Недалеко послышались шаги. Ступали неторопливо, осторожно, наверняка, озираясь по сторонам. Но по камню трудно ходить бесшумно в армейских ботинках с оковкой, и каждый шаг отзывался у Коннора в голове, как удар молота о наковальню. Спустя несколько минут шаги приблизились настолько, что он мог слышать шуршание осыпающихся с каждым из них мелких камушков и песчинок. Коннор с трудом и без малейшего желания открыл глаза.
Шафф стоял прямо над ним, и казался высоким, как чертов чикагский небоскреб. Винтовка, поблескивающая новым воронением, висела стволом вниз на правом плече. В руке Шафф держал армейский пистолет со взведенным курком.
Он молча обозрел позицию Коннора, его «винчестер», лежащий рядом, ноги в растекающейся луже темной крови, в которой блестели цилиндрики стреляных гильз. Покачал головой. Рубленное, с крупными чертами и тяжелым подбородком, обветренное лицо ничего не выражало.
— Ты не Диггом, — констатировал, наконец, он очевидное, — Кто, мать твою, ты тогда вообще такой?
Коннор не нашелся, что ответить, и лишь бросил на Шаффа затравленный взгляд.
— Ты понимаешь, урод, что убил четверых хороших парней, и смертельно ранил еще одного? Ричи еще жив, но, думаю, отойдет через полчаса, самое большее. Как мне прикажешь с тобой разобраться теперь, недоносок? Может, шкуру на ремни располосовать, а?
Коннор очень живо представил себе этот процесс, и непроизвольно дернулся. Шафф это заметил, и ухмыльнулся.
— Да не бойся, щегол. Они все были сущие подонки! Я цента ломаного за этот сброд не дам, поверь. Их и набрали-то сюда только потому, что они служили в кавалерии, других просто не было… Поэтому не дрейфь. А вот ты — хорош. Отличная вышла ловушка, богом клянусь. Я бы лучше не устроил, а я их немало устраивал, поверь.
Шафф сделал шаг вперед, и пинком отбросил в сторону винтовку Коннора. Затем нагнулся, так, чтобы тот никак не мог дотянутся до него, и продолжая держать пистолет наизготовку. Внимательно осмотрел раны Коннора.
— Знаешь, а ведь если тебя прямо сейчас перевязать, ты не умрешь, — заключил, наконец, Шафф, — Как смотришь на такую перспективу?
— Было… бы … недурно, — выдавил из себя Коннор.
— Согласен, старина! А еще, как я понимаю, у нас открылась вакансия проводника. Смотри расклад: эти два городских хмыря заплатили тебе, конечно, порядочно. Сотни три баксов, верно? Что, еще больше? Да и черт с ним. Я, со своей стороны, предлагаю следующее: я тебя вытащу отсюда, окажу первую помощь, дам обезболивающего. Это — бесплатно, просто потому, что ты мне, парень, понравился. Я люблю храбрецов, а я вижу, что ты, как раз, из таких. Это моя работа, скажу тебе по секрету, высматривать таких парней, как ты, и предлагать им хорошо послужить своей стране… так вот, перевяжу я тебя бесплатно. Но я предлагаю и заработать. Если ты хорошо, подробно и без свиста изложишь, куда эти коммунистические ублюдки, эти безбожные куски дерьма, поехали — я заплачу тебе тысячу, половину сразу, а вторую — как только мы их изловим. Ну и наконец. Я обеспечу тебе нормальное лечение в хорошем месте, и предложу работу. У тебя, черт возьми, отличные задатки, и я готов ручаться перед своими работодателями — а это весьма почтенные люди, весьма! — что от тебя будет толк. Кто ты сейчас? Почти труп. Кем ты был недавно? Мелким прохвостом из Пограничья, криминальной шестеркой, таскавшей наркоту для боссов из-за речки. Я угадал? Молчишь? Значит, угадал. А будешь — уважаемым человеком, настоящим мужчиной с деньгами и связями. Это — солидные перспективы, обширные, как … как, я даже, и не знаю что. Думай.
Чтобы обрисовать масштаб перспектив, Шафф сделал стволом пистолета некий охватывающий жест, который вышел, впрочем, несколько двусмысленным.
— Да… Заманчиво… — протянул Коннор, пытаясь понять, может ли вытащить револьвер из под собственного туловища, или нет, и постепенно приходя к мысли, что, видимо, не может.
— Ну, так что, согласен? — спросил Шафф, — думай скорее. Твоя кровь течет, не моя.
— Согласен, — выдохнул Коннор, — только при двух условиях.
— А ты дерзкий парень, если собираешься еще и условия ставить, — с заметным облегчением протянул Шафф, — что еще?
— Во-первых, тысячу баксов сразу на руки. Наличными. Что-то я не особо пока вам доверяю…
— Партнеры должны доверять друг другу! — настоятельно сообщил Шафф, — Но я так и думал, что такой кремень, как ты, будет запираться. Поэтому — твоя взяла, получишь свою тысячу, без вопросов. Что еще?
— А еще… — Коннор напряженно подумал, что бы такого тут следовало потребовать дополнительно, чтобы затянуть время, но голова отказывалась работать. Язык едва ворочался в пересохшем рту, мысли путались. Сказывался шок от потери крови и запоздалый страх. А черт бы со всем этим, в сущности…
— А еще, я хотел бы, чтобы вы сняли с меня штаны, и как следует, взасос, поцеловали мою тощую задницу, — скромно попросил, наконец, он, — Мне, как понимаете, никогда еще не целовал жопу такой важный человек. Это будет поважнее денег, мистер…
Лицо Шаффа не изменилось, но глаза, еще недавно бывшие довольными, как у лисицы, сожравшей курицу, разом поскучнели.
— Идиотизм и храбрость — это разные вещи, сынок. Жаль, что знание таких вещей тебе так и не пригодиться, — проворчал он, поднимая пистолет.
Коннор зажмурился и с радостью бы зажал уши, если бы одна рука не была зажата между камнем и спиной, а другая — не превратилась в безвольную ватную палку. Выстрел прозвучал оглушительно, и неожиданно, несмотря на то, что секунду назад он только его и ждал…
Бах!!! Бах!!! Бах!!
Коннор вновь открыл глаза. К его удивлению, выстрелы продолжались, только вот это не Шафф стрелял в него, а кто-то другой стрелял в Шаффа. Пули вышибали крошку из скалы, за которой они оба были, и Шафф, мгновенно забыв про полуживого Коннора, отскочил за камень, надежно спрятавшись от обстрела.
До него было, может, футов пять. Очень близко. Но он не смотрел на Коннора, а пытался сообразить, кто в него палит — крайне суматошно, и, кажется, почти не целясь.
Коннор понял, что шанс у него есть, хотя и весьма призрачный. Он перевалился на левый бок, и хотя ноги послали заряд адской боли в позвоночник и далее, в подкорку мозга, из последних сил дернул правой рукой. Которая, кстати, успела за это время действительно порядком затечь. Вскинул револьвер, одновременно цепляя большим пальцем спицу курка, и, едва курок встал на боевой взвод, судорожно утопил спуск, пытаясь наводить ствол куда-то в бок Шаффу. Хлопнуло, как ему показалось, немногим тише гаубицы, отдача рванула обессиленную руку вверх, так, что он едва не выронил оружие. С нескольких попыток взвел курок снова, и опустил глаза на Шаффа. Тот отступил назад на шаг, с удивлением глядя на Коннора, и зажимая растущее темное пятно на боку куртки. Коннор вновь нажал на спуск, и вторая пуля ударила Шаффа в горло, почти прямо в кадык. Шафф издал странный, булькающий свист этим новым отверстием организма, голова его опрокинулась, и он медленно сполз по камню вниз, усевшись на скале в весьма естественной позе. Коннор выронил револьвер, и тоже откинул голову. Лежать без руки за спиной оказалось намного удобнее.
«Ну, теперь-то, может, помрешь спокойно?»
«Солидарен. Погоди, а кто же тогда стрелял в этого нацистского ублюдка?»
«Тебе уже не все равно?»
«Ты прав. Прощай, и прости, если что».
«Ты — это я, идиот, и обиды у нас общие».
«А, ну тогда, ладно».
… В себя он пришел от прикосновения чего-то влажного к лицу.
— О! Он пришел в себя! — услышал он голос, показавшейся ему знакомым, — Ричард, он точно возвращается!
— Не кричите так, Майк, в любом случае, лучше его не беспокоить… Робин? Робин, вы с нами?
Коннор напрягся и открыл глаза.
— Где мы? — просил он, увидев над собой озабоченное лицо Диггома в ореоле полей шляпы.
— В Мексике, — ответил Диггом, — Главное — не волнуйтесь. Мы в безопасности. Ну, в относительной, конечно, применительно к обстоятельствам…
— Сдается мне, что я должен бы быть трупом, — озадачено заметил Коннор, — Как я сюда попал?
— Я вернулся за вами. Простите, но я так не мог. Правда, вы справились и без меня, но если бы я все делал по плану, вы истекли бы кровью. Я не мог вас бросить. Вы будете ругаться, я знаю, но я по специальности врач, я не говорил? И был хирургом во время войны. На Тихом океане. В общем, у вас тяжелые раны, но я прибыл вовремя. Лекарства и инструменты у меня есть. Мы везли вас между вьючными лошадями, вы долго не приходили в себя…
— Сколько?
— Трое суток.
— То есть, мы уже в Чиуауа?
— Разумеется. Ну, если та река — это та река, которую вы обозначили на плане.
Коннор задумался. Ненадолго вновь закрыл глаза, и обоим его спутникам вновь показалось, что он потерял сознание.
— Как вы себя чувствуете? — неловко спросил Майк.
— Как дерьма кусок, — честно признался Коннор, — Но очень хочу есть.
— Это сейчас, — обрадовался Диггом, — Вам надо много есть, чтобы восстановиться! Погодите, я сейчас принесу вам фасоли с мясом. Майк, вы не могли бы сварить кофе?
Пока они хлопотали, Коннор лежал и прислушивался к своим ощущениям. Раны болели, кроме того, возникало ощущение, что та нога, в которой пуля застряла, теперь болит больше. Наверное, Диггом извлекал пулю, и все там раскурочил, как обычно это любят делать врачи. А в остальном … в остальном он чувствовал себя, на удивление, неплохо.
— Мне теперь нельзя в Америку, я думаю, — протянул он, когда Диггом принес ему ломоть хлеба и миску с аппетитно пахнущим варевом.
— Я тоже так думаю, Робин. Поедем вместе. Полагаю, что вам стоит задержаться в больнице в Гватемале, или где уж у нас будет перевалочный пункт.
— И что я буду делать в соцлагере? Я же ничего не умею.
— Умеете стрелять, как минимум, — пожал плечами Диггом.
— Возможно, но вот больше особого желания не имею, это точно.
— Вы можете учить стрелять других, — Диггом поморщился, — главное, что вы живы. Кушайте, пожалуйста, вам это необходимо.
Когда Коннор доел, Диггом налил ему и себе кофе. Виски он не предлагал, что было понятно: алкоголь не способствует заживлению тканей. Впрочем, Коннор и не просил. Молча пили, глядя на костер. Рядом пристроился Майк, который неловко молчал, глядя куда-то в сторону. Складывалось ощущение, что он стыдится чего-то…
— Робин, а могу ли я вас спросить об одной вещи? — наконец, не выдержал Диггом.
— Да пожалуйста, — улыбнулся Коннор, — Вопрос: отвечу, или нет.
— Зачем вы это сделали?
— Что — «это»?
— Ну, остались там, вступили в бой, и отказали Шаффу, когда он вам предлагал сделку. Я подкрался близко, и почти все слышал.
Коннор сделал вид, что задумался.
— Во-первых, из-за пятисот баксов…
— Из-за тысячи, позвольте! Но…
— Но — да. Еще — из-за коней.
Диггом покачал головой и отвернулся.
— Мне кажется, мистер Коннор, в душе и умом вы как были коммунистом, так и остались, — заметил Майк, — Только сумасшедшие коммуняки способны вот так, без всяких внятных резонов, идти на смерть, когда есть выбор. Именно так они и победили Гитлера…
Коннор фыркнул. Кажется, «нового левого» было уже ничем не исправить. Ничего, русские найдут на него лекарство…
— Возможно, Майк, вы и правы. Но главное, все же, кони. Чертовски хорошие кони, Майк. Я никогда, за всю свою жизнь, не видал коней лучше…
Гл. 9 Цейлон-Лондон-Париж.
К оглавлению
Едва удалось «урегулировать» ирландский кризис, как, будто патрон в обойме, сразу за ним последовал кризис цейлонский.
Покушение на руководителя «Партии Свободы Шри-Ланки» (ПСШЛ) и премьер-министра Соломона Бандаранаике в сентябре 1959-го, как ни странно, привело лишь к укреплению позиций антиимпериалистических и демократических сил, представленных, помимо самой «Партии Свободы», коалицией, в которую также вошли Коммунистическая Партия, входящая в Коминтерн, и Партия Общественного Равенства (ПОР), являющаяся секцией 4-го Интернационала. Коалиция эта была необходимым условием препятствования приходу правых во власть, однако, давалась всем участникам нелегко. Кроме вполне понятного недоверия, которое испытывали друг к другу «коминтерновцы» и «интернационалисты» по старой памяти, прибавился болезненный национальный вопрос. Тропка эта была очень узкой, и цейлонские коммунисты, увы, не раз, и не два на ней оступились. В целом, можно сказать, что все три партии, входящие в коалицию стояли на достаточно жестких националистических позициях, выступая за главенство сингальского большинства во всех внутренних вопросах страны. Важнейшими из них были, как и всегда в межнациональных конфликтах, вопросы государственного языка и представительства в органах власти. Тамилов, составляющих около 12% населения островов, рассматривали почти наравне с англичанами, и подвергали дискриминации с момента обретения независимости. Сами тамилы тоже не были однородной прослойкой. На Цейлоне проживали как коренные, ланкийские тамилы, проживающие на острове еще со времен раннего средневековья, и имевшие свои государства еще до прихода европейцев, так и «индийские», завезенные англичанами с материка для работы на плантациях. Последние не имели цейлонского гражданства, и, в целом, не претендовали на особые роли в стране, хотя, конечно, из их среды время от времени выходили национально-мыслящие личности, пополняющие обойму тамильских националистов. «Коренные» же тамилы, исторически, противопоставлялись сингалам, на их феодальную верхушку колонизаторы опирались во времена своего владычества. В некотором роде, это напоминало «Ирландию наоборот», поскольку до провозглашения независимости, тамилы выполняли на Цейлоне роль, близкую к роли протестантов, на которых опиралась английская администрация в Ольстере. Естественно, любви и доверия к ним у сингалов это не прибавляло. Федеральная Партия, представляющая тамильское меньшинство, была сильна и влиятельна среди самих тамилов, но, несмотря на то, что в парламенте была представлена (16 мест в парламенте), не допускалась к власти ни в центре, ни на местах.
Практически все значимые административные должности, армейское руководство, бизнес, основанный, в том числе, и на основе переданной англичанами колониальной собственности — все это принадлежало представителям большинства. Кроме того, правые сингалы регулярно порывались вообще запретить употребление тамильского языка, наравне с английским (запрет на издание газет и литературы на нем), не говоря уж о том, что преподавание в школах, делопроизводство и официальное радиовещание велось только на сингальском. Тамильский язык, к слову сказать, их раздражал даже не сам по себе: просто наличие достаточно многочисленной тамильской диаспоры затрудняло объявление сингальского языка государственным вместо языка английского (который, хоть и был языком угнетателей, но, по крайней мере, был понятен всем жителям Шри-Ланки).
