В Париж Грант поехал не один. С ним напросились представители молодежной группы, Алан Вудс, и учащаяся на подготовительных курсах Колледжа юная американка, Анжела Дейвис. Девушка приехала учиться в Лондон по рекомендации СРП, и уже имела некоторый опыт партийной работы: дома, во время учебы в школе, она организовала марксистский кружок вместе со школьной подругой, Бетиной Аптекер (дочерью известного историка американского рабочего движения Герберта Аптекера). В Англии, в живой и творческой атмосфере Колледжа, Анжела почувствовала себя, как рыба в воде, став активной деятельницей всех студенческих кружков и молодежки РСЛ, быстро продемонстрировав хорошие познания, живой ум и незаурядные ораторские способности. Правда, характер у девушки был непростой — все находили её слишком уж порывистой, неугомонной и даже взбалмошной. Некоторой проблемой было и то, что девушка была очень привлекательна: в свои 17 она была весьма высока, стройна, и обладала точеной красотой древнеегипетской статуэтки. Неизменная пышная прическа «афро» придавала ей особенно экзотичный и запоминающийся облик. Результатом стало то, что вокруг неё образовался настоящий «клуб разбитых сердец» из числа студентов и партийной молодежи. Увы, не избежал этого поветрия и Алан. Обычно серьезный и скромный парень при виде Анжелы буквально полностью терялся и начинал нести какую-то чушь. Тед вполне понимал его, но помочь ничем не мог — Анжела, кажется, совсем не обращала на бедолагу внимания. В Париж оба молодых человека напросились за тем, чтобы поучаствовать в публичных дебатах, которые организовал Пабло в одном из колледжей Парижского университета. Там ожидалось множество деятелей французского левого движения, представители всех крупнейших коммунистических и социалистических партий, и, кроме того, немало деятелей культуры с громкими именами. Теду было, откровенно говоря, не до ярких шоу, но, коли уж все равно пришлось бы застать все это по времени, а иного способа встретиться с Пабло не было, он согласился. В качестве помощницы, и, что греха таить, «няньки» для присмотра за молодежью, сопровождать их вызвалась Вики Джонс, которая как раз к этому времени получила отпуск в CASA.
Будь он один, Тед предпочел бы паром через Канал, и путь поездом до столицы, чтобы заодно повидаться в французской провинции кое с кем из знакомых кооператоров и партийных деятелей. Однако, в такой компании подобное путешествие обещало обрасти уймой совершенно излишних приключений, и, разочарованию молодежи, для отправки был выбран авиарейс. К досаде Теда, за это его осудила даже Вики: «Совсем вы становитесь скучным, товарищ Грант! А я ведь никогда не бывала в Бретани, хотя оттуда происходит моя бабушка!»
Перелет прошел без происшествий, но уже над самым аэропортом «Париж-Орли» их «Vickers Viscount» почему-то отказали в посадке, и еще больше часу пришлось провести в креслах, пока самолет нарезал круги над французской столицей в ожидании разрешения. Правда, это позволило всей компании вдоволь налюбоваться из иллюминаторов на красоты зеленого весеннего Парижа, долины Луары, Фонтенбло и Версаля, над которыми капитан самолета любезно снижался, дабы развлечь пассажиров.
Весна в Париже была совсем не тем, чем в Лондоне: путешественников встретил настоящий праздник бурного цветения всего, чего только можно, запах цветов, каштанов и температура +60-70 градусов (по Фаренгейту, естественно). Одетый в плотное пальто, шерстяной костюм и шляпу Грант немного страдал, особенно, когда компания выходила с тенистых бульваров на солнечные стороны улиц. Алан, Анжела и Вики предпочли переодеться по-летнему еще в аэропорту. «Наверное, со стороны я выгляжу, как чопорный английский дядюшка, присматривающий за племянниками» — с досадой думал Тед, глядя на то, как весело болтают ребята между собой, смеются и дурачатся. Ему бы и самому хотелось вписаться в эту компашку — но, увы, другой одежды у него не было, да и половину тем для обсуждения он просто не понимал.
Тед любил Париж. Несмотря на то, что этот город стал настоящим символом буржуазного благополучия и комфорта, он же был и полон памяти европейской революционной традиции, и названия улиц и площадей невольно напоминали о былых подвигах санкюлотов и коммунаров. Да и что скрывать: нравилась Гранту и характерная парижская атмосфера суеты, которая, почему-то, в любой день казалась праздничной. В Лондоне даже на Рождество трудно было встретить столько людей, которые улыбались, флиртовали, пели песни или играли на музыкальных инструментах: и все это просто на улице, во время работы или передышки. Англичане привычно ругали французов за некоторую легкомысленность, и это было чистой правдой, но они же традиционно завидовали их способности наслаждаться жизнью. По правде говоря, несмотря на все эти стереотипы, жизнь во Франции вовсе не ограничивалась музыкой, театром, литературой и прочими приятными сторонами цивилизации. Хватало тут и бедности, хватало тяжкого труда, а бюрократия французов была, пожалуй, самой сухой и бесчеловечной на всем континенте (хотя те, кто с ней не сталкивался лично, предпочитают считать таковой немецкую). Но все это не мешало французам всех рас, полов и возрастов оставаться улыбчивыми, веселыми и куда более отзывчивыми людьми, чем соотечественники Теда.
Прогулявшись по городу, они перекусили кофе с умопомрачительной свежей выпечкой в каком-то очень уютном бистро, после чего взяли такси и доехали до пафосного старинного здания Колледжа Четырех Наций в Латинском квартале.
К их прибытию, дебаты уже шли вовсю. В малом зале колледжа, арендованном для мероприятия, собралось столько народу, что, казалось, сидящие на первых рядах просто не могут пошевелиться. Над головами собравшихся витал дым (и отнюдь не только табачный), и, несмотря на утро, отчетливо пахло вином. Несмотря давку, Алан и Анжела тут же стали протискиваться вперед, а с ними, бросив на Теда выразительный взгляд, устремилась и Вики. Тед печально вздохнул, немного постоял, потом заметил свободное место на краю одного из последних рядов кресел, и скромно устроился там, рядом с каким-то молодым человеком в простом сером костюме.
На трибунах были Пабло, какой-то скромного облика парень со значком СФИО, устало улыбающийся Пьер Ламбер, справа от которого Грант с удивлением увидел самого Жака Дюкло, который, гордо подбоченившись, перебирал бумаги будущего доклада. Помимо коммунистов и соцдека, место на трибуне занимал полный и высокий мужчина в хорошем костюме, со знаком ордена Почтенного Легиона на лацкане пиджака.
Первым слово взял Пабло. Тед не так уж хорошо знал французский, чтобы понимать все, о чем вещает грек, однако, в целом, было понятно, что он, по отработанной методе, сначала как следует отругал голлистов и их правительство, а затем, на закуску, прошелся по поддерживающим Де Голля коммунистам и социал-демократам. В завершении речи вскользь досталось и Ламберу: за «экономизм», тредюнианизм, и соглашательство. Речь Пабло зал встретил двояко. Часть присутствующих, особенно рабочей молодежи и студентов, разразились оглушительными овациями и одобрительными выкриками. Другая часть не менее громко ругалась, выкрикивая лозунги, вроде «Предатели рабочего класса!», «Грязные гошисты!» и даже вовсе «Греческий балабол!». Сосед Гранта тоже выкрикнул нечто подобное, встав в полный рост и поднеся ладони ко рту, затем сел обратно, и от души рассмеялся.
(«Гошизм» (фр. gauchisme) — обобщенное название французского леворадикального движения 1960-х — начала 1970-х годов. Подразделяется на два основных направления — анархическое и троцкистское (просуществовало дольше). Социальной базой гошизма были французские студенты. Методы, применявшиеся организациями, группами и индивидуумами, действовавшие в рамках гошизма, зачастую были экстремистскими. «Гошисты» резко критиковали ФКП (Французскую коммунистическую партию)).
— Смотрю, вам не особо по душе паблоисты? — чтобы как-то занять время, спросил Грант.
— Они просто смешны, мсье! — улыбнулся сосед, — Поглядите сами: они критикуют правительство за национализацию телевидения и радио, но при этом сами выступают за еще более широкую национализацию. Ругают коммунистов за то, что те помогли Де Голлю потушить алжирский пожар, но при этом ругают тех же коммунистов за то, что те содействуют алжирцам в налаживании связей с СССР, будто в этом есть что-то плохое! Они же сами не понимают, чего хотят. Кстати, мсье, наверное, иностранец?
— Да, я из Англии, — сдержанно согласился Тед, — А вы, надо думать, студент?
— Учусь в Медицинском институте, — кивнул молодой человек бросил на Теда пристальный взгляд, — А ведь я вас узнаю, мсье. Вы, кажется, тот господин, который занимается кооперативным движением на Острове. Э-э-э… Мистер Хастон, верно?
— Почти угадали, — улыбнулся Тед, — Моя фамилия Грант.
— О да! Конечно же, Грант! Я вас спутал с вашим товарищем из парламента. Очень рад вас встретить, мсье Грант, — улыбнулся студент, протягивая руку, которую Грант уверенно пожал.
— Вы коммунист, или, быть может, социалист?
— Беспартийный, хотя, временами подумываю о вступлении. Может, в МКП, а может, в ФКП, пока не определился. Сюда я пришел, потому что ненавижу фашизм, а тут собралась знатная компания антифашистов. Любопытно послушать, о чем они толкуют. — ответил студент уже на отличном английском. В его речи слышался чуть различимый, но непонятный акцент, то ли восточноевропейский, то ли балканский, — Пару лет назад я был на похожем мероприятии, в Марселе. Так там троцкисты учинили такую эпическую ругань с парнями Тореза, что любо-дорого было посмотреть!
Между тем, слово взял Пьер Ламбер. Он без особого огонька, спокойно и обстоятельно изложил успехи МКП в деле создания кооперативов, как производственных, так и жилищных, в различных городах страны. Особенно он отмечал создание шести крупных кооперативных кварталов в Нантере, пригороде Парижа, где, таким образом, были фактически ликвидированы трущобы, и более двух десятков кооперативных предприятий самого различного направления, в свою очередь, давших рабочим разных национальностей работу и перспективы. Ламбер тоже покритиковал голлистов и соцдеков с ФКП, но не увлекался этим, отмечая то, что число рабочих, трудящихся за минимальную плату постоянно падает, а экономика, основанная на коллективной собственности по объему уже скоро составит треть национальной экономики. По словам Ламбера, критика паблоистов, конечно, имела основания. Но, в целом, по его мнению, не имело смысла горячиться и ругаться ради самой ругани. Коль скоро МКП удается успешно сотрудничать даже с анархистами (как в том же Нантере, где их было очень много), то почему бы всем левым не перенимать этот, весьма благотворный, опыт? В завершение выступления, Ламбер предложил всем товарищам, раз уж удалось собраться столь представительной компанией в одном месте, обсудить возможность создания единого политического объединения, которое он, пока лишь условно, назвал «Левым Фронтом» (Front de gauche).
К удивлению Гранта, Ламберу хлопали вполне дружно, одобрительных выкриков было немного, но они были сплошь уважительными, а ругаться никто вообще не стал. В выступлениях произошла небольшая пауза: в зал вошел Жан Поль Сартр, в сопровождении Симоны Де Бовуар и целой толпы поклонников, и церемонно занял немедленно освобожденное ему место. Кажется, несмотря на 11 часов утра, Жан Поль был уже слегка под мухой, и, когда он вежливо кланялся докладчикам, всех из которых, видно, лично знал, его слегка заносило. Симона придерживала его в эти моменты под локоть, чтобы писатель не упал. В числе пришедших вместе с Сартром Тед разглядел высокого бородатого писателя Ромена Гари, ведущего под ручку некую совсем юную худенькую блондинку. Грант знал Гари еще по военным временам, когда тот был интернированным летчиком французской авиации, и вынуждено предавался безделью в Лондоне, ожидая разрешения английских властей вступить в «Свободную Францию». Тогда он устроил эпическую дуэль с тремя польскими офицерами из-за какой-то девушки, всех троих неопасно, но обидно подстрелил, и, опасаясь мести, был вынужден искать убежище в Ист-Сайде, где его поселил у себя на квартире Сэм Гордон. С тех пор Гари успел стать кавалером ордена Почетного Легиона, был французским послом, и недавно стал всемирно известным писателем, но симпатия к левым у него осталась. Как и для Сартра, главным препятствием для партийной деятельности Гари были склонность к выпивке и богемной жизни, однако, для общего дела он мог оказаться, тем не менее, весьма полезным.
После прихода Сартра и присных в зале стало совсем тесно. Сосед Гранта бросал на вновь прибывших явно неприязненные взгляды.
— Кучка богемных ослов, — проворчал он, глядя на то, как двое человек помогают Сартру занять кресло, — Много слов, а на деле — лишь потакание своим убогим страстишкам.
— Кто без недостатков? — риторически пожал плечами Грант, мысленно с соседом вполне согласный, — В конце концов, в революционном движении всегда было полно людей эмоциональных и несдержанных. Тут ничего удивительного нет: это же не собрание счетоводов. Как ни крути, они многое пережили. Неудивительно, что им иногда хочется расслабиться.
— Что они знают о настоящих потрясениях? Когда тебя поучает, как освобождаться от ужасов капитализма человек, который не в силах освободиться хотя бы от собственной кокаиновой зависимости, это как-то не очень убедительно, мсье Грант. Только один из них, Ромен Гари, был настоящим героем на войне. А все остальные?! Господь свидетель, этой публике следовало бы попасть к нам, в Литву, году, эдак, в 1944-м, чтобы увидеть жизнь по-настоящему. И заняться там «борьбой с нацистами», при помощи распространяемых среди студентов брошюр. Они всерьез считают принципиальной позицией банальную фигу в кармане, о да! А на деле все их «свершения» — это кучка совращенных девочек и мальчишек, сотни литров выпитого абсента и килограммы вынюханного кокаина.
— Не стоит быть таким категоричным. Большинство из этих людей вполне искренни, талантливы, и не лишены гражданского мужества, но просто не могут сдерживать свои предпочтения в иных делах… Вы родом из СССР? — с интересом спросил Грант, мысленно поставив галочку по вопросу об акценте собеседника.
— Не совсем. Родился я еще в «типа независимой Литве». Но эмигрировал оттуда после войны, когда закончил учебу в интернате. Мои родители, видите ли, были аристократами, и их в равной степени не особенно любили и красные, и местные националисты. Не стоило испытывать судьбу дальше.
— Опасались репрессий?
— Да не то, чтобы сильно. Не за что меня было репрессировать. Просто, на самом деле, слишком многое там напоминало мне о … неприятных переживаниях. К тому же, у меня там никого не осталось.
— А где проживает ваша семья?
— Я — сирота. Во Франции у меня только тетка, не родная, но все же, не чужой человек. Больше никого нет. Так что не надо на меня смотреть так настороженно — не всякий урожденный граф живет по-графски.
