— В газетах про вас много писали. А еще продавали комиксы про похождения Гувера и Мэлвина Первиса. Это даже я помню.
— Комиксы заказывал сам Гувер. На свои деньги. Говорят, даже сам рисовал их, но это ложь, скорее всего. Я видел его рисунки, почеркушки на полях документов. Ничего общего по стилю. А газеты писали все со слов самого Гувера и Первиса.
— А на деле?
— А на деле всех, кого тогда действительно изловили, поймали местные копы. Вот среди местных копов хватало мужиков, умеющих держать пушку с нужного конца. Но тогда они не еще не научились посылать важных мальчиков с университетским выговором куда подальше, и сплошь и рядом наши успевали рапортовать газетчикам раньше местных. Помните историю, как Первис, якобы, лично застрелил Красавчика Флойда из охотничьей винтовки?
— Смутно. Помню, что там все было обставлено дико героическим образом.
— Неудивительно. Я ведь сам был там. Обнаружили Флойда местные легавые, невеликого, к слову сказать, профессионализма люди. Просто этот дурак даже не прятался. Мы присоединились к облаве, причем, у Первиса не было другого оружия, кроме охотничьей винтовки в багажнике. И дело даже обернулось в нашу пользу — Флойд выскочил прямо на нас. У него кончились патроны, он как раз выбил диск, и соображал, что делать. Я даже успел прицелиться из «томми» в него, но мой автомат заклинило. Первис выстрелил, но промазал. А чертов Красавчик, естественно, выбросил свой автомат в Первиса, и задал стрекоча. Не будь рядом местного полицейского, который влепил ему пулю в бок, из такого же Винчестера, вроде тех, которые вы для нас недавно переделывали, весьма вероятно, сбежал бы. Только когда Флойд уже лежал на траве, Первис сообщил ему, что он, оказывается, арестован. Но тот уже отдал богу душу. Потом выяснилось, что у «страшного гангстера» нет с собой ни револьвера, ни даже карманного ножика. И я, как младший агент, сначала искал его автомат, а потом подбросил его к трупу вместе с моим собственным диском, потому что с точки зрения тогдашнего газетного фотографа незаряженный автомат ничем не опаснее дубинки.
— М-да. Но, мне кажется, вы слишком строги к себе. Как ни крути, вы там и вправду рисковали жизнью. Ведь могло было выйти так — а могло и совсем иначе. «Томми» такая машинка — будь у гангстера еще хотя бы половина диска, он мог бы срезать и вас, и Первиса, и того копа одной очередью.
— А я и не отрицаю, что мы действовали рискованно. Просто это был «риск слабоумных». Мы и понятия не имели, чем рискуем. Ну, а когда мы с Первисом сговорились присвоить себе славу не только от поимки Флойда (мы хотя бы были там), но и от выслеживания — это было просто подлостью, по отношению к этим копам. Которые рисковали головой не меньше нашего. Позже это стало нашей «визитной карточкой». Мы никого не могли выследить, каждый раз, когда случайно сталкивались с проклятыми гангстерами, те убивали по нескольку наших парней и сбегали. Но мы тут же сообщали газетчикам, что это именно мы ведем расследование, что каждый арест — наша работа, что именно Первис и другие, на переднем краю, с автоматами, выполняли всю работу. Это было наглая ложь, но её тиражировали все, кому не лень. Первис был хорош собой, имел героический облик, и Гувер, до поры до времени, души в нем не чаял. Тут я ни на что не намекаю — просто не знаю, что между ними было, но факт, что Гувер прощал ему все. Подделку отчетов, потерю документов, забытые черте где стенограммы свидетельских показаний, провальные операции. Поэтому все это шулерство сходило нам с рук. Однако, для дела мы были по-прежнему бесполезны. В конце концов, Гувер понял, что это может кончиться совсем плохо, и сформировал группу из настоящих стрелков, тертых шерифов со Среднего Запада, пограничников и рейнджеров. Вот они-то накрыли банду Дилленджера во второй раз, достали Нельсона, и еще нескольких ублюдков. Первис, кстати, присвоил потом эту идею, объявив своей, чем смертельно обидел шефа. К тому же, у Гувера тогда завелся новый красавчик… Мы, все равно, несли большие потери. Но, ни один из этих старых ковбоев не был даже ранен. Просто нам, молодым, нельзя было поручить вообще ничего. Снимая показания, мы умудрялись прослушать самое важное, вставая в засаду, мы просматривали тех, за кем следили, когда те проходили в двух шагах от нас. Все, буквально все — сделали совсем другие люди. Короче, слава нам досталась, но эта была ворованная слава. И весьма скоро шило стало вылезать из мешка. Гувер делал все, чтобы представить этих парней, грабителей банков, безумными убийцами и душегубами. Некоторые из них и были такими. Например, Нельсон. Но большая часть была просто деревенскими парнями, которые приезжали в город от безысходности, и пытались хоть как-то сорвать куш. По сравнению с тем, сколько денег крутила мафия во время Сухого Закона, в сравнении с взятками чиновников, с воровством на государственных подрядах — это были даже не преступления, а так. Баловство. Мы это видели лучше, чем кто-либо другой. И это мы, которые даже не думали о социальной справедливости и прочих таких делах! Для нас справедливость состояла в старом добром наборе ценностей — частной собственности, демократии и неприкосновенности личности. При этом, мы без суда и ордера помещали под арест родственников этих самых гангстеров, дабы их престарелые мамы с фермы давали против них показания или указывали, где те прячутся, мы выбивали показания колотушками и телефонным кабелем, мы просто писали стенограммы допросов, чуть ли не через копирку. Тогда мной, лично, двигала больше личная обида, чем справедливость: а какого черта этот Джонни, у которого даже банды-то своей, на самом деле, нет, водит нас за нос столько времени?! Позже я стал осознавать, как это было глупо.
— Когда Дилленджера уже взяли?
— Когда Первис его убил, — грустно развел руками Марк, — Вообще-то, ситуация там тоже была идиотской. Местным копам Джонни Д. сдали его любовница и её подруга, бандерша родом, кажется, из Польши или типа того (на самом деле, из Румынии; несмотря на сотрудничество с ФБР, она была депортирована в Румынию позднее, в 1934 году). Первис, естественно, все обставил потом так, будто это был результат его «расследования». Местные копы, надо отдать им должное, были людьми тертыми. Они заранее прикинули план, чтобы арестовать гангстера без стрельбы, да и вообще, без особого шума. Первис же нарочно все подстроил так, чтобы мерзавца пристрелили. А потом твердил, что об аресте такого жуткого и хладнокровного убийцы никто и не думал…
— А зачем ему это было надо?
— Зачем? Мне он не признавался, но, мне кажется, меньше всего Мэлвин хотел увидеть «Врага Общества Номер Один», дающего показания в суде. Тогда бы все, скорее всего, увидели, что это — не более чем парень с Юга, не самый плохой, не самый умный, бесшабашный и храбрый, но и только. Не король преступного мира, а всего лишь шебутной малый, отчаянный, не без этого, но вовсе не кровожадный. Он и убил-то всего одного человека, да и то, больше автоматически — коп стрелял в него, и попал два раза, Дилленджера спас бронежилет. Не подумайте, что мне жаль ублюдка. По мне, так гореть ему в аду. Дело в другом: люди грабили банки до Гувера, множество раз, с тех самых пор, как в нашей стране появились чертовы банки. Продолжали они их грабить и после Джонни Д. Грабят и сейчас. «Американскую легенду» из них сделали именно Гувер и мы. Просто потому, что нам нужно было на кого-то указать, предъявить, так сказать, корень всех общественных бед. А это были, между тем, маргинальные одиночки, или совсем небольшие группы простых, как мычание, бестолковых ублюдков. Черт, да у большинства из них даже не было особых преступных связей. Они покупали оружие и патроны в обычных магазинах, скитались по мотелям, приятелям и подругам, деньги спускали на скачках, тратили на костюмы и выпивку. Тому же Нельсону, например, разве пришло бы в голову пустить награбленное в рост, сколотить какое-то дело, позволявшее не бегать больше с автоматом по улицам? Нет, они жили одним днем. А в это время парни вроде Мейра Лански обделывали делишки для своих партнеров — людей с настоящими деньгами, которые в жизни пушку в руки не брали, и ничего им за это не было.
— И когда вы …эээ… разошлись с руководством во взглядах окончательно?
— После войны. Там стало понятно, что, рано или поздно, у Гувера снова возникнут проблемы. Преступность чувствовала себя — лучше не бывает. Итальянцы на Востоке, игорный бизнес в Хот-Спрингс, штат Арканзас, и в Атлантик-Сити, чикагские ребятишки обживались в Лас-Вегасе, штат Невада. Наркоторговля стала значимым фактором национальной экономики — я не шучу и не преувеличиваю. Когда личностей вроде Альфонса Капоне и Лючиано приструнили, для дела это сыграло, скорее, положительную роль: отныне аутфит просто работал исключительно в сцепке с крупным легальным капиталом и политиками, и никак иначе. А Гувер, при всем при этом, попросту отрицал существование организованной преступности. Совсем. Он так, по сей день, и продолжает настаивать, что преступность в Америке — это и есть те самые «джонни» с автоматами, и на сегодняшний день с ней покончено. Естественно, требовался новый «корень всех бед общества», ну, им и оказались вы, коммунисты. Очень удобно все совпало. Я, конечно, понимаю, что был плохим агентом в деле борьбы с преступностью. И что все эти громкие кампании 30-х были чистым цирком, пылью в глаза публике. По крайней мере, большая часть этих парней были мерзавцами. Сажать их, даже стрелять в них — дело скорее естественное. Но, Ник, то, что Гувер затеял в конце 40-х, мне было уже совсем не по нутру.
— Опять стали фабриковать дела?
— Да только этим они и занялись! Гувер прямо требовал не тянуть резину, и сначала добиваться ареста, потом выбивать хоть какие-то показания — тупо выбивать, дубинками, обмотанными сукном. Затем к этим показаниям подшивали дело. Настолько липовое, что на него слетались пчелы, но никому до этого не было дела. Словом, примерно тогда я не удержался, и послал его подальше.
— И что?
— А ничего. Проработал еще пять лет на непыльной должности. Гувер боится нас, тех, кто видит его насквозь, и знает и про его мотивацию, и про пристрастия, и про прежние дела. Он пальцем нас не тронет. Просто мне не давали расследований, и я тупо перебирал бумажки. А потом собрал кое-какие из этих бумажек, и сбежал.
— На Кубу?
— Нет, когда еще — в Канаду. Жил в Торонто, под чужой фамилией. Пытался что-то опубликовать, думал написать книгу. Но в прошлом году они меня нашли. Удалось ускользнуть: во-первых, я, все-таки, за эти годы кое-чему научился у гангстеров, а во-вторых, люди у Гувера по-прежнему никчемные. Но тут уже было не до выбора, куда именно бежать, и я случайно вспомнил про одного троцкиста, которому в свое время помог избегнуть слишком уж пристального внимания маккартистов. Порядочный человек, банков не грабил, наркотиками не торговал — просто ну очень хотел отправить всю эту сволочь на Аляску, снег убирать. Разве это преступление, подумал я тогда? А вот, когда прижало самого, помог уже он мне. А Кастро очень любезно предложил мне работу. Так что — стараюсь.
— Так вы — не коммунист?
— Отчего же. Сейчас я прочитал все эти книжечки, и даже «Капитал» почитываю иногда. Ты будешь удивлен — но почти никто в ФБР коммунистическую литературу даже не открывал. Не удивлюсь, если и сам Гувер почти не имеет понятия, с кем в поте лица борется… Я согласен с тем, что в корне бед общества — не «джонни» с автоматами, не маргиналы, не озлобленные одиночки, и даже не сукины дети, вроде Капоне или Фрэнка Нитти, хотя видит бог, как они омерзительны. Все это только симптоматика болезни. А сама болезнь — это устройство нашего общества, когда кучка бесполезных и аморальных ублюдков сосут все соки из общества, как какие-то опухоли в здоровом организме, или типа того. Надо, конечно, эти опухоли удалять, и тут я с коммунистами согласен полностью.
— А с чем не согласны?
— Мне кажется, разве что с тем, что они очень уж сильно следуют гуманистическим идеям. Большая часть этой мрази, с которой они борются — примитивные, как животные, тупые и жадные люди. Они и преуспеть-то могут только в такой системе, как у нас. Если за коммунистами нет силы, они легко топчут их, давят, уничтожают как клопов, без малейших оглядок на законность и сантименты. Они готовы сбросить атомные бомбы на Россию и Китай, готовы заморить голодом Кубу, готовы сжечь напалмом хоть всех корейцев, потому что лучше все корейцы будут мертвыми, чем красными. С ними можно разговаривать только на понятном им языке, как с Нельсоном. А что делают коммунисты? Кастро даже не конфисковал до сих пор имения тех богачей, которые, хотя бы, официально не сбежали с Кубы, сохранив штат управляющих и выплачивая налоги. Он зовет богачей в руководство народными предприятиями, позволяет им свободно перемещаться по острову. Да, у него туго с грамотными управленцами — но вот даже ваш, Ник, пример, показывает, что эти проблемы решаемы.
— А что сделали бы вы? — улыбнулся Ник.
— У меня вся эта гоп-компания уже висела бы на фонарях, вдоль всего бульвара Прадо, — жестко хлопнул ладонью по стойке Марк, — А приходится устраивать все эти подковерные игры, тайную дипломатию и соблюдать видимость приличий, никому, кроме самого Кастро, ненужных.
— Он более информирован, — заметил Ник, — А, кроме того, если мы начнем во всем действовать как они, чем мы будем лучше? Гуманистические идеалы — основа марксизма. Мир, в котором правят волчьи законы, у нас и так уже есть, как мне кажется.
— Это несомненно, — согласился Марк, — Но иногда просто зла не хватает.
Некоторое время Ник вспоминал про этот разговор. Бывший фэбээровец наводил на мысли о том, как дело было в России в начале века, и в Китае, во время гражданской войны: а сколько ненависти накопилось там? И стоит ли удивляться, что она вылилась в такое море насилия в итоге? Однажды он даже поделился своими мыслями с Холстедом. Тот ничуть не удивился.
— Это беда многих троцкистов и «новых левых» из богатых стран, — кивнул Фред, когда выдалась свободная минутка после собрания ячейки СРП, — Я тоже был такой. Условия жизни у нас — практически стерильные. Мы понимаем несправедливость капитализма, но очень мало кто у нас осознает, какая мощь классовой ненависти скапливается в странах бедных. На самом деле, сейчас, после опыта своей кубинской жизни, я удивляюсь с русских. Очень гуманная нация. И отходчивая. Многие народы на их месте предпочли бы изничтожить свой старый правящий класс от мала до велика, без всяких скидок и оглядок на полезность… Было за что, ой было… От того, кстати, политика России после революции выглядит так «полосато», как мне кажется. То «гайки отпустят» — и все начинает хлябать и норовит пойти вразнос. То вновь «закручивают» — естественно, каждый раз так, что резьбу срывает. Конечно, нельзя забывать про личные амбиции некоторых политиканов и бюрократов, но, как мне кажется, дело главным образом в том, насколько было неустойчиво положение русских именно в классовом отношении. Они не могли одним махом уничтожить прежний правящий класс и прослойки. Через привычки, культурные рецепции и прочую шелуху, через воспоминания и устремления реально живущих представителей, все эти пережитки постоянно находятся в состоянии скрытой борьбы с новым, бесклассовым курсом жизни. Прежде чем ругать русских за непоследовательность, следует понимать это, и не спешить все списывать на злую волю Сталина, или еще кого-нибудь. Персональной дури хватает и среди многих буржуев, но внутренний классовый порядок капитализма сложился, причем, давно. Естественно, что он более однороден… К счастью для человечества, — тут Холстед улыбнулся, — У капитализма хватает других точек неустойчивости.
