Правила «ринга» были простыми. Двое спорщиков, по очереди, выдвигали свои тезисы, а затем, также, в строгой очередности, высказывали аргументы в их защиту и контраргументы против оппонента. При этом судейская роль отводилась публике — каждый из присутствующих мог проголосовать, подняв большой палец вверх, или опустив его вниз. По итогам этого голосования (обычно, тщательный подсчет не требовался, поскольку большинство бывало подавляющим) арбитр выносил решение о присуждении очка одному из спорщиков. Тот же, кто проигрывал, напротив, получал отрицательную оценку. В случае, если оба спорщика не чурались употребления алкоголя, проигрыш сопровождался требованием опрокинуть рюмку заранее оговоренного напитка — чаще всего, неразбавленного рома. С одной стороны, подобная практика нередко приводила к тому, что оба оппонента изрядно надирались. С другой — это было весело, и вносило в споры новые, забавные моменты.
В тот вечер на ринг вышло двое коммунистов — один, член Партии Общественного Равенства с Цейлона, Селлапан Ананд, и китаец по имени Ханг Чжоу, член КПК. Оба были специалистами по выращиванию чая, и на Кубе, как раз, занимались организацией чайных плантаций. Спор у них вышел, тоже, своеобразный — как несложно догадаться, о том, чей чай лучше, индийский или китайский. Оба спорщика знали английский, и лишь изредка прибегали к услугам добровольных переводчиков, однако спор выходил какой-то не очень конструктивный.
— Ваши индийские сорта только для британцев и годны! — безапелляционно заявлял Чжоу, — У них нет ни вкуса, ни запаха. Стерильный чай, подумать только! Наследие колониализма, которого не гордиться надо, а стыдиться.
— Святая корова! — возмущенно восклицал Ананд в ответ, — И человек из страны, которую три раза силком заставляли курить опиум, мне рассказывает про колониализм! Да ваш чай, он, вообще, отдает землей, и пахнет, как куча торфа. Веками ваш чай считался худшим и самым дешевым во всей Азии, так нет! Вы втерли бедным европейцам про свои «традиции» с завариванием несчастной пиалы плохенького чая в течении часа, постарались залить им глаза экзотикой и красивыми иероглифами на упаковке. А на самом деле, ваш чай — просто мусор, который никто не сортирует.
— Наши чаи хороши и без этого. В Китае много людей, но рабов больше нет, — фыркнул Чжоу, — Поэтому некому обдирать по одному два листочка с каждого куста вручную, чтобы какой-нибудь вшивый лорд из Лондона насладился идеальным ровным цветом заварки. А кроме цвета, такой сбор ни на что не влияет. У вас же бедняков — как грязи, и на Кубе вы хотите развести то же самое. А кто еще сможет так работать, интересно мне знать? Явно не свободные люди. Кстати, а, вот, откуда вы взяли ваши саженцы?
— Саженцы мы с товарищами, по правде сказать, просто украли с плантаций капиталистов, — вынужден был признать Ананд, — Но они очень хороши, лучшие сорта, самые востребованные в мире и качественные. Что же до труда сборщиков — так, можно подумать, что под мудрым управлением КПК в Китае уже нет бедняков!
— Мы с бедностью боремся, а не поощряем её, распространением производств с большой массой труда низкой квалификации. Ну и, кроме того — зачем эти буржуазные условности, чтобы получить хороший чай? Хороший чай вполне можно вырастить и без столь тщательного отбора. Наши сорта появились не сто лет назад, и даже не двести, их выводили многие столетия. Если в массу убираемых листьев попадает один-два сухих, они не делают всю массу хуже. Так зачем же щипать их по одному, мучить людей сложной отбраковкой?
— Чтобы он был вкусный, странный вы человек! — разгорячился Ананд, — А что, просто платить сборщикам нормальные деньги вы не пробовали?
— Мы и так платим сборщикам хорошо, — пожал плечами Чжоу, — Разве вы слышали что-то про недовольных у нас? Я не слышал. После революции сборщик у нас зарабатывает выше среднего по стране. Но мы не хотели бы так использовать ресурсы. Например, в прошлом году по заказу нашего правительства, в СССР разработан механизированный чаеуборочный агрегат. По сути, автоматический комбайн для плантаций. Ведь подобные работы ведутся? — обратился китаец за поддержкой к советскому товарищу, инженеру с завода сельхозтехники.
— Ведутся, — ответил тот, — Макет показывали в Брюсселе еще в 1958-м. Но не стоит рассчитывать, что такие агрегаты скоро заменят ручную сборку. Собранный комбайнами лист имеет слишком низкое качество, главным образом за счёт большого количества посторонних включений. Это побеги, засохшие листья, посторонний мусор и так далее, вплоть до насекомых и мелких животных. Так что используется он либо для производства самого низкосортного чая, либо в фармацевтической промышленности.
— Ничего, для китайского чая — в самый раз пойдет! — удовлетворенно заключил Ананд, чем, естественно, вызвал новый виток перепалки…
Ник сидел в углу, пил мохито, в котором вместо рома была кола, и думал, скорее, о своем, нежели о предмете спора (чай он не любил и весьма поверхностно представлял, чем китайский отличается от цейлонского). Марка он заметил чуть раньше, но решил не подавать виду: Марк был не один, а с красивым юношей-кубинцем, в хорошем добротном костюме, даже не лишенном доли лоска, что на острове в последнее время было не шибко и модно.
То, что Марк был, видимо, гомосексуалистом, Нику бросилось в глаза еще при первой же встрече — что-то такое, неуловимо иное, непривычное, присутствовало в его речи, манере держать себя и даже в осанке. Чуть позже, в разговоре с Сьенфуэгосом, это подтвердилось — не высказывая никак вслух свое отношение, Камило при упоминании Марка характерным образом поморщился. Но Нику не было до этого никакого дела: Марк был не из тех людей, которые суют свои предпочтения под нос всем и каждому, держался скромно, и со всеми людьми, независимо от полу, возраста и положения, держался совершенно одинаково. Для Ника этого было вполне достаточно.
Вскоре, юноша и Марк окончили беседу, пожали руки, и юноша устремился к выходу. Марк еще немного посидел над своим бокалом, затем подхватил его, и подсел к Нику.
— Добрый вечер, товарищ Фрезер! — дружелюбно поприветствовал он Ника, — Что, любопытная сегодня перебранка?
— Не особо. Обсуждают, чей чай лучше. Убейте меня, если я знаю между ними разницу, и, даже если она имеется в природе, что, скажите на милость, им мешает выращивать и тот чай, и другой, чтобы покупатель, дери его, сам решал, что ему брать — китайское сено, или индийское?
— Так они ровно это и делают, — улыбнулся Марк, — Сегодняшнее шоу поставлено исключительно вон для того джентльмена, видите, этот моложавый седоватый мужик в углу? Это представитель русского Внешторга. Оба наших знатных чаевода, по существу, соревнуются за его интерес, и интерес его подчиненных. Вопрос острый: для чая нужны уборщики, а на Кубе безработных, как вы знаете, уже нет. Поэтому организация плантаций (да и вообще любого стоящего дела) требует вложений: найма рабочих в других латиноамериканских странах, завоза оборудования, саженцев и тому подобного. Это будет, безусловно, выгодное для обеих сторон предприятие, но, чтобы заключить с русскими соглашение, требуется изрядно попотеть, они очень требовательные партнеры, и себе в убыток не работают.
— Весьма разумно с их стороны, — пожал плечами Ник, отпивая коктейль, — И кого они предпочтут, в итоге?
— В итоге — и тех и других, конечно, — безмятежно ответил Марк, — В России любят и китайский черный чай, и китайский зеленый, и цейлонский, и даже на «земляной» чай любители находятся, на русском Дальнем Востоке и в Средней Азии. Я иногда поражаюсь, насколько емкий рынок СССР. Он втягивает товары, услуги и вложения буквально как черная дыра. Неудивительно, что наши торгаши и толстосумы так ненавидят СССР — ведь русские их лишают рынка половины человечества.
— Кстати, а как вы сами оказались на Кубе? — с интересом спросил Ник.
— Переехал, — улыбнулся Марк, — С тех пор, как меня турнуло под зад прежнее начальство, Эдгар Гувер.
— Вы работали в ФБР? — удивленно поднял бровь Ник, — А я думал, вы тоже политический эмигрант, вроде всех остальных. Так вы не коммунист?
— Как сказать, — почесал нос Марк и отхлебнул из своего бокала (судя по запаху, его-то коктейль был самый что ни на есть аутентичный по рецептуре), — Начинал я вообще как антикоммунист. Правда, служил я больше по линии борьбы с преступностью, к счастью, мне не пришлось арестовывать бедолаг, у которых дома имелся томик Маркса или Мао, как многим моим коллегам. Собственно, именно борьба с бандитами меня и привела сюда.
— Интересный поворот, — проворчал Ник, больше из вежливости, видя, что Стейну хочется выговориться.
— Да не особо. Тут надо знать предысторию нашей… точнее, уже не нашей конторы. Как вы знаете, Гувер возглавил Бюро в 24-м, когда оно входило в Департамент Юстиции. Контора ему досталась в том еще виде. Я знавал кое-кого, кто там работал до прихода Эдгара — ни один из них не ездил на американской машине: сплошь на дорогих британских.
— «Сухой закон» многим чиновникам принес хорошие машины, — понимающе кивнул Ник, — И просторные апартаменты.
— Ну, это неизбежное зло. Там речь шла о делишках похуже. Многие агенты сами вовсю организовывали банды и создавали сети по торговле алкоголем, с полным циклом, от производства, до сбыта. У нас сейчас считается, что тогда поднялся, в первую очередь, «аутфит». Так и есть, но банды были, увы, лишь наемными работниками федеральных чиновников… Нет, я не утверждаю, что дело только в Бюро. Там все замазались, от прокурорских, до сенаторов. Но, так или иначе, когда Гувер пришел в контору, он, для начала, разогнал всю эту сволочь, до самого последнего человека. Всерьез никто не пострадал, все сохранили свои капиталы. Сейчас — сплошь уважаемые люди. Но работы лишились и вынуждены были заняться чем-то другим. А на их место Гувер стал набирать совершенно новых людей. Не только не связанных с прежним Бюро, но и вообще, с правоохранительными органами.
— Мне кажется, весьма разумно, разве нет?
— Нас вой лад, да, разумно. Эдгар тогда был молодым, ну и рассуждал соответственно: мол, не коррумпированных чиновников и полицейских в природе быть не может. Однако беда была в другом: в том, кого он нанимал вместо продажных. А критерии у него было, хе, скажем так, своеобразные.
— Что вы имеете в виду?
— Да ничего такого, про что сейчас не знают все заинтересованные, в сущности. У Гувера была личная слабость: он любил красивых молодых мальчиков-интеллектуалов. Особенно высоких стройных брюнетов. Ему было нужно, чтобы парни держались как джентльмены, носили безупречные костюмы, чтобы у них были идеальные ногти, и чтобы они не употребляли всяких там словечек белой швали и негров, вроде «покуда» или «почем». Такие вот критерии профессионального отбора. Одним из таких умных и красивых был и я, увы…
— А что тут плохого? — пожал плечами Ник. Ему случалось слышать и не про такою придурь работодателей. Один из его соседей, Билл Дженкинс из Нью-Мексико, рассказывал, как-то, на семейном барбекю, про свою последнюю работу в Штатах. Это было ранчо одного очень богатого человека, который подбирал ковбоев не только одного роста, но и одного цвета волос и, даже, глаз, так, чтобы они выглядели похожими на его собственных сыновей.
— Плохо было то, что мы ничерта не умели, — фыркнул Марк, — У нас были идеальные костюмы, галстуки и запонки, отличный почерк и гарвардский выговор, но мы не имели ни малейшего понятия о том, как вести расследования, как собирать улики, опрашивать свидетелей и оформлять все это документально. И, разумеется, никто из нас в жизни не держал в руках револьвер или, тем паче, «томми», и мы даже представить себе не могли, что будет, если мы встретимся нос к носу с человеком вроде Красавчика Флойда или «Мордашки» Нельсона. Гувер, кстати, ненавидел пушки. Одного парня, которого взяли на испытательный срок одновременно со мной, он однажды утром, перед планеркой, застал за чисткой револьвера. Парень вылетел с работы в тот же день.
— Своеобразный стиль руководства. Но, простите, кому и на кой черт нужен полицейский без оружия? Ведь именно пушка рождает политическую власть, как мне кажется.
— Он считал, что мы должны использовать силу нашего интеллекта. Одна беда — интеллектуалов среди нас тоже, на самом деле, почти не было… Некоторое время Гувер просто наслаждался своим «гаремом», мы вели долгие интеллектуальные беседы на планерках и всячески изображали бурную деятельность. Уже тогда мы стали, еще не особенно в наглую, фабриковать дела. Проще всего было сколотить дело на анархиста, коммуниста или негритянского деятеля: они нередко приобретали оружие, чтобы защищаться от правых, мало что понимали в настоящей конспирации и, среди «добропорядочных граждан», всегда находилось вдосталь желающих свидетельствовать против «красных» или «обнаглевших ниггеров». В сущности, именно такого рода успехи мы, большей частью, и могли предъявить.
— И вам не стыдно?
— Еще как. Правда, мне повезло: я всего лишь оформлял некоторые подметные документы. Ни разу не вел таких «расследований» самостоятельно. Ну, в силу молодости, конечно, а еще потому, что не был в большом фаворе у Гувера. По его мнению, я был хорош собой, но, все-таки, по нашим меркам, неотесан… Так вот. Поскольку предъявлять Департаменту юстиции одних только анархистов и прочую похожую публику мы никак не могли, приходилось еще бороться с преступностью. Но тут мы были совершенно беспомощны. Помните, наверное, этот период, «Расцвет грабителей банков»?
— Особо-то не помню, я был слишком мал. Про всех этих «Джонни» много болтали, конечно. Но подробности меня интересовали мало. Отец и дед, в общем, считали банкиров куда худшими грабителями, чем все эти гангстеры, вместе взятые.
— Так оно и было. Большую славу этим парням принес, как раз, Гувер. Он добился того, чтобы ограбление банка признали федеральным преступлением, и, соответственно, немедленно объявил «войну» грабителям. Для него они были настоящим спасением — к тому моменту его личную некомпетентность, да и всей нашей компании, уже невозможно стало скрывать.
— И как вы боролись с гангстерами, если не умели стрелять и вести расследования? Насколько я помню, тогда погибло много агентов.
— Как? Плохо. Очень плохо. Мы пытались шить им дела, как с политическими активистами. Но это слабо работало. В отличие от анархистов или социалистов, гангстерам было наплевать, сколько обвинений на них навешают. Они были в любом случае людьми конченными. Поэтому с ними важнее всего было выследить их и, простите, арестовать. Извиняюсь потому, что как раз арестовывать кого-то мы не умели совершенно. Оружие нам выдали, правда, но от этого эффективной полицией мы не стали. По сути дела, ФБР тогда была просто еще одной бандой, большой, но не самой крупной, и одной из самых бездарных, к слову сказать.
