Активация вируса несла человечеству невыносимые мучения, но, к счастью, только в течение двух кратких периодов Великого Года: через шесть местных веков после апоастра, когда климатические условия начинали медленно улучшаться, и в конце Осени, после долгого периода жары, который сейчас переживала Геликония. В первом случае вирус проявлял себя приступами костной лихорадки; во втором случае болезнь называлась "смертельное ожирение". Ни один житель планеты не мог избежать этого бича; болели обязательно все. В первом случае смертность составляла приблизительно пятьдесят процентов, во втором, требующем много еды, доходила до девяноста, а то и девяноста пяти. Те, кто выживал, становились на треть легче или тяжелее, иначе говоря, лучше подготовленными к грядущей жаре или холодам. Вирус был тем природным механизмом, благодаря которому человеческий организм приспосабливался к кардинальным переменам климата, сотрясающим Геликонию. Билли тоже менялся. Его стройное недавно тело уже заметно пополнело. Но его организм не был приспособлен к таким быстрым изменениям и именно они убивали его.
Стоя рядом с кроватью Билли, Имия молчала, сложив руки на высокой груди.
— Не понимаю. Откуда у тебя такая уверенность? Откуда ты можешь это знать? Ведь ты не бог, поскольку будь ты богом, ты не болел бы...
Билли изо всех сил пытался понять её. Но теперь всё, даже звуки её голоса, загоняли его глубже в недра сковывающего его оцепенения. Тем не менее, он сумел с огромным трудом выдавить:
— Это одна болезнь. Два... существенно отличающихся проявления. Ты доктор, поймешь.
И Имия поняла! Она снова присела с ним рядом.
— Если это так, тогда... хотя, почему нет? Ведь у нас существует две флоры! Есть райбаралы, которые цветут и плодоносят только раз в 1825 малых лет, но есть и другие деревья, которые цветут и плодоносят каждый малый год. Многое разделено на две половины, но в то же время всё существует в единстве...
Сказав это, она плотно сжала губы, словно испугалась, что выболтала секрет, наконец осознав, что подошла к краю величайшего открытия.
Вирус гелико не во всём соответствовал двойственности геликонской флоры. Но в одном Имия была права — она вовремя вспомнила о двойной природе цикла жизнедеятельности растений. После того, как восемь миллионов лет назад Баталикс был захвачен в плен Фреиром, всё живое на поверхности Геликонии начало подвергаться усиленной бомбардировке ультрафиолетовым излучением, следствием чего стали бурные генетические мутации и обилие новых видов ранее почти неизменных растений и животных. В то время как одни деревья продолжали цвести и плодоносить как прежде — иначе говоря, пытаться цвести и приносить плоды каждый из 1825 малых лет Великого Года, какими бы ни были климатические условия, другие коренным образом перестроили свой метаболизм и давали плоды лишь раз за 1825 малых лет. Одним из таких растений был всем известный райбарал. Абрикосовые деревья за окнами комнаты Билли не приспособились к обновленному климату и вымирали и во время невыносимой жары и во время небывалых холодов. Лишь твердые косточки плодов позволяли им продолжить род.
Крохотные складки, зародившиеся вокруг рта Имии, говорили о том, что она всеми силами пыталась продраться сквозь частокол его рассуждений о природе болезни; наконец она ухватилась за несколько оброненных Билли слов. Разум подсказал ей, что если сказанное им правда, то правда эта будет иметь громадное значение — не сию минуту, но несколько веков спустя, когда, как следовало из полузабытых легенд, смертельное ожирение должно разыграться с новой силой.
Но уноситься мыслями в такую даль времени было не в обычаях местных жителей. Имия кивнула Билли и сказала:
— Я подумаю над твоими словами, Биллиш, и доложу об этом на следующем съезде димариамского Общества врачей. Если фагоры действительно источник этого недуга, тогда мы сможем найти способ истребить их и предотвратить болезнь.
— Нет, нет... — в ужасе от её слов прошептал Билли. — Для тех, кто выживает, болезнь спасительна, иначе они все умрут, не выдержав жары или мороза...
Но он видел: сказанное им она не примет на веру, а он просто не успеет объяснить ей свою точку зрения. И нашел компромисс:
— Я уже рассказывал об этом твоему отцу, — просипел он.
Имия сразу же забыла о медицинских проблемах. Отвернувшись от Билли, она замолчала, ушла в себя, задумалась. Когда она заговорила снова, её голос был ниже и печальней, даже сел от напряжения, словно и ей приходилось общаться из внутренней темницы.
— О чем ещё ты говорил с отцом? Чем вы с ним там занимались? Я имею в виду, в Борлиене. Он там, наверное, без меры пил? Я слышала от Дива, на его корабле была красивая девушка — это правда? Она плыла с вами от самого Матрассила, так? Он предавался с ней плотским утехам? Ты должен мне всё рассказать!
В ожидании немедленного ответа она наклонилась над ним, в точности как недавно её брат.
— Он и сейчас пьет, как пьют все мужчины, чувствуя вину. Так у него там была любовница? Я прошу тебя, Биллиш, ответь мне, или я сама убью тебя!
Ярость, с которой были сказаны последние слова, поразила Билли. От испуга он попытался поглубже укрыться в своем деревенеющем теле, чувствуя, как смыкаются цепенеющие веки, отгораживая его от внешнего мира. Срываясь пузырьками с его губ, неразборчивые слова понеслись к далекой уже поверхности.
Имия бешено затрясла его за плечи.
— У него было там румбо с борлиенской шлюхой? Скажи мне! Если хочешь, сдохни, но только скажи!
Он попытался кивнуть. Чувство, промелькнувшее в его совершенно уже нечеловеческих чертах подтвердило худшие догадки Имии. На её лице появились одновременно и осуждение, и удовлетворение.
— Боже мой, вот как он пользуется своей свободой в путешествиях! Моя несчастная праведница мать страдала без мужа годами, а он трахался со шлюхами! Я так и знала. Узнала от Дива ещё пять лет назад, когда отец впервые взял его. Для меня это было настоящим потрясением, кошмаром... Мы, димариамцы, люди почтенные и нравственные, не то что эти дикари с Кампаннлата, которых я, надеюсь, не увижу никогда...
Яростные выкрики Имии наконец стихли и Билли попробовал запротестовать. Но из его горла вырвался только невразумительный хрип. Этот звук вызвал новую волну негодования Имии.
— А эта девушка, тоже верно невинная душа, что стало с ней? А каково было её правоверной матери? Вот уже пять лет подряд по нашему тайному уговору Див в подробностях сообщает мне обо всём, что творит отец за морем. Он — старый распутный козел, у него в голове нет ничего, кроме похоти, она правит им, он не способен пропустить ни одной юбки, он...
— Её зовут...
Но имя Абази так и кануло навсегда в небытиё — железная рука судороги сдавила гортань Билли...
* * *
Мрак окутал Лордриардри. Фреир исчез, закатившись на западе. Птичьи трели стали тревожными. Зависнув низко над горизонтом, Баталикс светил над водой, прямо над чешуйчатыми игуанами, во множестве лежащими вповалку на прибрежной полосе. Туман сгустился, закрыв звезды, а с ними и созведие Ночного Червя.
Прежде, чем отправиться в спальню, Эйви Мунтрас всё же решила отнести Билли немного супа. Но чем больше он ел, тем больший голод снедал его. Его судороги и неподвижность прошли и внезапно, не совладав с собой, он набросился на Эйви, впился зубами ей в плечо и вырвал оттуда кусок мяса. Потом, крича и с окровавленным ртом, бросился вон из комнаты, совершенно безумный. Такой была высшая стадия смертельного ожирения — булимия. Из своих комнат высыпали остальные члены семейства Мунтрасов, рабы принесли лампы. Билли был схвачен, жестоко избит и накрепко привязан к кровати.
Так он пролежал час, прислушиваясь к суете в другой части дома, — там, где зашивали и перевязывали ужасную рану хозяйки. Билли терзали жуткие видения, много раз подряд он переживал сцену пожирания Эйви целиком. Он высасывал её ещё живой мозг. Он рыдал от раскаяния. Потом ему начал грезиться родной Аверн — он снова был дома, на станции. Перед ним появилась Рози Йи Пин, — и он набросился на неё, начал рвать её на части и насыщаться. Потом снова были слезы. Слезы слетали с его ресниц как жухлые осенние листья...
В коридоре заскрипели половицы. В дверях забрезжил свет тусклой лампы и неверное сияние выхватило из тьмы мрачное лицо мужчины. Это был изрядно набравшийся ледяной капитан. Вместе с ним в комнату проникли пары "Огнедышащего".
— Эй, Биллиш, ты ещё не сдох? Извини, но если ты всё же не умрешь, мне придется выставить тебя из дома. Вутра тебя побери, ты искалечил мою жену, и это за все мои заботы о тебе...
Продолжая тяжело дышать, капитан помолчал, стараясь успокоиться.
— Жаль, что так вышло... Я знаю, Биллиш, ты гость из какого-то другого мира, лучшего, чем наш, хоть и кусаешься, как фагор. Человек должен верить в то, что где-то есть лучший мир... Мир добрее и светлее того, чем тот, где пришлось жить мне самому, где все думают только о себе. Аверн... если бы мой корабль мог летать, то я отвез бы тебя туда. Хотелось бы мне взглянуть на него хоть одним глазком...
— Мне лучше, — смог выдавить Билли. Боль от побоев вновь привела его в себя... в последний раз, как он понимал. Смерть уже вплотную подступала к нему...
Однако ледовый капитан расслабился.
— Хорошо. Пойду посижу во дворе под твоими окнами, Биллиш. Выпью ещё капельку. Подумаю о том, о сём. Утром нужно будет платить рабочим. Если я понадоблюсь, Биллиш, только крикни.
Теперь капитану было жаль Билли, в чьей скорой смерти он уже не сомневался, — а вновь крепко хлебнув "Огнедышащего", он начал жалеть и себя. Всегда и во всем ему легче удавалось ужиться и договориться с незнакомцами, даже с настоящими бандитами, чем с собственной семьей, и это было для него ужасной мукой. Чужие люди для него были раскрытой книгой, родные же — тайной из тайн. Он не мог понять их...
Устроившись на скамейке под окном Билли, он прислонился спиной к стене, а кувшин и стакан поставил рядом. В сумрачном туманном вечере валуны казались ему спящими животными. Ползучий альбик, оплетавший стену дома, распустился цветами; пестики ночных цветов напоминали клювы попугаев в окружении нежно-сиреневых лепестков. Воздух был напоен их нежным успокоительным ароматом.
Добившись своего, осуществив свой план тайком доставить Биллиша домой, капитан вдруг понял, что не знает, как быть дальше. Тогда он собирался рассказать всем о том, что жизнь, известная им, не единственная, есть другая, несравнимо лучшая, чему Биллиш должен был стать очевидным доказательством. Но теперь, когда Биллиш заболел и вот-вот должен был умереть, всё пошло прахом. В далеком укромном уголке сознания капитана зародилось жуткое подозрение, что он, человек повидавший весь мир, всё же знает о жизни до смешного мало. А сидя дома, не узнает ничего нового. Да, он хочет только одного — снова стать бродягой, хотя это уже невозможно, он просто слишком стар. И что ему не живется в собственном доме, в достатке и покое...
Через какое-то время капитан с тяжким вздохом поднялся, и, повернувшись, заглянул в окно Биллиша.
— Ты ещё не спишь, Биллиш? Див заходил к тебе? Я просил его присмотреть за тобой...
Из комнаты донеслось единственное слово, выдавленное сквозь стиснутые судорогой агонии зубы:
— Присмотреть...
— Конечно же нет. Бедный мой сын... бесполезно и надеяться, что когда-нибудь он сумеет взять моё дело в свои руки, он думает только о бабах и выпивке. Вот и сейчас, когда его мать так страдает, он валяется со шлюхами в каком-то портовом борделе...
Застонав от горя, капитан снова уселся на скамью. Потом взял кружку и как следует отхлебнул. Жаль, что Биллишу не понравился "Огнедышащий"...
Туманные сумерки постепенно достигли густоты сметаны. Над альбиком закружились ночные мотыльки. За спиной капитана в спящем доме тихо скрипели сохнущие половицы, словно жалуясь на судьбу.
Вновь поднявшись на ноги, ледяной капитан потянулся. Потом взглянул в открытое окно, на кровать Биллиша, где неподвижно лежало скрюченное тело.
— Завтра день ассатасси — с тобой, Биллиш, я забыл обо всём! Начало сезона муссонов. На это тебе стоило бы посмотреть. По большому счету, это главная местная достопримечательность. Завтра вечером у нас будет праздник, самый шумный в году, право слово!
Ответом ему был страшный судорожный хрип — Билли в эту минуту уже испускал дух, задыхаясь в тисках собственного одеревеневшего окончательно тела.
— И всё же, ты видел лучший мир... — пробормотал мертвецки пьяный капитан Мунтрас, закурил — и уснул с крепко зажатым в зубах вероником.
* * *
Впечатления от недолгого нахождения Билли на Геликонии шли вразрез с любыми представлениями Земли о Законе, важнейшее из положений которого гласило: "Ни один человек с Аверна никогда не должен ступать на поверхность Геликонии и вмешиваться или как-то влиять на протекающую там жизнь".
Этому Закону, созданному на Земле, было уже три тысячи лет. С точки зрения людей эти три тысячи лет были конечно же огромным сроком. С поры принятия Закона понимание людьми окружающего мира изменилось и углубилось — во многом благодаря наблюдениям большинства населения Земли за жизнью и мытарствами геликонцев. Подобные передачи способствовали единому и одновременному — а оттого более прочному — качественному изменению самосознания обитателей далекой планеты.
Билли проник в биосферу Геликонии и моментально стал её частью. Немедленно вспыхнувший за этим конфликт был очевиден всем землянам. Химические элементы клеток, составляющих тело Билли, включали в себя атомы с умерших звезд в той же пропорции, в какой те присутствовали в теле Мунтраса и МирдемИнггалы. Смерть Билли символизировала окончательное единение с планетой, слияние без надежды на разделение в будущем. Билли, как и все люди, был смертен. Атомы, из которых состояло его тело, — вечны и нерушимы.
На Аверне это был повод печалиться о канувшей в вечность ещё одной человеческой личности, уникальной и неповторимой; но на Земле мало кто воспринял это как повод проливать слезы. Ведь Билли никто не принуждал к сделанному им жестокому выбору. Да и, как нарушитель Закона, он, конечно же, заслуживал такой жестокой смерти.
Смерть Билли стали оплакивать много раньше, на станции наблюдения Аверн. Билли был главной драмой авернцев, их доказательством того, что реальность действительно существует, что сами они суть ни что иное, как типичные человеческие организмы, управляемые неумолимой биологической силой, адекватно реагирующие на изменения условий окружающей среды. Хвалебные слова были сказаны в ту же ночь.
Семейство Пин оторвалось от обычного пассивного созерцания экранов и пережило небольшую семейную драму. Рози Йи Пин, которая то заливалась слезами, то истерически хохотала, стала центром всеобщего внимания. Она замечательно провела это время. Бывший наставник Билли был крайне огорчен случившимся.
* * *
Капитана Мунтраса разбудили голоса. Он неохотно разлепил веки. Во дворе собирались рабочие — наступил день выплат. Ещё толком не рассвело. В утреннем мире царила мертвая тишина и спокойствие. Рабочие и работницы, люди с грубыми лицами и в грубой простой одежде, в нерешительности топтались у ворот в сложенной из обточенных ледником камней ограде, боясь, что разбуженный хозяин обрушится на них с руганью. Но Мунтрас был в непривычно хорошем настроении. Крепкая выпивка помогла ему развеять все печали.
