Тут Коннор не удержался, и, уже не стесняясь, достал бутылку, заткнутую за пояс. Этот глоток пошел лучше, теперь и вкус уже не показался таким неприятным. Слегка трясущимися руками он скрутил новую самокрутку, поймал из догорающего костра уголек, обжигая пальцы, и пустил табачный дым поверх пламени, мгновенно подхваченный потоком теплого воздуха куда-то к звездам.
— А почему вы ничего не делаете для освобождения? — спросил, наконец, Майк, глядя на манипуляции Коннора с бутылкой с явным осуждением, — Хотя бы в рамках своих взглядов на проблему?
— Потому, что я трус, — исчерпывающе пояснил Коннор. Его язык уже слегка заплетался, — А еще это не ваше дело. Меня наняли не для чтения лекций. А если бы предложили — я бы отказался, мать его. Из меня хреновый лектор.
— Майк, я думаю, нам всем пора спать, — наконец, подал голос Диггом, — Завтра тяжелый день. Трудная дорога. Не надо лезть мистеру Коннору под шкуру. Ему тоже надо отдохнуть. Я первый буду дежурить. Через четыре часа разбужу вас.
— Вот это — очень дельная мысль, мистер Диггом, — с досадой в голосе согласился с ним Коннор, — Всем спокойной ночи и сладких снов.
Он отпил еще немного, хотя виски больше не хотелось, и пошел к своей лежанке, где завернулся в одеяло, устроился поудобнее и быстро заснул, несмотря на холод и непрекращающийся лай койотов поодаль.
Когда Диггом разбудил его, Коннор чувствовал себя отвратительно. Алкоголь еще не выветрился, но уже не давал приятной расслабленности и легкости мысли. Вместо этого подташнивало и кружило голову. А еще он продрог, как собака. Поэтому Коннор, прекрасно понимающий, что ночные дежурства в этих местах вообще нужны только для самоуспокоения, занялся тем, что стал заготавливать мясо. Он нарезал его на тонкие полоски, и укладывал в пакеты, щедро пересыпая солью и перцем. Таким образом, он подготовил к транспортировке около десяти фунтов. Конечно, сколько-то они съедят на завтрак, но бросать все равно придется порядочно, с досадой констатировал он. Ему не было жалко мяса, но, выросший в бедности, Коннор вообще чувствительно относился к бесполезной растрате средств.
Когда спутники проснулись, Коннор успел не только закончить с засолкой, но и сварить кофе, и нажарить неплохих стейков, куда лучше того, что наскоро готовили вечером, и даже хлеба нарезал — разумеется, не для того, чтобы «угодить нанимателям», а просто потому, что необходимо было хоть чем-то занять руки и голову. Тем не менее, подспудно он ощущал некоторый стыд за свою вчерашнюю несдержанность.
Как ни странно, Майк, кажется, ощущал нечто подобное. За завтраком он помалкивал, лишь задав осторожный вопрос, не водятся ли тут ядовитые змеи. Коннор охотно удовлетворил его любопытство: медноголовые змеи в Нью-Мексико обитали в огромном количестве, но осенью они теряли активность, и вероятность проснуться с такой змейкой под одеялом была существенно ниже, чем проснуться, к примеру, с неизвестно откуда взявшейся шлюхой. После еды путники собрали вещи, оседлали лошадей, и тронулись в путь. Майк ехал поближе к Коннору, косился на него, и явно хотел заговорить, но не решался. В конце-концов, Коннор плюнул, и, отчасти чтобы загладить тяжелое впечатление от вчерашнего пьяного срыва, обратился к спутнику первым.
— Вы хотите о чем-то спросить, Майк?
— На самом деле, да, — согласился он, — Если честно, я все пытаюсь понять, кто вы. Вы не похожи на простого ковбоя. Когда вчера я говорил про Маркузе и Фромма, вы, определенно, понимали, о чем я веду речь. Если говорить спокойно и беспристрастно, без лишних эмоций, то что вам в них не нравится?
— Я — вполне простой ковбой, — твердо ответил Коннор, — Многие наши парни читают не только комиксы, мистер. Поэтому не надо особенно удивляться. А что до «новых левых»…
Он задумался, и тщательно взвешивал слова. Тема американской левой политической философии сейчас была болезненна — особенно, если обсуждать её с человеком, чьих воззрений, на самом деле, не знаешь. Да и вообще ничего про него не знаешь, если подумать. После случившихся в середине ноября вооруженных столкновений в Джорджии между чернокожими боевиками «Нации Ислама» и Ку-клукс-кланом, страна, вообще, как будто вся дружно поехала умом. Политические обозреватели по радио и телевидению несли откровенную ахинею, в зависимости от своих пристрастий, и очень быстро создали в обывательской среде подлинную атмосферу паранойи и враждебности. На Юге, говорят, сейчас по настоящему опасно стало не только выражать вслух хоть какое-то неодобрение действиями или идеологией расистов. Что там, опасно было просто прослыть «левым», под любым соусом. Активистов компартии, СРП или просто шибко болтливых «розовых» интеллектуалов травили, избивали, а могли и пристрелить. Но Югом дело не ограничилось. Например, уже помянутый Герберт Маркузе, преподаватель массачусетского Университета Брандейса, был тяжело ранен прямо на кафедре во время лекции. Какой-то безработный парень прочитал в газете его колонку, осуждающую белый расизм, и решил «отомстить за поругание патриотов Америки», как он сам это объяснил. Маркузе, получивший три пули 38-го калибра в грудь и живот, сейчас лежал в Общеклинической Больнице штата Массачусетс, и так с тех пор не приходил в сознание (АИ). Попытки покушений были и на других либеральных деятелей, большинство из «новых левых», коммунистов или борцов с дискриминацией получали открытые угрозы от ККК и «Минитменов» «Боба» Де Пью. Например, преподававший в Мичиганском университете Эрих Фромм был вынужден эмигрировать в Австрию, причем неизвестно куда, так что о нем никто ничего не знал и не слышал. При этом, со стороны властей не было заметно какой-то особо целенаправленной борьбы с правыми экстремистами. Напротив, они усердно делали вид, что все это — не более, чем отдельные инциденты.
(Минитмены: Минитмены были воинствующей антикоммунистической организацией, сформированной в Соединенных Штатах в начале 1960-х годов. Основателем и руководителем правой группы был Роберт Де Пью, биохимик из Норборна, штат Миссури. Минитены считали, что коммунизм скоро захватит всю Америку. Организация вооружалась и при необходимости готовилась осуществить контрпереворот. Минитмены организовались в небольшие мобильные отряды и хранили оружие для ожидаемой контрреволюции.)
Коннор догадывался, что, в действительности, администрации Кеннеди, на данном этапе, вполне выгодно существование и белых расистов, и черных головорезов из «Нации». Планы по десегрегации были одним из ключевых пунктов предвыборной кампании, и обострение расовых конфликтов было, скорее, на руку: не нужно было торопиться с их реализацией до уменьшения напряженности. Кроме того, яростные перестрелки белых и черных бандитов отлично отвлекали общественность от того, что Кеннеди, в сущности, почти ничего не меняет в стране после республиканского правления, как и от того, что он, едва оказавшись в Овальном кабинете, начал откровенно-нездоровую «суету» в отношении Юго-Восточной Азии, проталкивая через Конгресс решение о отправке туда регулярных подразделений армии США. При всей кажущейся остроте разгоревшихся конфликтов, в них погибало существенно меньше людей, чем в одних только дорожных происшествиях ежедневно, и, хотя от событий в Олбани лихорадило газеты и телеэфир, большинства американцев они практически никак не касались. Страна жила своей жизнью, разве что появилось новое кровавое «шоу», способное пощекотать нервы. В Нью-Мексико, где население никогда не отличалось повышенным расизмом, было и вовсе тихо… Чистое проявление «общества спектакля», очень в духе постмодернистских мыслителей.
— Мне кажется, Майк, — наконец, собравшись с мыслью, начал Коннор, — что все эти новомодные теории про то, что роль пролетариата снизилась, и главное дело — всяческое «духовное освобождение», это просто обычное на..балово. Погодите, и не обижайтесь на резкое слово. У меня в отношении этого дерьма просто нет других. Понимаете, вас убеждают, что наше общество уже бесклассовое, а революционная роль отошла к носителям «Разума», студентам, артистам авангардного искусства и интеллектуалам. Звучит чертовски убедительно для перечисленных, и льстит им, но это все — бессмысленная херня. Классы никуда не делись, Майк. И, по-прежнему, противоречия между ними решаются только силой. Оружием. Как сто лет назад. Никак не иначе. Когда ты решаешь, что основной фронт революции пролегает между твоим разумом и разумами эксплуататоров — задумайся. Может, это не имеет никакого значения? Мысленно ты можешь хоть сотню раз победить гнет буржуазии, можешь отринуть каноны буржуазного искусства, можешь отрицать само угнетение — но, при этом, в реальности ничего не переменится.
— Отчуждение труда и жизни — вопрос сознания, — упрямо ответил Майк, — Если ты принимаешь их как норму — они и останутся нормой.
— Важно лишь то, что на самом деле является нормой, — отмахнулся Коннор, — Например, я могу сколько угодно не принимать насилие. Могу стать пацифистом. Могу осуждать насилие на словах. Но — пока есть люди, которые могут применить насилие ко мне, или к людям, которые мне близки по духу, классу, родству или еще как-то, выходит, я буду всего лишь соглашателем. И, в конечном итоге, пособником, потому что мое попустительство, как ни крути, насилие умножает, а не уменьшает…
— Так что, по-вашему, мы должны умножать насилие сознательно, применяя его направо и налево?!
— Нет, мы должны его уменьшать: применяя его выборочно, и только к другим насильникам. Или мы будем им потворствовать.
— А чем мы тогда будем лучше их?
Коннор слишком много думал на эту тему, чтобы растеряться от столь простого вопроса.
— Тем, что у нашего насилия есть четко выраженная, гуманистическая по сути и реалистичная цель. Если бы вы, Майк, имели понятие о диалектической логике, у вас бы не возникал такой вопрос. Но проще же объявить всех, кто применяет насилие — одинаково плохими, верно?
— Я не это имел в…
— Это, это. Поверьте, стоит только встать на этот путь, и все неизбежно сводится к тому. Как же, я и такое слышал. «Наше правительство стремиться расширить зону своего влияния за границей. Для этого ему служит ЦРУ и нелегальные махинации». «Русские тоже стремятся расширить зону своего влияния за границей СССР. Для этого им служит Коминтерн и нелегальные махинации». Вывод? «Наше правительство и русские — суть, одно и то же, мы должны бороться и против тех, и против тех». Стандартный вывод тех, кто игнорирует классовое деление нашего общества, и делает вид, что есть какой-то «третий путь». Или изобретает какие-то другие классы, кроме «пролов» и буржуев, кстати. У нас любят объявлять классом «бюрократа», игнорируя, что у бюрократии нет ни единого признака самостоятельного класса. Или тех, кто объявляет, что рабочие утратили революционную роль, потому, что отупели, не понимают ни авангардного искусства, ни горячих призывов вот прямо сейчас отбросить все буржуазные условности и начать жить вне рамок капиталистических отношений. Хотя для большинства это просто невозможно.
Майк явственно насупился.
— Робин, вы перевираете. Я согласен с тем, что строй в СССР более прогрессивен. Но и там мы имеем лишь зародыш нового общества. Для построения реальной демократии необходима борьба и там! Против бюрократии, против тоталитарной идеологии, против тех, кто присвоил себе право говорить от лица рабочего класса… Что это за рабочая демократия, если там бюрократ по своей воле решает, что рабочим делать, сколько им работать, и как распорядиться результатами труда? Если бюрократ, что партийный работник, что администратор, сам по своему разумению определяет, какое искусство хорошее, а какое плохое, какие книги рабочим читать, какую музыку слушать и какое смотреть кино? Более того — с кем рабочему спать, какую одежду носить или как ему стричься! Уж лучше, я считаю, буржуазная демократия. У нас, по крайней мере, возможности для свободы творчества выше…
— Угу, возможности для свободы творчества тех, у кого есть деньги и время на это творчество…
— Можно быть творцом и без прямой выгоды!! Как будто нет свободного, независимого искусства! А есть ли оно в СССР?
— Да я и не спорю, конечно, можно. Если рядом есть человек, который своим трудом накормит творца. А также напоит и снабдит кокаином, если вы понимаете, о чем я. А что до СССР — там издают художественной литературы, пишут картин и снимают кино примерно раз в пять больше, чем в любой другой стране мира в процентном соотношении. Художником там может стать ребенок любого рабочего, да и сам рабочий, к слову, если почувствует призвание. Если вы спросите русского, насколько состоятельная должна быть семья, чтобы выучить ребенка на творческую профессию, вас просто не поймут, Майк. Я посещал СССР, во время Всемирного фестиваля молодежи, и задавал этот вопрос. Обычные, простые советские люди просто надо мной смеялись.
— Но там сильнейший диктат общества в сфере искусства! Партийные бюрократы имеют самый большой авторитет, и именно они решают, что нужно народу, а что нет!
— Вы, серьезно, полагаете, что советские творческие люди живут исключительно с заказов от партийной бюрократии? — ухмыльнулся Коннор, — Может быть, в СССР нельзя за печатную машинку сесть, или встать за мольберт, если за спиной нет партийного чиновника? Или там запрещена продажа кинокамер? Или в каждом детском кружке фотографии, любительского кино и анимации, в каждом любительском театре или на радиостанции детской коммуны сидит куратор из КГБ? В таком случае, должен сказать, что в КГБ должно трудиться чертовски много народа — потому, что в СССР при каждой школе, детской коммуне или центре детского творчества таких кружков, секций или студий по нескольку штук…
— Да, там жесткая и тотальная цензура. Я читал про это… Сталинская система единоличного правления создала откат к традиционализму в культуре и искусстве. Как же, раздельное обучение, мальчики в форме дореволюционных гимназистов и девочки в передничках! Имперский патриотизм, ханжество и лицемерие в вопросах личной жизни! Масса действующих церквей, запрет гражданских браков без регистрации, абортов, гомосексуализма и авангардного искусства…
— Вы описываете, причем очень неточно, ситуацию до 1953-го года. Сейчас в СССР почти от всего этого отказались. Обучение совместное, кроме специальных военных школ. Школьная форма — нового образца, и, по правде говоря, она куда удобнее, качественнее и практичнее той, что принята в большинстве школ у нас. Её придумали не для того, чтобы «украшать» ребенка, а для того, чтобы ему было удобно учиться, не отвлекаясь на всякую ерунду. К тому же, она, как и учебные пособия, выделяется бесплатно. Патриотизм советским людям свойственен, это правда, но он здоровый. Советские люди болезненно реагируют, если кто-то пытается принижать или ругать их страну, но это неудивительно, им действительно есть чем гордиться. При этом, большинство людей, с которыми я общался, вовсе не считают русских «высшей» или «избранной» нацией, которой «предначертано нести миру свет свободы и демократии», как это принято у нас. Они живо интересуются тем, как обстоят дела простых людей в Америке и Европе, подмечают плюсы и минусы капитализма и социализма, свободно говорят об этом. В СССР помнят, что мы были союзниками во Второй Мировой, там ставят памятники нашим морякам, которые проводили конвои, а наших ветеранов, награжденных советскими наградами, уравнивают в статусе со своими.
