Сели ужинать, когда уже стало темнеть. Похлебка была вкусной и наваристой, приятно пахла дымком, а сполохи догорающего костра на древних фресках создавали в пещере некую не совсем понятную, но крайне необычную атмосферу. Казалось, что другие путники и охотники, тысячелетиями сидевшими у костра в этом самом месте, сейчас наблюдают за Коннором с того света…
— Очень вкусно, — похвалил Коннор в конце трапезы, — Право слово, у вас талант, Майк.
— Что вы, — улыбнулся Майк, — Просто немного научился, в скаутских походах. Быть может, продолжим наш недавний спор?
— Вы говорили про советскую культуру, — предложил Диггом, отложив опустевшую тарелку и не трогая пока алюминиевую кружку, которая оказалась слишком горячей, — Мне это показалось весьма необычным. Среди нашей интеллигенции, даже из числа относящейся к СССР благодушно, преобладает, все же, снисходительное отношение к культуре поздних советских лет. Ценят дореволюционную литературу, живопись и прочее, весьма высоко ставят авангард 20-х, но вот что до времен послевоенных… Высоко оценивают балет, ну, может, кое-кого из литераторов, вроде Шолохова. Было бы интересно узнать, а что вас лично в ней привлекает?
Коннор задумался. Нет, он, конечно, мог бы сказать, что ему нравится в кино, музыке и литературе СССР то, что все это отвечает его внутреннему запросу на коммунистический взгляд на окружающий мир. Но это было бы не совсем правильно. Вернее, как — да, взгляд советских режиссеров фильмов, например, был, действительно, коммунистическим. Но в этом почти ничего не было от, собственно, идеологии. Просто это были очень человечные фильмы. В них описывались великие дела, свершения трудового народа, революционная борьба и военные невзгоды, но все эти события эпического масштаба протекали, как бы, с великолепно обрисованной точки зрения героев, которые были не шаблонными «красавцами», «красотками» и «уродами-антигероями», а вполне узнаваемыми образами из повседневной жизни каждого. Черт, да сам Коннор регулярно узнавал в них своих знакомых, порой — вплоть до мельчайших и точных подробностей.
В Кентукки Коннору негде было смотреть советское кино, хотя после своей краткой поездки в СССР в 57-м он почувствовал к нему острый интерес. В кинотеатрах Харлана крутили лишь два всемирных блокбастера: «Тайна двух океанов» и «Страна Багровых Туч», причем в залах было, традиционно, не протолкнуться. Иное дело здесь, в Нью-Мексико. В самом-то штате советского кино, как и в Кентукки, почти не показывали, но Коннор, как и многие другие, регулярно бывавшие с сопредельной Мексике, мог смотреть советские фильмы там. Причем, их там крутили как на испанском, так и на английском, хотя для Коннора последнее проблемы не составляло, так как испанский он знал во вполне приличной степени.
Кино было самое различное, от мелодрам до детективных историй, однако наибольший интерес у Коннора вызывали военные фильмы, которые советские студии начали выпускать в большом количестве. Это кино, в подлинном смысле этого слова, поражало. Во-первых, в глаза бросалось то, как они были сняты. Советские кинематографисты явно не нуждались в средствах на постановку батальных сцен и трюков, но дело было не только в этом. Они обладали исключительной находчивостью и фантазией, которые позволяли применять эти средства так, что у зрителя возникало полное ощущение, будто ему открыли окно в реальные события недавнего прошлого. Камера оператора выхватывала кусочки реальности из самых неожиданных ракурсов — с обочины разбитой фронтовой дороги, прямо из лужи грязи, по которой нескончаемыми колоннами тянулись войска, с башни танка, открывая зрителю ровно тот вид, что в реальности представал его командиру, из кабины истребителя, самолета-разведчика или штурмовика. Коннор часто просто забывал, что съемки бывают комбинированными или на масштабных макетах, настолько все в советских фильмах выглядел «настоящим» и естественным: лица людей, модели техники и оружия, пейзажи и здания. Поскольку реалии Восточного фронта Второй Мировой, советско-финской войны и боев на реке Халхин-Гол в Монголии были для западного обывателя, практически неизвестны вовсе, Коннор поражался поистине эпическому масштабу этих событий. Они очень мало походили на историю боев на Тихом Океане, американцам, как раз, хорошо известную: в боях на фронтах протяженностью в сотни миль сходились многие сотни тысяч людей, десятки тысяч единиц техники. Глядя на эти сражения, похожие на ад, во время которых пылающая земля и небо смешивались, под грозный лязг двух мощнейших военных машин, Коннор просто не мог представить себе, что было на душе у людей, переживших подобное.
Среди персонажей фильмов были и красавцы, и красавицы, не уступающие голливудским звездам ни по внешности, ни по уровню актерской игры, но выглядели они совсем иначе: герои не паясничали и не позировали, а вели себя так, как ведут обычные люди в суровых жизненных условиях. Если режиссер хотел показать героизм — они совершали на экране подвиги, но и тогда делали каких-то картинных, фальшивых жестов. Величие их подвига было понятно и без этого. Коннор мало разбирался в советской военной технике и униформе, однако его глаз подмечал, что модели техники в фильмах различались, в зависимости от описываемого периода: легкие танки с тонкими короткими пушками, толстенькие тупорылые истребители и маленькие противотанковые пушечки сменялись более современными образцами. Причем, нередко отмечались проблемы с новой техникой, которые возникали в действительности. Вообще, с техникой герои обращались уверенно, и умело, как опытные рабочие со своим инструментом, а не как с киношным реквизитом. Форма, да и вообще, одежда, тоже выглядела не как взятая из гардеробной реквизитора, а как настоящая, хорошо ношеная одежда, которую, конечно, берегут, но которая неизбежно пылиться, пачкается или протирается.
Мексиканская публика на советские фильмы валила валом, прокатчикам они обходились дешевле новых голливудских, и Коннору, нередко, было сложно купить билет на очередную новинку, настолько плотно были забиты залы. Кино производило на эмоциональных мексиканцев неизменно сильное впечатление: люди горячо сочувствовали героям во время сражений, весело смеялись над сатирическими героями, утирали слезы в трогательные или трагические моменты. Коннору это немного мешало сосредоточиться на просмотре, но он понимал мексиканцев — многие фильмы и его глубоко трогали. Например, не так давно он ходил на картину, повествующую о подвигах советских женщин-снайперов, во время битвы за Кубань. Сюжет включал и коротенькую, ненавязчивую «любовную линию», в которой молодая, но уже заслуженная девушка-стрелок становится предметом воздыханий молодого же, но скромного и стеснительного офицера-связиста. Запомнилась линия тем, что антигерой картины (а был и такой), тыловик-интендант, тайно вожделеющий ту же девушку и тайком чинящий влюбленным различные гадости, неожиданно раскрывается с другой стороны. Во время внезапного прорыва немцев на этом участке фронта он, несмотря на страх и неопытность, организует грамотную круговую оборону силами своих тыловиков, своим примером вдохновляет бойцов сражаться до последнего, и героически погибает незадолго до того, как врага отбросили контрударом. Создатели фильма, как бы, сказали зрителю — да, индивидуально ты можешь быть и не идеальным, можешь быть человеком с недостатками. Но если в минуты опасности для общества в целом ты находишь в себе силы преодолеть слабости и встречаешь общую беду, как свою личную — ты настоящий Человек, с большой буквы. Но и эта, довольно высокопарная мысль, оставалась, как бы, за кадром: у русских сюжет двигался не болтовней и не звонкой фразой.
Откровенно говоря, Коннор считал такие фильмы, отнюдь не переполненные пафосными лозунгами про достоинства советского строя перед любым другим, куда более мощной агитацией, чем голливудские «дубовые» агитки, в которых шаблонные «хорошие» противостояли еще более шаблонным «плохим». Да и смотреть их было интересно — сюжеты не были штамповкой на тему нескольких «классических» вариаций, с непременным «хэппи-эндом» и победой «добра над здравым смыслом», женщины там были такими же самостоятельными личностями, как и мужчины, а не просто красивыми игрушками для блуда, а мужчины не производили впечатление позеров и пустозвонов. Судьба героев, обычно, была нелегкой, и в беде им приходили на помощь, чаще всего, не чудо, и не удача, а профессиональные навыки, товарищеская поддержка и дружба. Это была зафиксированная на пленку жизнь, а не вымысел, и, как часто и бывает, она была интереснее любых фантастических историй.
— Советское искусство более искреннее, чем наше, — наконец, нашел слова он, — Оно несет в себе то, что творцы хотят до нас донести, а не только то, что скорее купят за хорошие деньги. Советские актеры не «играют» на экране, а, практически, переживают свои роли. Такие же впечатления от работ советских художников и писателей: если они талантливы, они работают не за чью-то похвалу или гонорары, хотя, я, конечно, понимаю, что и то, и другое им приятно, как и всем. Нет, как мне кажется, главное для них, скорее отобразить красоту и очарование, значимость и величие реальности, или собственной фантазии. То советское искусство, с которым я столкнулся на фестивале, удивило меня именно этим. Почти никакого эпатажа, никаких попыток «подкупить» публику «жареной тематикой» или лестью. Ничуть не похоже ни на вычурный авангард 20-х, ни на «лакированный» соцреализм 40-х. Хотя, на самом деле, и в 20-е, и в 40-е в СССР было подобное. Просто сейчас оно стало мейнстримом.
— Интересно, почему, как считаете?
Коннор свернул самокрутку и закурил. Подумал.
— Я уже говорил — меняются основы общества, меняются и пристрастия. В СССР сейчас огромный подъем веры в науку, технический и общественный прогресс. Образование и научные достижения сделали свое дело. То, что было достаточным для крестьянского СССР начала 40-х и узкой прослойки городской интеллигенции сразу после Революции, сейчас уже кажется массам наивным и несколько устаревшим. Хотя, к слову, старых мастеров там никто «на помойку» не выкидывает.
— А что еще запомнилось?
— О! Запомнилось-то многое. Эта русская музыка… Сейчас у нас много кто играет в подобной манере. «Русская волна» в большой моде, хотя властям это и не очень нравится. Даже Элвис исполняет что-то похожее. А тогда, в 1957-м, для меня это было в новинку: искренние тексты, энергичные, кажется, даже, какие-то, «рубленные» ритмы, бешенный темп и напор, совершенно непривычные сценические образы, электроинструменты. Вообще-то, я предпочитаю немного другое, люблю кантри, Джона Хортона или Карла Перкинса, или Джонни Кэша, но тут слушал, и не мог оторваться. Пели они не только по-русски, но и на английском, и на немецком, и на испанском. Помню, мне совершенно «сорвало крышу» то, как какой-то русский коллектив исполнил привычную мне песню, «Which Side Are You On?» Флоренс Рис. Смешно сказать, это же, практически, наш местный гимн шахтеров Харлана, я его с детства слышал миллион раз, но так — никогда. Эти ребята в рабочих спецовках из Москвы пели весело, задорно, но звучало это как мощнейший клич-призыв к борьбе, именно так, как это было заложено в духе этой песни изначально. Да, сейчас похожим образом её исполняет Пит Сигер, и эта новая девочка из Бостона, Джоан Боэз. Но это не совсем то, увы, наши музыканты не настолько смелы… А уж когда какая-то совсем юная девушка из Свердловска спела «You'll Never Leave Harlan Alive», я просто расплакался прямо там, на чертовом стадионе, и мне не было стыдно. Я вспомнил своего деда, который выкашлял легкие вместе с рудничной пылью, вспомнил своего отца, который всю жизнь мечтал бросить проклятое шахтерское ремесло, но не смог, и спился, опутанный долгами. И слезы сами лились из глаз. Я ни черта не мог с собой поделать. А ведь они, наверняка, знать не знали, откуда я родом, я поехал в СССР из Европы, где тогда пытался учиться. И уж конечно, не стали бы подстраивать музыкальную программу двух разных коллективов специально под меня одного! Как они могли спеть наши родные песни так, как мы сами их никогда бы не услышали, а? Дело ведь не в том, что наши певцы бесталанны (хотя многие выдвигаются из-за богатых родителей или смазливой внешности, что есть, то есть). Нет, у нас хватает талантов. Просто русские слышат в наших песнях то, что мы, возможно, уже и не замечаем, то, что нам кажется неважным или неактуальным. А между тем, именно это содержание и есть их сердце, то, что авторы хотели, вольно или невольно, в них вложить. Ну, я думаю, вы понимаете, что я хочу сказать.
(я имею в виду примерно вот такие аранжировки: https://www.youtube.com/watch?v=SKWfnO7fhQM и https://www.youtube.com/watch?v=cYhLnYnrivI — М.Б.)
— Да, понимаю, — согласно кивнул Майк, — Но ведь в СССР все контролирует номенклатура, в том числе и музыку. Без решения партийного чиновника ничего не может увидеть свет.
Диггом лишь ухмыльнулся, и подбросил еще одно полешко в костер.
Коннор посмотрел на Майка. Тот, судя по всему, совершенно искренне верил в то, что говорил, и, наверное, столь же искреннее переживал за безвестных советских творцов искусства, которым не давали прохода злые бюрократы. Сам Майк в СССР не был (кто бы его отпустил, с его работой), угнетенных цензурой творцов, естественно, никогда не видал живьем, и знал об их существовании лишь со слов других людей (которые в СССР тоже никогда, что характерно, не были). Лицо Майка, освещаемое снизу костерком, было таким незамутненным, чистосердечным и простодушным, что Коннору захотелось его ударить, и он с трудом уговорил себя не горячиться. В конце концов, этот парень не плохой, и неглупый, просто, как и многие технари, слишком механистично и упрощенно судит о мире…
— Если дело обстоит так, то могу сказать одно: у чертовых партийных чиновников в СССР чертовский хороший художественный вкус. Настолько, мать его, хороший, что нам бы следовало, пожалуй, завезти к себе, хотя бы на время, несколько тысяч таких вот чиновников, если русские согласятся их обменять на что-нибудь. Или на кого-нибудь, например, на авиационных инженеров. Хотя, это вряд ли. У них, поди, свои инженеры не хуже. Поверьте, откровенного пошлого дерьма на радио, в кино и художественных галереях существенно бы поубавилось…
После этого Коннор пожелал всем спокойной ночи, отхлебнул хорошую порцию виски из бутылки, улегся на одеяло заранее постеленное на сухом полу и завернулся в другое. После чего заснул, глубоко и без сновидений.
Утро он встретил с неожиданным сознанием, что его всю ночь никто не беспокоил. Диггом и Майк разделили дежурства между собой. Чувствовал он себя заметно лучше, чем в прошлое пробуждение, и, после утреннего кофе (дополненного легким завтраком), пустились в путь. Майк пытался, время от времени, завести беседу на какую-нибудь отвлеченную тему, но разговор не клеился. Коннор отвечал скупо и односложно, явно пребывая в каких-то внутренних раздумьях.
