Тогда племя ловило своих богов, иных, привязывало их к бамбуковым тронам и на плечах несло через переплетения джунглей. В таких процессиях обычно участвовало всё племя, мужчины и женщины, дети, асокины и свиньи, домашние попугаи, и прочая и прочая. Добравшись до Касола, официальной границы, племя на плотах пересекало реку и углублялось в земли Борлиена, вытаптывало возделанные нивы, устраивало на них свои оргии и вообще вело себя крайне непристойно.
Территория Борлиена, по большей части равнинная и состоящая из плодородных земель, отлично пригодных для земледелия, именовалась у рандонанцев Пустыней. Пустыня была открыта небесам; солнца свободно изливали на неё свой палящий свет. Там не росли большие деревья, кустарник тщательно вырубали, укрыться было негде, дикий зверь считался редкостью, и, наконец, там не было иных. В этом безбожном месте — где, в довершение всего, невозможно было достать ни капли вулумунвума — рандонанцы с наслаждением безобразили, поджигали стоящие на отшибе хутора и уничтожали посевы.
Фермеры в этих краях Борлиена были смуглокожие, крутого нрава. Бледных, похожих на червей лесных обитателей, возникающих, как призраки, словно из-под земли, и так же как сквозь землю проваливающихся, они люто ненавидели. Фермеры выслеживали ошалелых от пьянства хулиганов, гнали их и били всем, что подвернется под руку. Рандонанцы, тоже люди увлекающиеся и горячие, не желали оставаться в долгу и часто столкновения заканчивались большой кровью для борлиенцев, поскольку лесные жители искусно стреляли из духовых трубок шипами лесных растений — оперенными, с остриями, смазанными мощным ядом.
Разъяренные понесенными потерями, фермеры-борлиенцы, собрав достаточно сил, бросили хозяйства и принялись методично выжигать джунгли. Скоро большинство их погибло от отравленных стрелок рандонанцев — но на смену фермерам пришли солдаты. Так незаметно мелкие стычки между дикарями и фермерами переросли в бесконечную войну между Борлиеном и Рандонаном. Никто конечно не подозревал, что как раз в этом и заключался хитроумный замысел фагоров.
Планомерное вторжение борлиенцев, глухая оборона рандонанцев, их ответные атаки и контратаки их противников... Постоянная смена побеждающих воздействовала на людские умы, и без того склонные во всём видеть нечто противоположное истине и приукрашивать действительность. К тому времени, когда Вторая армия Борлиена получила приказ вторгнуться в густо поросшие джунглями горы Рандонана, в глазах их военачальников разрозненные племена рандонанцев превратились в организованное, сплоченное и отлично управляемое воинство злейших врагов их короля.
Однако сила, нанесшая поражение войску ТолрамКетинета, не имела никакого отношения ни к армии, ни вообще к чему-либо организованному и вооруженному. Лучшим испытанным способом защиты для дикарей оставалось поспешное бегство в джунгли, откуда так весело было по примеру иных на разные лады завывать темными ночами и пугать нечестивых захватчиков. Во всём решив брать пример с иных, рандонанцы взбирались на деревья и осыпали оттуда борлиенцев дождями отравленных стрел и дротиков. Ни о каком планомерном сопротивлении не было и речи. За рандонанцев всё сделали их родные джунгли.
В джунглях таилось множество болезней, к которым у борлиенцев не было иммунитета. Употребление в пищу плодов грозило гибельной дизентерией, в воде тишком поджидала свою жертву холера, ночная сырость несла с собой лихорадку, а насекомые нещадно кусали и пили кровь или же откладывали яйца, из которых у человека под кожей вылуплялись личинки, питавшиеся его мясом. Речь шла не о войне; речь шла о простом выживании в болотах и путанице лесных лиан. Один за другим, а иногда и целыми батальонами, борлиенские солдаты бесследно исчезали в джунглях, а с ними — и амбиции короля ЯндолАнганола, так страстно уповавшего на победу в Западной войне.
Король же, далекий от своей тающей в джунглях армии, изнывал от трудностей, почти столь же запутанных, как и заросли джунглей. Справиться с бумажной волокитой Панновала оказалось ещё сложнее, нежели пробраться сквозь гиблые джунгли Рандонана. С тех пор как королева королев покинула столицу Борлиена, минуло уже много недель, однако грамота с высочайшим разрешением на расторжение брака всё ещё не была получена из столицы Священной Империи.
Жара усиливалась и Олдорандо ужесточал гонения на племена анципиталов, ещё проживающие на его территории, объявляя один за другим святые походы против расы нечестивцев. Спасаясь от неминуемой смерти, фагоры бежали на территорию Борлиена, что вызывало одновременно испуг и ненависть у основной массы подданных короля Орла, которые люто ненавидели двурогих, усматривая в них источник всех бед.
Но мнение короля отличалось от молчаливого желания народа. В своей речи перед скритиной он объявил, что благожелательно примет беженцев и предоставит им для поселения земли в Косгатте, если двурогие согласятся пополнить его армию. Таким образом король намеревался руками фагоров поднять дикую целину Косгатта, освобожденную им от орд ненавистного Дарвлиша, и одновременно изолировать пришельцев, поместив их подальше от возмущенного борлиенского населения.
Рука помощи, протянутая из Борлиена фагорам, в Панновале и Олдорандо мало кому пришлась по вкусу, посему выдачу грамоты с разрешением отложили.
Но это не испортило настроения королю Орлу — он был вполне доволен собой. Он достаточно настрадался и его совесть теперь была чиста. Надев яркую куртку, он отправился повидаться с отцом.
В сотый, тысячный раз он прошел по извилистым коридорам дворца и спустился в подвал, постучал в толстые двери, и, когда стражи-фагоры открыли ему, направился туда, где влачил своё жалкое существование его отец. Подвал показался ему ещё более сырым, чем обычно. В первой из камер, бывшей пыточной, король помедлил. Тьма обступила его со всех сторон. Звуки внешнего мира сюда почти не проникали.
— Отец! — позвал он и не узнал собственный голос.
Миновав вторую камеру мертвецкой, он оказался в третьей, куда снаружи сочился бледный свет. В камине, как всегда, лежало обугленное полено. Старик, как обычно завернутый в одеяло, сидел перед ним, свесив голову на грудь. Ничто не менялось в нем с годами. Всё оставалось по-прежнему, и сейчас, и всегда. Всё, за исключением одного пустяка — король ВарпалАнганол был мертв.
Положив руку на плечо отца, король Орел немного постоял так молча. Перед смертью свергнутый монарх так исхудал, что стал походить на скелет.
Повернувшись, король ЯндолАнганол подошел к зарешеченному окошку под потолком, и, подняв к нему голову, принялся смотреть на свет. Потом, не оборачиваясь, тихо окликнул отца ещё раз. Но позади него ничто не шелохнулось — лысый череп с венчиком седых волос остался недвижим. Тогда он позвал ещё раз, громче. Тишина.
— Значит, ты и вправду умер? — спросил ЯндолАнганол, вложив в голос неизмеримое презрение. — Вот и новое предательство... Скажи же мне, Вседержитель, неужели после того, как я расстался с ней, моих страданий тебе было недостаточно?..
Ни слова в ответ.
— Итак, ты покинул нас безвозвратно? Ушел навсегда, бросив меня на произвол судьбы, старый ты...
Бросившись к камину, он пинком выбил оттуда угасшее полено и по всей подземной темнице разлетелся пепел. Вне себя от ярости король ударил ногой стул с мертвецом. Тело его отца со стуком упало на каменный пол, да так и осталось там лежать.
Остановившись над бренными останками, король брезгливо их осмотрел, словно видел перед собой гада, вроде змеи, потом в нем неожиданно проснулись чувства и он пал на колени — но не для молитвы, а для того чтобы обнять бездыханное тело и излить ему на грудь потоки слез, бессвязных извинений и упреков в том, что усопший когда-то сумел заставить мать отвернуться от сына, единолично завладев её любовью, чему приводились десятки примеров, произносимых самым разным тоном, от ненавидящего шипения до бессильных рыданий — и так до тех пор, пока слова не иссякли на языке короля и он не замер, склонившись над телом и прильнув к нему в облаке уже осевшей зольной пыли.
Лежащий на полу бездыханной старик давно окоченел, как дерево. В конце концов, поднявшись, король с красными от слез глазами покинул это мрачное место, торопливо взбежав вверх по лестнице, словно за ним гнались призраки. Он был здесь в последний раз.
* * *
Одной из множества древностей дворца была пятидесятилетняя уже нянька короля, доживающая век в крыле для слуг и уже давно не встающая с постели. У неё ЯндолАнганол не бывал уже лет двадцать, с той поры, как перестал считаться ребенком. Но дорогу к ней он вспомнил без труда, и, пройдя по нескольким узким коридорам, предстал перед старухой, которая при виде монарха в ужасе схватилась дрожащей рукой за боковину кровати в тщетной попытке подняться и сесть. После нескольких жалких рывков она угомонилась, отбросив волосы с лица, широко открыла глаза и принялась смотреть на своего короля с идиотским выражением преданности.
— Твой любовник и повелитель умер, — ровным голосом проговорил король ЯндолАнганол. — Распорядись, чтобы его похоронили, как подобает.
* * *
На следующий день в столице была объявлена неделя траура и Первый Фагорский полк королевской гвардии промаршировал по улицам города с черными повязками над локтем.
Простой люд, в своей нищете изголодавшийся по зрелищам, быстро понял, что творится у короля на душе — если не в точности, то довольно верно. Слухи передавались из уст в уста, поскольку в столице не было такой семьи, где не нашлось бы никого впрямую или, по крайней мере, косвенно, через вторые или третьи руки, связанного с дворцом. Не было такого, кто не знал бы никого знакомого с кем-то из дворцовой прислуги; а дворцовые слуги умели учуять перемену настроения короля, его радость и горе, витающие в воздухе, словно бы по особому распространявшемуся по залам запаху. Люди с непокрытыми головами собрались на солнце в святом месте, где короля ВарпалАнганола с подобающей его величеству торжественностью должны были похоронить в соответствующей земляной октаве.
Отпевание совершалось под руководством самого архиепископа Борлиена, БранцаБагината. Члены скритины тоже были здесь. По такому случаю для них сколотили деревянные трибуны, украшенные флагами дома Анганолов. Суровость на лицах господ депутатов происходила не от печали по усопшему монарху, а по преимуществу от неодобрения действий монарха живого. Тем не менее, несмотря на всё свое несогласие, они всё же не посмели не прийти на похороны, страшась последствий. Со многими членами скритины пришли и их жены, на что была своя причина.
Стоящий на краю разверстой могилы король ЯндолАнганол казался одиноким и всеми покинутым. Время от времени он бросал короткие острые взгляды по сторонам, так как всё ещё надеялся разглядеть в толпе РобайдайАнганола. Взгляд короля заметался по лицам ещё стремительней, когда тело его отца, завернутое в золотую ткань, со всеми почестями опустили в предназначенное ему углубление в земле. За исключением взгляда, ничто не изменилось в выражении лица Орла. Обладатели направленных на него тысяч глаз в точности знали, что может ожидать усопшего внизу, в мире теней и духов, где тяготы верхнего, светлого и материального мира больше ничего не значат. Когда-нибудь и они уйдут так же, хотя при этом и не будут присутствовать двенадцать придворных фрейлин, бросающих букеты на недвижимые останки, как сейчас.
Архиепископ БранцаБагинат закрыл глаза и начал отпевание:
— Неудержимый ток лет уносит нас всё дальше и дальше от мига появления на свет, с каждым шагом приближая к нашей земляной октаве. Как в небесах наших сияют два светила, большее и меньшее, так и существование каждого творения божьего имеет две составляющих, жизнь и смерть, одна из них меньшая, а другая большая. Сегодня великий король ушел от нас, вступив в великую фазу своего существования. Он был мудрым человеком и знал, что любому свету в конце концов суждено кануть во тьму...
Зычный бас архиепископа заглушил циничные шепотки, а толпа с жадным любопытством, как и вездесущие бродячие асокины, нетерпеливо поводящие носами в сторону ямы в земле, чуть подалась вперед, к могиле, туда, куда с первыми же словами БранцаБагината упали первые лопаты земли.
В этот миг подал голос король.
— Вот перед тобой лежит злодей, разрушивший жизнь мою и моей матери. Как ты смеешь молиться за него, предавшего свою кровь и достоинство?!
Одним скачком перелетев через могилу, он оттолкнул архиепископа и бросился бежать к дворцу, что-то выкрикивая на бегу. Толпа скрылась из виду, но он не умерил бег и мчался так, пока не добрался до дворцового стойла, где вскочил в седло хоксни и как безумный погнал его к лесу. Любимец Юли был забыт, отстал на полдороге и теперь, причитая, брел к обители своего повелителя.
Этот кощунственный эпизод, оскорбление, прилюдно нанесенное архиепископу его королем, религиознейшим человеком, пришлось чрезвычайно по душе простолюдинам Матрассила. Тут было о чем поговорить и посудачить, сидя в тавернах за кружкой-другой дешевой выпивки, было, над чем посмеяться, что похвалить, а что и осудить. Народ не воспринимал смерть старого короля-узурпатора как особое горе и потому не считал её причиной принародно терять голову. Так, за королем закрепилась слава парня без царя в голове, закрепилась очень быстро и прочно, к великой радости оппозиционеров из скритины, ухитрившихся раздуть его выходку чуть ли не в государственную измену. Она порадовала не только злокозненных баронов из скритины, но и некоего молодого человека, тайно присутствовавшему на похоронах деда и собственными глазами видевшему во всех подробностях скандальное бегство отца. Проводив СарториИрвраша, Робайдай вернулся к столице и поселился неподалеку от неё, на укрытом камышами островке, где бывали одни только рыбаки. Там новость о смерти деда и нашла его. Он поспешил наведаться в столицу, проявляя все повадки осторожной косули, ощущающей близость льва.
Став свидетелем дикой выходки отца, Роба верхом на украденном хоксни рискнул последовать за ним до самого стойла и дальше, в лес, по знакомой с детства тропинке. Зачем он это сделал, он и сам не мог сказать, так как встречаться с отцом или хотя бы следить за ним в его намерения не входило.
Отец, очевидно обдумывая очередную публичную выходку, такую же безумную, как и прежняя, направил своего хоксни к тропинке, по которой не ездил с тех самых пор, как СарториИрвраш покинул дворец. Тропинка эта вела к частоколу зверинца, надежно укрытому в роще, среди стволов молодого райбарала. Невозможно было сказать, что когда Великое Лето Геликонии сдаст свои позиции Осени, эти нежные пока деревца превратятся в живущие по много веков непоколебимые исполины с древесиной, крепостью не уступающей камню.
Уже успокоившись, отец юного принца привязал Ветра к стволику молодого деревца. Прижав руку к тому же стволу, он уткнулся в неё головой. Ему с мучительной остротой вспомнилось тело королевы королев, понимание и гармония, некогда освещавшие их любовь. Всё это ушло, умерло, принесенное в жертву его стране.
