Странствия мадис начались в давние времена, о которых уже и не помнил никто. Ни сами протогностики, ни представители других рас, видя невозмутимых мадис, вышагивающих мимо, не могли сказать, когда и почему началось это странствие. Мадис были прирожденными кочевниками. Они рождались в дороге, вырастали, женились и обзаводились потомством в дороге, и в дороге же закрывали навечно глаза. Словом мадис, означающим 'жизнь', было Ахд — 'Путешествие'.
Те из людей, кого интересовали мадис, — надо сказать, таких было совсем немного — твердо полагали, что именно Ахд и заставляет мадис по возможности держаться в стороне и от чужаков, и от себе подобных из других племен. По мнению других, виной тому был язык мадис. Он напоминал пение, где не слова, а мелодия несла главный смысл. Присутствующая в речи мадис невероятная завершенность в то же время соседствовала со странной упрощенностью и несовершенством в вопросах формулировки мысли, и это с одной стороны заставляло племена мадис упорно держаться своих кочевых троп, а с другой — не позволяло проникнуть в таинства их культуры чужакам и в первую очередь людям.
Но именно таким проникновением собирался заняться сейчас некий молодой человек. Ещё ребенком он пытался научиться говорить на хр'мади'х, что теперь позволило ему, уже молодому мужчине, встретиться с мадис более или менее уверенно. Он руководствовался чистыми помыслами, а мотивы его были вполне серьёзными.
Для ожидания он выбрал сень древнего каменного знака с высеченными на нем символами Акханабы — двумя кругами, соединенными изогнутыми линиями. Знак отмечал границу прохождения земной октавы или линии здравия, что сейчас, в эпоху развитых наук и прогресса, подавляющее большинство почитало суеверием. Суеверия мало волновали молодого человека.
Появившиеся наконец мадис двигались неорганизованной группой, а не отрядом и их пение предшествовало им. Проходя мимо молодого человека, мадис не удостоили его даже взглядом, хотя многие из взрослых поворачивались к камню, у подножия которого он стоял, а то и прикасались к нему рукой. Одежда мадис, и мужчин и женщин, отличалась невзрачным однообразием — одеянием им служили грубые мешки из холста, с прорезями для рук и головы, подпоясанные на талии. На случай дождя или песчаной бури мешки мадис имели капюшоны, которыми можно было прикрывать голову, что придавало им вид горбунов. Ноги вечных странников были обуты в грубые деревянные башмаки, так как тех, чей смысл существования составлял Ахд, чрезвычайно мало тревожило состояние их ног.
Оглянувшись, молодой человек увидел уходящую в бесконечность полупустыни извилистую нить тропы. У тропы этой не было ни начала, ни конца. Пыль клубилась над путниками, скрывая их прозрачной кисеей. На ходу мадис тихо переговаривались на своём странном наречии. Время от времени кто-нибудь из идущих выпевал длинную мелодичную фразу и её единая, неразрывная чистая нота струилась вдоль цепочки соплеменников, словно кровь по венам. Насколько смог разобраться в этом пении молодой человек, суть фразы сводилась к обычным дорожным замечаниям. Хотя вместе с тем пение могло заключать в себе и некую самобытную форму повествования, о сути которого он не мог иметь ни малейшего понятия, поскольку у мадис не было ни прошлого, ни будущего в обычном, человеческом понимании этих слов.
Он молча дожидался своего часа. Разглядывая проплывающие мимо лица в предчувствии знака, он словно выискивал среди племени кого-то любимого и давно потерянного. Лица мадис, внешне имеющих все отличительные физические признаки людей, хранили печать какой-то им одним ведомой муки, совершеннейшей простоты и невинности, свойственной только данным протогностикам, что делало их, стройных и хрупких созданий, похожими на дикие цветы, выросшие на скудной почве.
В облике мадис было много характерных и свойственных только им общих черт. Большие мягко-карие глаза навыкате прикрывали длинные пушистые ресницы. Длинные, тонкие и острые носы с горбинкой придавали облику своих обладателей что-то отчетливо птичье, что-то от попугаев. Скошенные лбы уравновешивали несколько недоразвитые нижние челюсти. Но в целом, и молодой человек не мог с этим не согласиться, лица мадис казались странно красивыми и производили необычное впечатление, пугая и притягивая. Глядя на странников, молодой человек вспоминал собаку, которая была у него в детстве, очень симпатичную и умную дворнягу, а также почему-то бело-коричневые цветы, распускающиеся на кустах бирючины.
Отличить мужчин от женщин было непросто, но для тех, кто знал, на что нужно смотреть, это не составляло особого труда. Был один верный знак — в верхней части черепа у мужчин выступали две шишки, а кроме того, ещё две шишки бугрились с обеих сторон на верхней челюсти. Обычно эти шишки прятались под волосами. Но однажды молодой человек увидел опиленные пеньки рогов, торчащие из этих шишек.
С нежным вниманием молодой человек глядел на мелькающие мимо лица. Простодушие мадис было близко ему, хотя огонь ненависти продолжал сжигать его душу. Молодой человек хотел убить своего отца, короля ЯндолАнганола.
Череда певуче переговаривающихся мадис струилась мимо него. И внезапно он получил свой знак!
— О, благодарю тебя! — воскликнул он.
Одна из мадис, девушка, шагающая с ближнего к молодому человеку края отряда, оторвала взгляд от тропы и взглянула ему прямо в глаза — то был Взгляд Согласия. Больше не последовало ничего, ни слова, ни жеста — да и сам взгляд погас так же быстро, как и блеснул, но он был настолько откровенен и прям, что не понять его было невозможно. Сделав шаг от каменного монумента, молодой человек пошел вслед за девушкой, которая больше не обращала на него внимания; одного Взгляда должно было хватить.
Так он стал частью Ахда.
* * *
Вместе со странниками шли их одомашненные животные: вьючные йелки, пойманные на пастбищах Великого Лета, несколько коз-арангов, овцы-флебихты — все копытные — а также собаки-асокины, молчаливые, и, казалось, захваченные ритмом кочевой жизни не меньше хозяев.
Молодой человек, обычно зовущий себя Роба и никак иначе и с презрением относящийся к своему титулу принца, с кривой улыбкой вспоминал, как часто скучающие придворные дамы, перебарывая зевоту, поговаривали о том, как бы им хотелось однажды стать свободными, как бродяги-мадис. Ибо мадис, по умственному развитию едва ли превосходящие умного пса, были безропотными рабами однажды избранного образа жизни.
Каждый день на рассвете племя сворачивало лагерь, с первыми лучами солнц выступая нестройным отрядом в дорогу. В течение дня устраивали несколько привалов, кратких и никак не зависящих от того, сколько солнц сияло на небе — одно или два. Довольно скоро Роба понял, что примитивное сознание мадис просто не отмечало подобного; всё их внимание полностью поглощала тропа.
Иногда, время от времени, на пути племени попадалось какое-нибудь препятствие — река или скалистая гряда. Что бы это ни было, мадис преодолевали преграду с полнейшей невозмутимостью. Довольно часто во время переправы тонули дети, взрослые члены племени, как правило старики, умирали в дороге, пропадали животные, съеденные хищниками. Но что бы ни случилось, Ахд не прерывался, и так же безостановочно текла гармония напевных бесед.
На закате Баталикса племя начинало постепенно замедлять шаг. В это же время чаще всего повторяемыми словами становились 'шерсть' и 'вода' — их твердили, как твердят молитву в правоверной стране. Если бы у мадис был Бог, то он наверняка состоял бы из воды и шерсти.
Перед тем как расположиться на ночлег и начать приготовление пищи, племя задавало корм животным и поило их, что входило в обязанности мужчин. Женщины и девушки вынимали из вьюков на спинах йелков примитивные ткацкие станки и ткали из крашеной шерсти коврики и полотно для одежды.
Если вода была основой жизни мадис, то шерсть была их единственным товаром.
Вода есть Ахд, шерсть есть Ахд.
Песня по большому счету могла ошибаться, но зерно истины в ней несомненно было.
Мужчины чесали шерсть с животных и красили её, женщины старше четырех лет шли по тропе с прялками и на ходу сучили из шерсти нитки. Всё, что выходило из рук мадис, было сделано из шерсти. Шерсть флебихтов, сатар, была самой тонкой и нежной, из неё ткали мантии, которыми не брезговали даже королевы.
Шерстяные вещи паковали во вьюки на спины йелков, зимой мужчины и женщины племени носили их прямо на теле, под верхней одеждой из грубого холста. Товары из шерсти шли на продажу в городах, попадающихся вдоль тропы, — Дистаке, Йисче, Олдорандо, Акаке...
После ужина, вкушаемого уже в сумерках, племя отходило ко сну; укладывались спать все вместе, гуртом, поближе друг к другу — мужчины, женщины, дети, животные...
Желание женщины проявляли крайне редко. Когда настала пора для девушки Робы, та просто сбросила одежду и попросила удовлетворить её, и в её трепетных объятиях он нашел долгожданную отраду. Её наслаждение выплеснулось мелодичным стоном-песней.
Тропа мадис была так же неизменна, как и распорядок их дня. Они направлялись на юго-запад или северо-восток по разным тропам; иногда эти тропы пересекались, иногда расходились на сотни миль. Путь в одну сторону занимал неизменно один малый год, поэтому вопрос измерения времени у мадис решался просто: о том, сколько минуло дней, говорили в смысле пройденного расстояния — поняв это, Роба сделал свой первый шаг в осознании глубинного смысла хр'мади'х.
О том, что Путь мадис длится многие сотни лет, можно было судить по флоре, разросшейся вдоль их пути. Создания с птичьими чертами, в чьей собственности не было ничего, кроме их животных, тем не менее многое роняли вдоль своей тропы. Кал и семена растений занимали тут не последнее место. В привычке женщин мадис было на ходу срывать стебли попадающихся на пути трав, ветви деревьев и кустарников — афрама, хны, красной черемицы и мантлы. Из всего этого добывалась краска. Семена этих растений вместе с семенами растений, употребляемых в пищу, в основном ячменя, также падали на землю вдоль тропы. Колючие семена и споры цеплялись за шкуры животных.
На всём своем протяжении Путь начисто губил пастбища. Однако вместе с тем Путь давал земле и возможность цвести. Даже в полупустыне мадис двигались по извилистой полосе кустарника, трав и редких деревьев, виновниками появления которых были они сами. В бесплодных горах на Пути росли цветы, которые в других местах можно было найти только на равнине. Пути восточного и западного направлений — зовущиеся у мадис 'укт' — пролегали, петляя подобно лентам, через весь экваториальный континент Геликонии, отмечая след вечных странствий этих почти людей.
По прошествии нескольких недель бесцельных и непрерывных переходов Роба позабыл свою принадлежность к роду людскому и ненависть к отцу. Путь вдоль тропы-укта стал его Ахд, его жизнью. Иногда, обманывая себя, он притворялся, что понимает дневное бормотание своих спутников-кочевников.
Он с самого детства предпочитал бродячую жизнь расчетливой жизни двора, но существование с мадис далось ему не просто; главной сложностью оказалось приспособиться к пище кочевников. Мадис не знали посуды и потому приготовление пищи было у них самым примитивным: размазывая тесто по раскаленным камням, они пекли пресный хлеб, ла'храп. Ла'храп мадис готовили впрок, питались им в пути, употребляя свежим, черствым или плесневелым, всё равно. С хлебом в пищу шли молоко и кровь домашних животных. Иногда, во время праздничных пиршеств, мадис позволяли себе полакомиться поджаренным на углях мясом.
Кровь имела для мадис очень важное значение. Робе пришлось вызубрить целый ряд слов и выражений, теснейшим образом связанных с понятием пути, крови, пищи и бога-в-крови. Иногда, ночами, он пробовал как-то классифицировать приобретенные знания, несколько раз в часы затишья пытался даже изложить свои мысли на бумаге. Из этого мало что выходило, ибо когда всё племя, вкусив скромную вечернюю трапезу, вповалку укладывалось спать, сон неудержимо сковывал и его.
Не было силы, которая могла бы удержать его глаза открытыми. Видения перестали наведываться в его сон и со временем он проникся уверенностью, что мадис, по всей вероятности, сны неведомы.
Иногда он начинал задумываться о том, во что могли превратиться мадис, если бы их неким образом удалось научить видеть сны. Возможно, тогда они могли бы сделать первый робкий шаг со своих задворок навстречу цивилизованному миру.
Иногда, после того как его подруга, прильнув к нему для краткого экстатического соития, насытившись, откатывалась от него, он задумывался, счастлива ли она. Но спросить у неё об этом он не мог, и даже если бы такой вопрос был задан, то напрасно было бы надеяться на ответ. Был ли счастлив он сам? Он не ждал счастья, ибо, взращенный любящей матерью, королевой королев, рано понял, что жизнь есть цепь непрерывных страданий. Цена любой минуты беспечного счастья — годы мучительных испытаний. Возможно, мадис в этом смысле повезло — отказавшись от удела людей, они обманули судьбу и избежали юдоли слез.
* * *
Над Такиссой и Матрассилом клубился туман, но поверх молочного марева уже сиял Фреир. От тумана воздух стал тяжелым и удушливым, и королева МирдемИнггала решила провести это время в гамаке. Всё утро она принимала прошения. Хорошо известная в народе, она знала многих столичных горожан по именам. Утомившись выслушивать бесконечные жалобы, она задремала в сени небольшого мраморного павильона. МирдемИнггале грезился король, который несколько дней назад, едва оправившись от ран, ни словом не предупредив её, куда-то уехал по делу крайней важности — говорили, что Орел отправился вверх по реке, в Олдорандо. Пригласить с собой в путешествие супругу он даже не подумал. Вместо неё королевским спутником стал почему-то фагор, рунт-сирота, вместе с королем сумевший выбраться из мясорубки Косгатта.
За стеной павильона первая фрейлина королевы, госпожа Мэй ТолрамКетинет, играла с принцессой Татро. Старшая фрейлина демонстрировала радостно щебечущему ребенку новую сложную сиборнальскую игрушку — жестяную заводную птицу, раскрашенную яркими красками и умеющую махать крыльями. Рядом с госпожой ТолрамКетинет и принцессой на террасе павильона и прямо на траве были в беспорядке разбросаны другие игрушки и книжки с картинками.
Прислушиваясь сквозь дрему к возбужденному щебетанию дочери, королева позволила своей душе устремиться вслед за другой птицей — воображением. Она представила, как жестяная птица Татро, вырвавшись из рук фрейлины, взлетает к верхушке дерева гвинг-гвинг и усаживается там на ветку, увешанную зрелыми сочными плодами. Перед её внутренним взором безжалостный Фреир превратился в сочный гвинг-гвинг. Смертоносное приближение светила представилось ей приближением поры сладостного осеннего созревания. Брызжущее под королевскими веками волшебство превратило и её саму в гвинг-гвинг с нежнейшей кожицей, причем путем неведомого разделения она могла взирать на свои превращения со стороны.
Плод, частью которого она была, сорвался с ветви, и, с сонной замедленностью приблизившись к земле, коснулся её. Его чудесно-симметричные, скрывающие сладостную мякоть полушария были покрыты нежнейшими волосками. Прокатившись по мягкому бархату мха (нежнейший ворс на мягчайшей сочной зелени), гвинг-гвинг замер у живой изгороди. На аромат лакомства из леса появился дикий зверь — боа.
