Только как бы нам теперь его поднять?

— Кажется, в мастерской я видел пару ломов, — тут же нашелся глазастый и памятливый Игорь. — Я сейчас, я мигом!

Через пять минут он вернулся, запыхавшийся и довольный, неся в каждой руке по металлическому лому, против которых, как известно, нет приема. Поэтому, действуя ими, как рычага­ми, Андрей и Юрка без особого труда подняли и перевернули образовавшийся каменный блок. Под ним обнаружился настоящий деревянный люк, окованный железными полосами и с кольцом посередине. Но все одиночные Юркины попытки открыть его сначала не принесли результата. Тогда в кольцо просунули лом, и с пришедшим на помощь Андреем Юрке рывком удалось откинуть про­нзительно заскрипевшую на проржавевших петлях крышку. Из от­верстия в полу повеяло могильным холодом и сыростью. В темноту уводил ряд прогнивших от времени ступенек, покрытых пят­нами бурого мха и белесой плесени.

— Так, есть желающие сопровождать бабу Машу? — спросил Папа Карло. Все, и даже Ксюха, без колебаний предложили свои кандидатуры.

— Будет достаточно двоих, — решил Горелов. — Юра, Андрюша, поосторожнее там.

Первым начал спускаться Андрей, подсвечивая себе фонари­ком и свободной рукой упираясь в шершавую сырую стену, за ним следом, поддерживая бабу Машу, шел Юрка. Ступеньки скрипели, потрескивали и постанывали под ногами, но, к счастью, выдерживали вес. Свет фонарика тревожно метался по стенам и полу, тени пугливо отступали вглубь подземного хода. Наконец непродолжительный, но опасный спуск был благополучно преодолен, и наши искатели с облегчением почувствовали у себя под ногами твердый каменный пол. Андрей обернулся назад, посве­тил под ноги, перевел взгляд на своих спутников — все, мол, в порядке? — и, получив утвердительный кивок от Юрки, про­должил путь вперед. В тесноте и темноте подземелья они почему-то предпочитали молчать, и сторожкую тишину нарушали только звуки шагов, гулким эхом отражавшиеся от стен. Недлинный, метров пяти или шести, ход вскоре закончился. Фонарик выхватил из темноты небольшое помещение, келью, вырубленную в скальной породе почти век назад. Андрей посветил на пол, коротко вскрикнул и отпрянул назад. Юрка поддержал дру­га за плечи и встревоженно поинтересовался:

— Что там такое, Толстяк?

— Т-там этот... к-как его... с-с-скелет, — дрожащими губами пролепетал Андрей.

— Ну, не бойся. Мертвые не кусаются. И не потеют. Давай-ка посмотрим, кто здесь побывал до нас! — подбодрил Андрея Юрка.

— Ребята, с вами всё в порядке? — донесся сверху встревоженный голос Папы Карло.

— Да-да, все нормально! — бодро отозвался Юрка. — Продолжаем поиск!

На этот раз, уже подготовленные, ребята более спокойно восприняли скорбное зрелище. Только тихонько ахнула за их спинами баба Маша и зачастила скороговоркой: "Господи, помилуй, Господа, помилуй, Господи, помилуй!"

Труп мужчины, а точнее, то, что от него осталось, лежал на животе, ногами к выходу, протянув руки к неглубокой нише в стене, в которой смутно вырисовывался завернутый в крас­ный бархат предмет. Мужчина был одет в полуистлевший костюм старого, очень старого фасона. Рядом, отброшенный к стене, валялся факел, переставший гореть как минимум несколько десятилетий назад. Юрка, парень не робкого десятка и не из брезгливых, осторожно перевернул скелет, обряженный в костюм, на спину. Желтоватый череп с остатками волос и провалами на месте глаз и носа уставился на непрошенных гостей с жутковатой, пугающей ухмылкой. Из правой глазницы неторопливо вы­полз большой черный жук и важно прошествовал в темноту по каким-то своим неотложным жучиным делам. Юрка лишь на мгновение отдернул руку, а потом все же нашел в себе силы обыс­кать покойника, и из внутреннего кармана пиджака извлек на свет небольшую книжку в потрескавшемся коленкоровом перепле­те, потерявшем свой первоначальный цвет под действием време­ни и сырости.

— На, грамотей, это по твоей части, — протянул он кни­жицу Андрею.

— Паспорт, выданный на имя гражданина Франции Сержа Волконски. Туристическая виза на въезд в Советский Союз сроком с 14 июля по 14 августа 1947 года. Так это же, похоже, тот самый внук князя Волконского, построившего церковь! Вот, оказывается, где он нашел свою смерть!.. А это еще что такое? — удивился Андрей, вытаскивая из-под обложки паспорта сложенный вчетверо листок бумаги, ветхий, пожелтевший, крошащийся на сгибах и по краям. — Какое-то письмо... Плохо видно, чер­нила расплылись... Юрка, посвети-ка... Ага-ага, понятно. Так, читаю.

И он срывающимся от волнения голосом озвучил предсмерт­ную записку князя: "Пишу в затухающем свете факела, строчки расплываются и прыгают перед глазами... Поэтому простите за плохой почерк. Ха-ха, у меня еще хватает, сил... здесь неразборчиво... прибыл в Советский Союз, на родину моих предков, бежавших от большевистского террора на Запад, с единственной целью — найти в бывшем имении моего деда бесценную икону, согласно семейному преданию, способную творить чудеса. Но на­мерение моё было, как я сейчас, к сожалению, поздно, начиная осознавать, неправедно и греховно. С помощью вырученных от продажи иконы денег я хотел... Тут пара строчек расплылась... крестьяне, колхозники по-нынешнему, люди забитые и запуган­ные, с подозрением относящиеся к иностранцам, помогли мне отыскать тайник. При виде обещанных денег они забыли все свои страхи!.. Здесь сгиб, слова не читаются... люк от за­крывающей его каменной плиты. Я проник внутрь, нашел икону, но не смог её взять! Возможно, вы усомнитесь в моем душевном здоровье, что немудрено, я сам начинаю в нем сомневаться, но она была окружена невидимым, но непреодолимым барьером. По крайней мере, мои руки не смогли... Снова неразборчиво... оказался наглухо замурованным. Я кричал, я стучался, я про­бовал приподнять люк. Безрезультатно! Такое впечатление, что каменная плита вновь, целая и невредимая, скрыла его от люд­ских глаз. Всё напрасно! Крестьяне, конечно же, не станут сообщать о происшествии властям, побоятся наказания. У меня хватает ума, чтобы понять это. Так что надеяться на них не следует. Остается только уповать на Божью милость. Но я сам прогневал Его своим безрассудным поступком. И вот умираю, погребённый заживо. Горе мне, горе!.. Прощайте. Adieu. Князь Волконский".

Последние слова каучуковыми мячиками запрыгали по сте­нам подземелья.

— Adieu. Князь Волконский, — повторил задумчиво Андрей. — Надо же, у него ещё хватило сил и мужества на признание своей вины. Какая страшная смерть!..

Шустрый Юрка потянулся было к иконе, но Андрей его решительно остановил:

— Нет, стой! Или ты хочешь разделить судьбу князя? Не для наших рук она предназначена... Пожалуйста, баба Маша, Мария Фёдоровна!

Та мелкими шажками, опасливо косясь на останки, подошла к нише и бережно, трепетно взяла сверток дрожащими руками. И не рухнули каменные своды тайного хранилища, не полыхнул нестерпимо белый, слепящий глаза свет, не зазвучал громоподобный голос небесного посланника — нет, все было тихо, мир­но и даже как-то до обидного буднично. Просто одновременно в трёх душах зародилось и окрепло интуитивное убеждение, что вселенная немного, совсем чуть-чуть сдвинулась с места и всколыхнулась, приветствуя слияние двух крохотных частиц мироздания, предназначенных друг другу судьбой, Мировым разумом или велением Божьим. Называйте это как хотите, суть от этого не меняется.

Баба Маша аккуратно развернула ветхий красный бархат, скрывающий до времени святой лик, сдула пыль, протерла ок­лад иконы платочком. В неверном свете электрического фонари­ка изумленные ребята увидели на глазах Серпейской Божьей Матери слёзы...

49.

— Армия — это бардак, это дурдом, — просвещал развесившего уши Витьку младший сержант Стеклов, отслуживший год срочной службы и решивший поделиться с благодарным слушате­лем приобретенной армейской мудростью. Так за разговорами коротали ночную вахту в кабине колхозного грузовичка. — Сна­чала учебка, учебное подразделение, курс молодого бойца. Знаешь, как старослужащие, деды, встречают прибывшее в часть пополнение? Повылазают изо всех окон, делают страшные глаза, щёлкают ремнями и дурными голосами орут: "Салаги, вешайтесь!" А салаги стоят на плацу ни живы ни мертвы.

— Вот это да! — изумлялся доверчивый Витька. — Рассказывай, Боря, рассказывай!

— В армии две беды — дедовщина и землячество. А в учебке к ним ещё добавляется сержантский террор, — продолжал вещать с видом знатока Борька. — В учебке сержант — царь и Бог, за малейшую провинность может, например, лишить тебя завтрака, задолбать нарядами, а то и зубы пересчитать... Всё зависит от срока службы, а вовсе не от звания. Солдаты делятся на четыре категории, переходя из одной в другую каждые полгода: сначала салаги, потом шнурки, черпаки, деды и, наконец, дембеля. Это когда выйдет приказ Министра обороны об очередном призыве на срочную службу и, соответственно, об увольнении отслуживших свои сроки. А знаешь, как переводят из одной категории в другую? Бьют по заднице пряжкой от ремня, так что звездочка на коже отпечатывается! Количество ударов соответствует числу отслуженных месяцев.

— Пряжкой по заднице! Надо же! — восклицал Витька, подп­рыгивая на сиденье автомобиля, словно сам получил только то пониже спины дюжину горячих.

— Да... Четыре категории срочников — это как четыре кас­ты, и у каждой свои права и обязанности. Не дай Бог тебе ослушаться старшего по сроку службы — расправа будет жесто­кой. Ночью тебя поднимут, отведут в укромный уголок и отме­телят всей толпой. В лучшем случае в госпиталь загремишь. Поэтому и приходится терпеть, подшивать дедам подворотнички, чистить сапоги, бегать в магазин за сигаретами или в столо­вую за пайкой. И ждать своего часа...

— Неужели ничего нельзя поделать?

— Ну, многое зависит от того, как ты сам себя поставишь. Будешь мужиком, не дашь слабины, сумеешь постоять за себя — почёт тебе и слава. Иначе до дембеля в шестёрках и чмошниках проходишь. Чмошник, или чмо — последний человек. Расшифровывается это как "человек, мешающий обществу" или иначе "че­ловек Московской области", — пояснил Стеклов. — Задолбали эти москвичи. Ну и тормоза! Привыкли жить на всем готовень­ком, за мамкин подол держаться! Не любят их в армии...

— Боря, хочешь сигарету? — предложил Витька, вытаскивая помятую пачку "Явы" и протягивая её сержанту. Тот не отказался, одну сигарету прикурил, а вторую по привычке заложил за ухо — про запас. Кабина ЗИЛа озарилась изнутри двумя ого­ньками, в приоткрытые окна пополз сизый дым.

— А что такое землячество? — спросил Витька своего проводника по армейской преисподней.

— Это объединение солдат в группы по национальному признаку. И вот что обидно, мы, русские, держимся разрозненно, каждый сам по себе. А вот азиаты или кавказцы стоят один за другого горой. Поодиночке это тихие мирные люди, но стоит им скучковаться — пиши пропало. Ведут себя нагло, никому прохода не дают.

— Куда же смотрят офицеры? Разве нельзя навести порядок?

— Офицеры, конечно, в курсе. Но их такое положение даже устраивает. Да на этом вся армия держится! Они могут быть уверены, что любое их приказание будет выполнено, не нужно даже особо контролировать — деды расстараются. Сами пальцем о палец не ударят — салаг припашут, они всё сделают.

— Ещё я хотел спросить... — начал Витька, но постепенно голос его становился сонным, вялым, неразборчивым. — Как оно... это... что же я хотел спроси-и-ить?.. Забы-ы-ыл...

Со дна пруда будто поднялась прозрачная пелена и глухо укрыла окрестности, гася все мысли и чувства, наполняя мозги туманом, наливая веки свинцом и нашептывая на ухо только од­но: спать, спать, спать. Словно Оле Лукойе, но на этот раз зонтик у него был единственным — фиолетовым, и этот фиолето­вый зонтик навевал тяжкие фиолетовые сны. Спал Витька, уро­нив голову на руль, спал сержант Стеклов, даже во сне креп­ко сжимая свой автомат; в кузове машины, разметав руки и но­ги, беспробудно спали Колюшка и Пашка, видимо, необоримая дремота сморила их посередине какой-то очередной игры.

Кто-то тихонько постучался, поскребся, как мышка-норушка, в дверь кабины с пассажирской стороны. Сержант Стеклов резко вскинул голову — сна ни в одном глазу — и приоткрыл дверцу, пристально вглядываясь в полумрак. В пяти шагах что-то призрачно белело, какое-то неясное размытое пятно.

— Кто здесь? — спросил Стеклов шепотом и сам испугался своего приглушенного голоса. А в ответ — хи-хи да ха-ха. Что за напасть?

— Стой, кто идет? Стрелять буду! — воскликнул Борька, вспомнив действия часового на посту, снимая автомат с предохранителя и пытаясь передернуть затвор. Но тот не поддавал­ся. Черт, заклинило! Он дергал за металлическую скобу все сильнее и сильнее, с каким-то отчаянным остервенением. — Стрелять бу... — Но тут слова его комом застряли в горле, а рука безвольно опустилась на сиденье, потрескавшееся и про­пахшее мазутом.