Книга 3. Наследники легенд

— С днем рождения!

Он был так сердит, что даже забыл поздравить отца, и первой это сделала Лара, протягивая карду перевязанную красной лентой коробку.

— Спасибо, солнышко. И что у нас там?

Внутри, как и ожидалось, оказалась целая стопка рисунков. Понять без комментариев, кто на них изображен, было невозможно, но отец сделал вид, что безмерно рад этому ужасу.

— А это от меня.

Нож был отличный. Парень потратил на него почти все свои сбережения. Но именинник принял подарок без восторгов. И посмотрел как-то грустно. Ещё и вздохнул:

— Взрослый ты у меня совсем.

Как будто это плохо. Лучше было бы, если б он дарил ему разноцветные каракули и рассыпал под ногами всякую дрянь?

Только подумав об этом, Ласси удивленно огляделся. В комнате было чисто. Чисто-чисто, как и обещала Лара.

— Мы убрали, — улыбнулась она, будто прочитав его мысли.

Когда? За те две минуты, что он пробыл с отцом в коридоре? Рин протер глаза и еще раз оглянулся — нет, это не обман зрения. Но как?!

— Что-то не так? — заметил его беспокойство отец.

— Уже так. Просто...

— Мы его с собой играть не берем, — наябедничал не к месту Дэви. — Он секреты хранить не умет.

Ах, так!

— Умею. Еще как умею.

— Посмотрим, — прищурился мелкий.

"Посмотрим", — сам себе сказал Рин. Задавшись целью, во чтобы то ни стало разгадать тайны братца, он не стал спорить, когда отец отказался от его предложения сходить куда-нибудь в трактир.

— Вина я тебе и тут налью, — обещал он. — От стаканчика сухого вреда не будет. А по девочкам, извини, я пас.

Поужинали впятером. Потом папа говорил о чем-то с Тинном, спровадив детей (Ласси забыл обидеться, когда его причислили к детям), а затем, за неимением других развлечений, предложил сыграть в карты.

— Я с вами! — потребовала сестренка.

Из-за нее пришлось играть в самую простую игру — "Верю — не верю".

— Зато играем честно, — утешил отец.

Карды не читаемы, полудемону тоже в мозги не влезешь. Дэви — драконыш. Лара... Лара вроде бы человек, но тетя Гала чего-то там намудрила, и теперь в мысли этой малявки ход закрыт.

— Я не хочу играть, — Дэви уселся с блокнотом в кресле. Никак собрался осчастливить их очередным шедевром.

Рин сдал карты и сам начал:

— Маг огня, — рубашкой вверх пододвинул карту сидевшей слева Ларе.

— Верю, — не задумываясь, ответила мелкая.

Пришлось забирать себе.

— Храм, — уже на втором круге.

— Не верю.

Снова угадала.

Оставшись в проигрыше три партии подряд, парень объявил игру неинтересной.

— Пап, карды точно не читаются?

— Точно. Детям часто везет. А есть еще такая штука, как интуиция.

Поняв, что играть уже не собираются, Лара утащила карты на кресло к брату. Разложила на подлокотнике.

— Воин, меч вниз.

— Дорога, — отозвался Дэви.

— Темный маг.

— Сама знаешь.

— Сама знаю, — насупилась малышка. — Птица. Белая.

— Голубка. Это друг.

— Змея. Опять змея. Плохая, плохая, плохая!

Девочка разорвала карту, смела все остальные на пол и выскочила из комнаты, громко хлопнув дверью.

— Ей спать пора, — успокоил встревожившегося Эн-Ферро Тин. — И за родителями скучает. Пойду, уложу её. И тебе, драконыш, время отправляться в постель.

Рин проводил взглядом братишку и взявшего его за руку тэвка и поднялся.

— Спокойной ночи пожелаю, — сказал он отцу.

В коридоре второго этажа было темно, свет горел только в комнате Лары, куда вошли Тин-Тивилир с мальчиком.

— Так, дети, — услышал Рин строгий голос полудемона. — Вы ничего не хотите мне рассказать?

Парень решил, что это удобный момент.

— И мне! — потребовал он, входя в спальню сестры.

А в следующий момент схватился рукой за дверь, чтобы не упасть: Лара, обхватив руками колени, сидела в воздухе над кроватью.

— Это только когда она волнуется, — хмуро объяснил Дэви. — Сейчас успокоится и опустится. Что, теперь захотел с нами играть?

Веселенькие у них, должно быть, игры.

Рин закрыл за собой дверь и приготовился слушать правила.

Глава 13

Сначала он считал дни: три — чтобы добраться до кармана, еще два — дойти до деревушки в десяток дворов, затем длань, если не больше, чтобы привыкнуть к здешнему укладу, познакомиться с людьми, научиться говорить с ними. А самое главное — войти в новый, непривычный ритм жизни, до поры припрятав в глубине души все прежние стремления. Нелегко было убедить себя в том, что прошлое осталось за Чертой, перестать слышать настойчивый шепоток ножа и чувствовать пульсацию врезавшегося в кожу кольца. Но он справился. Кажется, справился. По крайней мере, весь последний месяц прожил... Как мышь под веником — Олья так сказала.

— Вышел бы куда.

— Куда?

— Да хоть на двор.

Вне дома ему не нравилось. Неуютно было под стеклянным небом, на котором никогда не появлялось ни солнца, ни звёзд. Днем мутный голубоватый купол дарил рассеянный свет, ночью все вокруг погружалось в непроглядную тьму. К этому, пожалуй, он привыкал дольше всего. И именно здесь, в кармане, полюбил дожди. Тогда небо затягивали настоящие тучи, делая его знакомым, обычным.

— Из-за времени всё, — поясняла в первые дни травница. — Иначе тут время идёт. Во всех Пустошах иначе, а тут — и подавно. Потому и под колпаком будто, и непонятно, что там снаружи — зима, лето ли. Но обвыклись люди как-то. Живут.

Живут, и уже давно. Ольгери не знала, кто и когда первым отыскал вход в карман — огромное по площади пространство, вырванное у "большого мира". Не знала и того, по чьей воле создано это странное убежище. Но кто-то нашел сюда дорогу, по которой потом пришли остальные. В основном люди. Прятались тут от бушующих за Чертой войн, приводили семьи, друзей.

Странно было, что по ту сторону теней мало кто знал об этом месте.

— Ничего странного, — пожимала плечами целительница. — Схрон это. Кто ж станет про свой схрон каждому встречному рассказывать? А случайному человеку сюда попасть трудно. Помнишь, какими путями шли? Сам нашел бы?

Сам — вряд ли. Истман помнил лишь молоденькую рощицу, тянувшуюся вдоль ручья. А потом яркая летняя зелень сменилась пожухлой осенней листвой, а ручей пропал.

Да, здесь была осень. Время, как и говорила Олья, шло тут иначе. Быстрее.

— Иной раз уходить боюсь, — признавалась она. — Всё думаю, вернусь, а никого из знакомых уж и в живых нет. Но теперь успокоилось как будто. Раньше, старики рассказывали, на день только выйдешь, а тут уж двадцать лет пролетело. А сейчас вроде как час за день идёт. Я крайний раз на две длани выходила. Так, когда собиралась, Майка, Ланкина дочка, в колыбельке была ещё. А сейчас, гляди-ка, бегает уже.

Майкой, Майей, звали соседскую девчушку. Ей было, наверное, чуть больше года. Действительно бегала. Часто падала, и тогда унылую тишину разбивал надрывный детский плач. Сначала это раздражало. Потом привык. Однажды даже вышел из дома посмотреть, откуда шум. Заметил, поднял на вытянутой руке зареванного ребенка и долго с любопытством рассматривал ряженое в цветастое платьишко существо — детей он прежде встречал нечасто, особенно таких мелких. Посмотрел и бережно опустил на землю. Бережно, потому что людей, может, и не любил, но это ему человеком не показалось — зверенком каким-то, которого можно погладить, пожалеть. С рук покормить.

Тогда и познакомился с Ланой — матерью этого странного создания — молодой, розовощекой, статной. Она с простодушным любопытством таращила на чужака голубые, как и её сарафан, глазища и грызла в смущении кончик рыжей косы. Разговора не вышло, говорить с неотесанной селянкой бывшему правителю Каэтарской империи было не о чем. Но ночью в общинном амбаре спину кололо сено, и руки тискали теплую женскую грудь...

— Дело обычное, — не глядя на него, говорила поутру Олья. — Баба она молодая, истосковалась по мужику. Только ты не думай себе, не свободная она. Муж есть, на крови с ним венчалась. Сейчас за Черту ушел. По-здешнему, давно уже, еще как она с Майкой ходила. А по-тамошнему месяц всего прошел. Вернётся.

— Следишь за мной, что ли?

— Нужно больно. Не маленький, чай. Предупредила только. Потому как мужик Ланкин вернется, её, дурёху, поколотит для порядку да забудет — им ещё дитё растить. А тебе как бы шею не свернул — бугай он здоровый.

Жалела. И это было самое странное. Страннее стеклянного неба и бегущего вне всяких законов времени. Кто он ей, что вылечила, привела сюда, а теперь еще и опекает? Никто. Лишняя обуза. Дармоед.

Деревенские так и говорили:

— Что, Олья, снова сама за хворостом пойдёшь? Дармоед твой зад от лавки оторвать не сподобится?

— А и пойду! — смеялась травница. — Сколько мне того хворосту нужно? Вдвоём с Сайли сходим. А Лиму пока нельзя тяжелого носить. Вот заживёт рана, он мне тогда яблоню срубит. Третий год как усохла — вот и будут на зиму дрова.

Рана зажила давно. Остался маленький белый шрам на груди. Ольгери об этом знала, но о помощи по-прежнему не просила. Сама ходила в сбросивший листву лесок. Сама таскала тяжелые вязанки, растапливала печь, ставила на огонь воду и шла доить уродливую козу со спиленными рогами. Часть молока ставила в холод — потом делала сыр, который складывала в бочку с крутым рассолом. Часть разливала по глиняным кружкам: ему и Сайли.

— Тебе расти ещё, — говорила она внуку. — А тебе, — поворачивалась к "дармоеду", — поправляться нужно. А то остались кожа да кости.

Преувеличивала. Он уже достаточно окреп, и стал таким же, как прежде. Почти. На стене в общей комнате приземистого домика Ольи висело зеркало — круглое стеклышко с лущащейся амальгамой. Иногда Истман подходил к нему и подолгу вглядывался в незнакомое лицо. Таким его не узнали бы даже старые... друзья? Какие друзья? Откуда? Но не узнали бы. Волосы отросли, дланями не сбриваемая щетина превратилась в бороду, глубже стали морщины. Вещи из его же сундука, сшитые лучшими портными из дорогого сукна, быстро потеряли вид в этой глуши, и теперь, в потрепанной одежде он мало чем отличался от местных мужиков. Особенно в кроличьей душегрейке и вязаной, побитой молью шапочке, что достала из старого ларя Олья. Особенно с топором в руках.

Да, яблоню он всё же срубил. Помучился, но справился. Не потому, что надоело чувствовать себя иждивенцем — не напрашивался же — а потому, что в доме стало холодно, и нужно было чем-то топить большую, сложенную из камня печь.

— Распилить теперь надо, — Сайли впервые взглянул на постояльца с одобрением. — Только пилы у нас нету.

— У меня есть, — отозвалась от своего крыльца Лана. — Зашел бы, сосед, я б дала...

Её муж пока не вернулся, и можно было зайти. Заодно и пилу взял.

— Расскажи мне про карман.

Там, за Чертой, прошло всего несколько дней. Тут он, по собственным подсчетам, прожил уже почти два месяца.

— Так рассказывала ж уже, — удивилась Олья.

— Рассказывала. Но я не в себе как будто был. Не запомнилось.

— Не в себе? Все тут сперва такие. Но отпустило же? Обвыкся?

— Обвыкся.

Хочешь жить, и не к такому привыкнешь. Небо без солнца — ерунда в сравнении с оставшимися в "большом мире" врагами. Часто Истман жалел о том, что время в кармане идет быстрее, чем снаружи. Лучше бы наоборот. Тогда пересидел бы какой-нибудь год или два, вышел, и не застал бы уже в живых ни Бруниса, ни других, кто мог бы опознать в нем бывшего императора. И можно было бы начинать все сначала.

Но с другой стороны — как? Нож он так же носил с собой. Правда, теперь приучил себя оставлять его в шкафу перед сном, а не класть под подушку. А еще не испытывал уже непреодолимого желания пустить оружие в дело. Здесь, впервые за долгие годы, пришла в голову мысль о тщетности всех его попыток заполучить чужую силу: она все равно вытекала из него, как вода из дырявой бочки. Дарила минутную эйфорию и таяла без следа. А тело и разум, ощутив её мощь, требовали новой порции. Но зачем? На что он потратил украденный дар? Что сделал? Не для других — всё это россказни блаженных и храмовников, что нужно жить для кого-то — что он сделал для самого себя? У него была империя, была власть, было богатство. Он жил в роскошном дворце, а не в этой кособокой халупе, в которой ему отвели похожую на чулан комнатушку, ел изысканные блюда, а не пустую кашу и твердый, пересоленный сыр, и в его постели сменяли друг друга первые придворные красавицы. Нужно было лишиться всего, чтобы понять, как много он имел. А он отказался от всего ради призрачной мечты. Всё нож — свёл с ума, подчинил себе его волю. Истман злился на него, проклинал день, когда дал оружию жизнь и порой вздрагивал, когда к нему обращались, называя вспомнившимся в бреду именем...

— Лим, — Ольгери толкнула в плечо. — Так что рассказать-то?

Сайли уже cпал, в печи потрескивали яблоневые дрова, а за маленьким слюдяным окошком, закрытым плотными ставнями, лежал выпавший недавно снег, неразличимый сейчас в упавшей на землю беззвездной ночи.

— Всё.

Ему нужно было узнать как можно больше, чтобы решить, что делать дальше. Но Олья могла объяснить немного. Карман, по ее словам, был большим. Никто специально не мерил, но размеры были под стать какой-нибудь имперской провинции, если вспомнить, как долго они добирались сюда от входа, и принять на веру слова, что до другого входа идти пешком не меньше длани. Травница знала еще об одной деревне вроде этой и о большом поселении, которое тут называли Городом.

— Много народу за всё время пришло. А кто-то и народился тут. Сказывают, ещё хутора есть. А в Городе торги идут. Наши весной и осенью туда ездят. Осенью репу везут, лук, грибы сушеные. Весной — шерсть. Овец держат, видел же? Деньги тут ходят разные. И имперские гуляют, и местные — на чеканку не смотрят. Но пуще мену признают. Наши сукно из Города везут, соль, мёд. Можно жить.

— А управляет всем этим кто?

— Так сами люди и управляют. У нас в деревне, может, и я, — пошутила женщина. — Не станут слушать, некому будет их хвори лечить, кости вправлять да чирьи мазать. А может, и Фаска — кроме него никто спирту не гонит. А в Городе другие порядки. Там управа специальная. Собираются раз в месяц и рядят, какие дома строить, какие дороги мостить. Город-то большой. Домов двести, говорят.

Истман отвернулся, чтобы скрыть от травницы усмешку: большой, а как же! В империи самые захудалые деревни больше.

— Так всё общиной и решают?

— Так и решают. А ты в Город, что ль, податься решил?

— Нет.

Если и были мысли, теперь убедился, что там ему делать нечего.

— А то ещё замок есть. Граф там живет. Какой он на деле граф, никто не знает, но батюшка его так назвался, когда в замке осел. В порядок там всё привел, хозяйство, говорят, большое поднял. Так граф этот — сам себе управитель.

Значит, сумел кто-то и тут устроиться.

Но Истмана подобная судьба не прельщала. Хозяйство — земля, огороды, овцы, торги и мены. Напрягать мозги, подстраивая всё, что узнал когда-то об экономике, под местные уклады, чтобы стать владельцем символического домена, назваться громким титулом, построить дом за каменным забором, который обзовут замком, и до конца жизни смотреть на мутный купол мертвого неба? И умереть от старости, тогда как на родине пройдет всего пара лет...